[45].
— Арий! — негромко произнес Моисей, шагнув наперерез шакалу. Тот оглянулся и сделал широкий выпад ножом, отгоняя от себя безумного старика, с которым не было сладу. Пустынник выкинул руку из-за спины, и шарф, с неожиданной скоростью разметнувшись на всю длину, стеганул парня сильно и колко по лицу. Короткий тычок локтем на слом запястья лишил парня оружия. И тогда он побежал без оглядки, а Моисей Пустынник поднял пальто и пошел прочь.
— Обождите! — позвал его немец, но жена, выйдя из столбняка, потащила его в противоположную сторону. Потом он еще долго попрекал половину тем, что так и не узнал секрета шарфа, которым старый еврей победил врагов мирного бюргерства.
Моисей шёл через город, зажигающий огни. Пальто он так и нёс в руке, от сырого ветра худую шею защищал шарф, в бахромистые концы которого были вшиты маленькие стальные конусы с острыми наконечниками. Пустынник шагом прорезал мягкое тело города. Он разговаривал сам с собой. Аллах снова подарил ему земную жизнь. Поручил земную жизнь. В день, когда он получил, наконец, работу, решительно приближающую его к выполнению миссии. Это завет. Так понял бы это Чёрный Саат, так понял бы это и Одноглазый Джудда, умеющий видеть землю, отражённую в небе. Но Кериму Пустыннику такого понимания мало. И не случайно ему присвоено новое имя. Новое имя — новая линия судьбы. Ему предстоит взорвать этот город. И вот когда он приближается к выполнению миссии, Бог сводит его с молодыми безумными шахидами Запада, желающими уничтожить тех же, против кого направляет меч шахид Востока. Двойственность природы и здесь напоминает о себе. Смерть не страшна, страшна бессмысленность смерти, её нечистота. Смерть в состоянии нечистоты. Сердца молодых шахидов не были открыты чистоте, если их глаза не отличили иудея от афганца, старца от воина, одежду от оружия. Правда, они не готовы были к смерти и не обрели смерть. Но слепота! Слепота! Вера не оправдывает слепоты… Смысл взрыва — обретение не одного лишь слуха, но зрения. Зрения правды. Видения Джинна Моста. Остановка времени. И как следствие, возвращение миру полноты. Соединение двойников!
В старике не родилось во время его пути желания поделиться мыслями ни с Мухаммедом-Профессором, ни с Чёрным Саатом, не говоря уже о простаке Карате. Не думал делиться и с Логиновым, но ему бы хотелось, чтобы Логинов и его незримый собеседник, лисица Балашов, пришли к тем же выводам, что и он. Не для спасения извилистого медленного мира нужна жертва города и городов, а для большего — для возвращения полноты Всему миру, для возвращения Пространству Времени, дневной стихии солнца — сонного звука луны. Пустоглазым шахидам Запада — черноглазых смертников Востока. Ненависти — любви. Логинову — Зии Хана Назари. Великому Ганди — великого Тамерлана. Верблюду пустыни Кериму — лисицу Балашова. Двенадцать присяжных… Пустынник усмехался. Велосипедисты объезжали его, отчаявшись спугнуть с ровной асфальтовой дорожки чудного глухого старика. Они исчезали в буро-зелёной массе парка, не добираясь до алого заката, открывавшегося за долгим бирюзовым полем, что распласталось между Кёльном и Фрехеном. Красное солнце — к завтрашнему ветру.
Моисей Пустынник на следующий день был выходным и не ходил на работу. Совершив утреннюю молитву, он долго занимался чтением книг, среди которых были Талмуд, учебник по гидравлике на немецком языке, советский справочник по химии и советская же научно-популярная брошюра по современной физике. (За нее не раз порывался приняться и Профессор, но лишь брал в руки, так сразу откладывал.)
Потом Моисей снова отправился в синагогу. Пустынник, после того, как устроился работать, нечасто бывал в синагоге, но после вчерашней встречи на улице ему отчего-то захотелось прийти туда. На этот раз была пятница. В еврейском храме готовились к шабату. Но люди — и в этом Пустынник находил главную причину наличия на земле нынешней, убогой формы человеческой жизни — были погружены в духовную праздность. Хотя проявлялась эта праздность по-разному, они в массе не слышали шороха перелистываемой страницы великой книги. Их страницы…
Моисея узнавали многие.
— Давно вас не было, герр Шток. Я уже побаивался, что вы крестились… — попытался пошутить с ним охранник и отчего-то смутился, когда Пустынник молча кивнул ему головой.
— А, господин Шток! Как вам последние дела? Эти кацапы дают на жертв цунами 500 миллионов, но больше не дадут ни цента еврейской общине! Попробовали бы вы получить у них 500 миллионов для жертв их нацизма…
— Ах, Моисей, уважаемый, наконец-то! Как ваши дела? Вы все работаете? Завидую. Времена теперь такие, что и до нас доберется арбайтсамт+…
— Скажите, Моисей, американцы разбомбят Иран, или эта Европа опять продаст Израиль? Если бы не Германия и Франция, палестинцев давно бы утихомирили, как Саддама…
— Моисей, я скажу только вам и под большим секретом… Кто-то выписывает на Ваше имя мацу! Да, понимаю, мы с вами выше этого, но ведь нельзя так потакать…
И все же Пустынник был далек от презрения к людям синагоги. И он знал наверное, что не в угоду случаю его путь к Аллаху пролегает через эту юдоль плоти. Равно как и свел его с яйцеголовым не в угоду случаю. (После этой встречи из памяти не шли медяки глаз и странный, — словно лизнул латунную гильзу, — остаточный вкус на кончике языке — что не с человеческой сущностью свел Аллах его Джинна Моста, а с нечеловеческой, не вполне человеческой сущностью, коей еще ему ему не встречалось и коей вообще не было! А что это за сущность и зачем произошла встреча — нет в нем еще понимания. Ни обычного человечьего нет понимания, ни особенного, «осиного».)
— С наступающим, уважаемый Моисей. Да продлит Господь еще на год вашу молодость! — пожелал ему старик из Гомеля, предварительно заглянув внимательно в глаза.
Пустынник ответил ему таким же внимательным взглядом. Ради возможности вот так, напрямик связаться с душой времени, заглянуть в один из ее колодцев, он ходил сюда. Еще год молодости, а потом — вечность. Освобождение времени от этого человечества…
После синагоги Моисей Пустынник долго-долго гулял по городу, который уже знал почти так же твердо, как Кабул или Мазари-Шариф. В отличие от Кабула в декабре здесь росла трава и на газонах временами распускались желтые дикие цветочки. Но вода человеческой реки, пульсирующей по улицам, была холоднее, чем на его родине. Хотя, по большому счету, то есть по тому счету, который и следовало вести, изучая единственную Книгу, разница была пренебрежительно незначительна.
Моисей Пустынник на пути к дому, зашел и на футбольный стадион. Сторож поздравил его с Новым годом.
— Ну что, скоро на пенсию? — ответил Пустынник. Ему не было жаль людей этого города, которых должен был забрать с собой в вечность Черный Саат, их было жаль не больше, чем его афганцев, гибнущих от голода и бомб. Но, по тому самому счету, и не меньше.
Однако безразличие к смерти не означает безразличия к жизни. К ее холоду и ее теплу. И Пустыннику, зубу его души, ноющему от холода жизни, стало теплее от мысли, что добродушный сторож уйдет на покой и не окажется здесь в тот час, когда Черный Саат приведет в действие райскую машину…
Домой старик вернулся к началу сумерек, к краснеющему закату. Трое ждали его.
Глава четвертаяОсиная связь
Беспорядок растет со временем, потому что мы измеряем время в направлении, в котором растет беспорядок.
Предисловие
Текучая серебряная амальгама, город постоянно фотографируем рекой, и отснятый метраж впадает в Финский залив. В неодушевленном мире вода может рассматриваться, как сгущенное Время.
И. Бродский
А в одушевленном? Что такое Время в одушевленном мире? Не является ли оно нам в нескольких различных ипостасях, каждая из которых, в зависимости от угла зрения, представляется нам главной ценностью — одной жизни ли, истории ли многих-многих жизней? Или оно — и есть Бог? Или оно все же — главное препятствие и главные ворота между человеком и Всевышним? И не ведутся ли войны между человеками в конечном итоге именно за эти ворота? И за эту реку? Ведь именно она уносит в озеро Вечности, или в море Вечности, или в океан Судьбы отражение твоей судьбы, твою каплю, экстракт найденной тобой осмысленности. Или одушевленности.
Ведь так разнятся люди, живущие у реки, с людьми, обжившими озеро, а люди, обжившие море, с людьми, чьи годы прошли в близости к океану… Разнятся в способе соотнесения себя с огромным, сущностным — с природой, равной либо океану, космосу, либо реке Времени. И все они — другой человеческой породы, чем те, кто вдали от живой воды. А что если вода — время в мире душ? Может быть, в одной из ипостасей — это язык? Язык поэтов? «Когда потеряют значение слова и предметы, за дело для их возвращения берутся поэты»… Или, когда поэтов больше нет, хотя бы писатели. Что такое оно, это Время, за субстанция, если оно «сжимается в периоды мифов творения», как было сказано, когда еще жил поэт?
С физической и с поэтической точек зрения понятно, что сотворение мира требовало жертвы — уже в силу третьего закона термодинамики возрастание «структурности» мироздания должно сопровождаться либо притоком энергии извне, либо падением «структурности» в чем-то ином — например, в законности, в логике существовавшей до той поры иерархии. Впрочем, можно допустить и обратное: Бог пожертвовал логикой мироздания в пользу материального творения — энтропия не возросла, а уменьшилась, энергия высвободилась — время потекло или запульсировало квантами — сгустками этапов отказа материи от ее носителя, ее идеи. Именно так можно понять строку писания «В начале было Слово», а вернее, «В начале был Логос».
Люди у реки, люди у озера, люди у океана. И люди — вблизи от тока времени, но вдали от смысла творения…