«Тит Терентьевич, друзья просили передать, что играть в шашки с туркменами вам не следует». Звонили, как ни смешно, из Киргизии. Тит Терентич намек понял. Когда-то и он проходил труд классика «На всякого мудреца довольно простоты».
Раф хотел расплатиться с Геной Мозгиным за стремительно и чисто проделанную работу в Загорянке, но Гена денег из «фонда Ютова» не взял. Раф не удивился и благодарить за службу не стал. Вместо того он пригласил Мозгина в свой кабинет, извлек из шкапа знатный виски, и, вдохнув горелого ячменя, выпил. Выпил и Мозгин, и на его открытом лице пролегла бороздка.
— За честь офицера. Делай что можешь, и будет — что будет, — произнес он. Раф, сдержав усмешку, разлил вновь.
Андрею Андреичу, в свою очередь, тоже позвонили. На заветную «трубку». Не кто-нибудь, а заместитель руководителя антитеррористического центра ФСБ РФ.
— Что ж вы старых товарищей забываете, Андрей Андреич! Не показываетесь, не звоните… Говорят, тому виной успешное частное предпринимательство?
— Бизнес позволяет мне испытывать перед будущим страх меньший, чем перед настоящим. Консультирую, живу приобретенным запасом знаний и навыков.
— Что ж, достойно уважения. Вы подъезжайте, Андрей Андреевич. Разговор есть. Как раз требуются ваши знания.
— Государству?
— Конечно. Многих знающих людей порастеряли… в смутное, кхе, время… Теперь собираем.
— В мундиры?
— Конечно. С жалованьем. И премиями. Есть разные схемы совсем. Гибкость. Приезжайте. Интересная, ответственная работа на генеральской должности.
Миронов обещал приехать. Должности генеральские его не манили. Разве променяешь его нынешнюю свободу на кабинет? Но узнать, на что его «подсадить» хотят, стоит. Сколько ему еще у Ларионова прятаться?
Встреча состоялась, и Миронов полностью удовлетворил свое любопытство. Вплоть до забавной заботы о том, не приклеил ли старый боевой товарищ к нему хвоста. Старый боевой товарищ не стал, конечно, говорить о туркменах и об ингушах, на которых напрасно теряет время полковник. Он только намекнул на ходящие по «фирме» разговоры. Миронову было предложено, с учетом его обширных международных связей, заняться координацией обмена информацией между российской стороной и союзниками по антитеррористическому альянсу. (Миронов удивился, как ловко собеседник выговорил эту словесную сосиску.)
— Речь об оперативной информации разведки? — оживился Андреич, но тот только развел руками, давая понять, мол, всякий сверчок знай свой шесток.
— Открытая, открытая информация. Журналисты, эксперты… Ваш нынешний профиль. У штатников компьютеры, а у нас — мозги, как обычно. Штатники и проплатят. Чай, не немцы…
«А что, хорошо, — отметил Миронов, — теплое место, и с интересом, и на деньгах. Только с туркменами — не дергайся».
— Я поразмышляю.
— Размышляйте. Охотников, сами понимаете… Видите, Кабул взят. Так что думайте не долго. Вы, так сказать, мой ставленник.
— Спасибо. Креатура, значит. А насчет спешки, так ты вспомни, Николай, Кабул сколько раз брали? До сих пор берут. А там еще Ирак впереди. Иран. Кашмир. Все теперь по нашему профилю. Теперь разнесет, как флюс. По всей нашей азиатской щеке.
— У нас креатур нет, — обиделся старый боевой товарищ, — у нас государство хоть и слабое и хоть какое, а об отдельном человеке еще позволяет заботиться. Вот как мне о вас. Думаете, я Васе Кошкину не сочувствую? Так что защиту и это государство обеспечит. Хотя бы в отдельных, так сказать, случаях. Только чтобы каждый своим делом. Вы — Афганистаном, сыск — Кошкиным, а кому следует — террористами.
«Хорошо, хорошо. Спасибо тебе, Вася Кошкин. Ты и сейчас на службе», — поблагодарил Василия Андреич, когда вышел из кабинета. Ему стало и смешно и грустно и от генеральских лампасов, и от государевой защиты. Но то, что «там» считают, будто он за Кошкина Василия осуществляет святую месть — это очень положительный фактор. «Фактор безопасности», — дал определение Миронов, верный привычке метить события терминами.
Коровин, Окнамус, продажа прав 13 декабря 2001-го. Москва
Балашов к Маше не спешил и не звонил ей. Он в своем логове занимался исчерпанием самого себя. Обрывал и обрывал пожухшие лепестки. Началось это страстями по туркмену Чары и признанием правоты Логинова — вот он и заплатил интеллигентностью, вот и стал соучастником предательства, связавшись с Мироновым. Но, как у Гали в мастерской, мая ее нагую плоть, так и тут — повзрослел еще на ступень, и приобщился к истинному себе. А значит, очистился.
Так началось, а продолжилось, когда через день после знакомства с Аллаковым глубоко заполночь позвонил Витя Коровин.
— Не зря мы с тобой старались. Не зря я в тебя вложился, — сказал Коровин, и в голосе его дрогнула нервная струнка, — твой «Кабул» взяли. Хорошие деньги. Прямо сегодня взяли. Из ОКНАМУСа звонили. Права за девяносто тысяч рублей! И новый заказ. Пиши лирический роман. Разглядели, наконец, лирический гений, мля! Ну, как?
— Когда издадут? Тираж какой?
— Тут такая штука. Одна такая штука. Наша книга не выйдет.
— То есть как?
— Давай по-взрослому. Это даже хорошо. Слишком мы этой книгой кому-то в самое мягкое место ткнули. Да ты ведь и сам не хотел! Так что либо за деньги отдаваться, либо вспомнят методы прошлого столетия. Так и сказали мне. Прорубаешь теперь? И что мне делать, как плясать? Так хоть с деньгами и с заказом. Ну что, абгемахт?
И Балашов обрадовался. В самом деле. Двадцать тысяч долларов за работу в стол. Кто из семидесятствующих диссидентов мог похвастать таким в начале пути? Кто из них, отправляясь изгнанниками в прорву Запада, мог начать вот так, по-западному, с прагматичного молчания?
В честном диссидентстве мельчает дух — вот в чем беда. Мельчает, как у Чацкого. Это судьба Логинова. От бедности выбора либо слепота, либо разочарование. Есть еще, правда, вера в свободу богову, но туда, если считать по-гамбургскому, уходят единицы. А от чего, по сути, мельчает дух? От случайного. Свобода духа — это свобода от случайного. Политические семидесятники в эпоху зрелости называли это вольюнтаризмом, но по сути их страждущий дух искал не свободы, а зависимости, только зависимости от высшего. А когда высшее подменяется идеальным, неизбежной расплатой обрушивается молот разочарования и дробит дух в сухую крошку. Диссидентство — эта основа демократии, — изъедает самое себя и бродит по порочному кругу от свободы к зависимости. Для каждого из этажей, уровней диссидентствующего духа есть цикл, есть момент замыкания движения в круг. И тогда — либо вырождение от измельчения, либо… Либо уход в келью, или на чердачок. Логинов от судьбы диссидента ушел. В исчерпание разочарованием. Спасительное для недодиссидента исчерпание западного идеала. Логинов — гений в своем роде, ему хватило года, чтобы исчерпать прошлого себя, не измельчившись в песок.
У Игоря путь иной. Иной подход к исчерпанию. Не римский, как у Володи, не математический. И не монгольский, как у Маши, вытаптывающей конницей женского воинства степь прошлого, проросшего полынной муж-травой.
Нет, он бы, вослед мандельштам-поэтам, назвал свой способ эллинским. Нематематический способ взятия суммы, интеграла с прошлого. Видимо, он, как биотехнический прибор, был изготовлен Всевышним в расчете на способность принимать, не понимая. Просто принимать, как принимает тело тепло камня, нагретого солнцем.
— Греки сбондили Елену по волнам…
Кто она такая, эта Елена? Кто она ему?
Случайное начало отслаиваться после звонка Господа Бога, заговорившего знакомым голосом бывшего хирурга Вити Коровина:
Греки сбондили Елену по волнам,
Ну а мне соленой пеной по губам…
Кто она, их Елена, зачем?
Поэты, любовники и воины не ищут компромиссов. Компромисс — удел прозаиков, мужей и полководцев. Компромисс — главный враг диссидента, но именно к римскому компромиссу ведет Игоря тернистая дорога. К компромиссу, заключенному за него другими, решающими опять за него. Потому что компромисс — самый безболезненный из способов умерщвления целого. Но диссидент не ищет целого, он ищет правды. Для целого к правде нужно найти ее дополнение, которое тоже правда. Где твое дополнение, Балашов?
Балашов подумал, что человек редко проживает собственную судьбу, поскольку судьба — это форма, это сосуд, многократно наполняемый разными напитками. Вот он близок к тому, чтобы наполнить горький стакан, уже раньше опорожненный Володей Логиновым. Но это не будет повторением. Его личный «эллинистический» сценарий побега от правды и измельчения. От кречинсковщины… А теперь и от мироновщины. Но к чему? К кому? Если мироновщина — не ошибка выбора, если это зов таланта чистоты, то ждать его должен на «чужой земле» тот, кого сам он на этом пути вызвал на свет божий. В его жизни помимо Гали, Маши, помимо Мироновых и Логинова появился главный, целевой оппонент — жизненный вызов. Встречи ждет выдуманный им Смертник.
Чтобы худенькой крови связь,
Этих сухоньких трав звон,
Уворованная, нашлась
Через век, сеновал, сон[36].
Смертник — не простой взрывник, шахид, а тот, который в чем-то глыбистом, первичном, должен быть подобен Миронову, афганцу Курою… Худенькой крови связь… Один человек сильнее мира? Игорю вспомнился профессор Оксман, о котором ему рассказал Логинов. Профессор угадал веление нового века? Связь мудрейших, поставленных над политиками? Новая ООН? Но профессор не мог тогда знать о подобии, живущем в единичных образцах! И об учении Миронова про дугу кризиса, где надстройка превалирует над базисом, потому что ракета уже летит и ей надо понять, куда же она летит… Или знал?
Голова дрожала от предчувствия, что вот-вот в ней возникнет такое понимание, которое в нее не вместится и разорвет этот крохотный сундучок для сохранения могзов от лишних мыслей. От Хиросимы в черепе.
И Балашов снова позвонил Логинову, с которым прошлый разговор вышел, с его точки зрения, скверным и незаконченным. Игорь поднял товарища из сна в его логове и сообщил, что хочет дать интервью. Ни больше ни меньше. Раз уж в нем созрела Хиросима…