Я и мои соавторы — мы постараемся каждый в меру сил разобраться в этом, поэтично ли, научно ли… Соавторам я должен здесь уделить особое место. Наверное, это общее для многих людей — прийти в мир и удивиться: а зачем? И впасть в отчаяние от осознания, что тебя, именно тебя тут не ждали. А затем совершить попытку, или попытки, слиться с миром в акте любви ли, насилия ли, или иным путем. В периоды творения материи, в годы войн и революций, время сгущается настолько, что для героев и их спутников эти акты слияния и остаются знаками их жизненности. И значимости. Иное дело — в так называемые периоды общественных спадов, когда Время застывает в ровной ледяной форме, или даже исчезает, и только его материальная тень, брошенная на нашу жизнь, отсчитывает годы тяжелым новогодним маятником. В эти годы не только единицами, но многими овладевает желание выдуть, вытянуть стеклянным сосудом свою собственную форму из варева жизней, связанных, казалось бы, одной Судьбой. Периоды индивидуализма отличает особое желание утвердить свое существование не в акте совокупления с миром, а в обратном. Возникает шанс на «оструктуривание», на «возвращение энтропии», но… Эти многие воспринимают все слишком буквально. А кроме того, чередование времен сродни чередованию закатов: если здесь ночь, то в Канаде солнце… Впрочем, я сейчас имею в виду время историческое, а это лишь частный случай. Я и так увлекся… Итак, в свои соавторы я выбрал людей как раз той категории, которая начинает выращивать свои сосуды, отстраняться в личное, в слово, в бессловие, не дожидаясь периода безвременья… Гулкие сосуды для времени. И когда безвременье наступает, они хранят воду в себе.
Вот писатель Балашов. В событиях, изменивших структуру мира на грани XX и XXI веков его роль совершенно незаурядна, потому как он, один из немногих, если не единственный, кто уже успел осмыслить, и, больше того, оформить их в теле романа. Причем не после, а по ходу событий, сообразуясь с их тактом и даже определяя в какой-то мере их фактуру. В начале было Слово… Плох ли роман Балашова, хорош ли — это иной вопрос, только мне страницы его книги оказали большую помощь, но едва ли не большим вспомоществованием стал сам факт существования такого Балашова. Но если при работе над первыми частями этой моей книги я использовал вышеупомянутый роман Балашов, то в этой, новой доле мне предстоит в большей мере опираться на рассказы близких ему людей. Что толкнуло его в душу, заставив отстраниться от общего? Что сделало его тем самым героем нашего времени? Его и еще нескольких единичек, выкарабкавшихся из его романа в мой? Ведь если героем времени был Базаров, то и дуэлянт Кирсанов-старший — тоже. Если Печорин — то и Максим Максимыч, как ни скучно было бы некоторым это признавать. Если Лева Одоевцев, то и… Молчу. И так всех запутал. Хотя все-таки нахожу важным объяснить следующее человеку, открывшему эту книгу после моей предыдущей и задавшемуся естественным вопросом, чем вызвано столь разительное отличие стилей: оно вызвано тем, что хоть на дворе еще стоят «веселые времена», но душа героя испытала потребность в отстранении, в выделении в свою линию, и, как следствие, необходимость соотнесения этого личного со временем, в обретении своего взгляда со стороны. А ведь если в мире неодушевленном время-память — это река, в мире человечьем время-память — это слова, сложенные в стиль. Как атомы разными способами формируются в молекулы, трансформируя энергию Творения в энергию связи, так и слова — эти сгустки времени, соединенные формами в стиль, хранят в нем энергию Создателя.
И если, условно говоря, одиннадцатого числа девятого месяца первого года третьего тысячелетия новой эры очередной большой взрыв в очередной раз высвободил много энергии, вернув Создателю часть того, что он затратил для предания структуры — то махонькую долю этого долга, который не нужно возвращать, ухитрился спрятать в стиль герой — автор романа. То есть не герой, поэт!
От Логинова. По дневнику
«Жизни собрались в повесть, потом в роман, но в апогее сюжета антигерой устал идти вместе с героем, стал распутывать узелки, и, насолив автору перед самой кульминацией, выпал из сюжета»…
Ни благочестивая Ута Гайст, во имя спасения, равного тогда любви, вывезшая Логинова из России в Кельн, ни Игорь Балашов, ни Маша не знали, что Логинов завел дневник, не лишенный, между прочим, литературной претензии. Впрочем, может быть, за литературную претензию принимается наличие стиля, очевидно присущее Логинову. В речи, в манере, в одежде. Чего стоит широкополая, еще в Москве ношенная шляпа с серебряной брошью в виде буквы «L»? Как бы то ни было, дневник существует, и изложенные в нем соображения и факты, а также многочисленные примечания, особенно мелким, но ясным почерком, стали основным рабочим материалом при написании этой «логиновской» части, причем не столько при восстановлении фактологической структуры событий, происходивших с героем и вокруг него, сколько для понимания самим Логиновым их иерархии в его личном времени.
Литературе в дневнике Логинова место отведено скромное. Если за время, проведенное в Германии, кто-то его интересовал из персонажей, то, судя по записям, Гамлет, несчастный принц датский. Логинов, рассуждая сам с собой, высказал сомнения в том, что шекспировский герой столь уж велик умом и душой, как о нем отзывались критики, и не столь озарен любовью, сколь местью. Гамлет, по Логинову, образчик того, как калечит месть и жажда справедливости не великий, но развитый, изощренный ум и сердце, уму подотчетное, если не подчиненное. Вот что побудило Володю Логинова сравнить себя с датским принцем. Продолжая рассуждения, он все же отводил Гамлету пьедестал, хоть и иной пьедестал. По его мнению, суть героического в литературе (это в смысле героя нашего времени) — не в отличности Онегина ли, Печорина ли, от толпы при типичности главного недостатка, изъяна в их органонах, а в ином. Из теории относительности известно, рассуждал Логинов, что каждый предмет по-своему осуществляется во времени и что вблизи предметов большой массы время течет медленнее. В мире одушевленных предметов, продолжал Логинов, роль массы, по первичной гипотезе, выполняет душа, хотя душа — определение слабое, но налицо факт, что вблизи некоторых личностей время физики окружающих меняется. То есть как будто вашу простую жизнь начинают записывать на специальную пленку, и вы понимаете, что ваш путь остается в амальгаме неспешной памяти, и волей-неволей, если вы еще не превратились в нулевую массу, принимаетесь смотреть сами из себя на себя со стороны и сверху, то бишь находите в себе ту самую душу, которая равна готовности замедлиться и оценить себя в перспективе чего-то более значительного, вытянуть себя за волосы вверх. Хотя почему именно вверх? Видимо потому, что физическая масса тянет человекотело вниз.
Эти и подобные им рассуждения мелькают в дневнике Володи Логинова пунктиром, причем лишним человеком — этаким продолговатым, как труба, предметом, рядом с которым замедляются жизни душ окружающих предметов — чаще всего выступал не сам автор, и не его друг Балашов, и не балашовская подруга Маша, а случайно встреченный старик-еврей с нередким среди этого народа, но емким и символичным именем Моисей. Пожалуй, одно из наиболее выпуклых прямых упоминаний о Моисее (естественно, имеется в виду Моисей Пустынник), по времени скреплено с событием, оказавшим на жизнь Логинова по странности решительное влияние и придавшим его движению в пространстве очередной и, возможно, последний стежок…
Логинов и покушение на Туркменбаши Ноябрь 2002-го. Кельн
Итак, по следу логиновского пунктира… Осенью 2002 года Логинов, то есть через год после скандала и мордобоя в редакции, вопреки собственным ожиданиям, все еще служил на «Радио Европа — Германия». Его голос по-прежнему разносил по миру сообщения о событиях в Афганистане и соседних странах, о последствиях «несокрушимой свободы» в горно-пустынных условиях, и об особых талантах местных эмиров извлекать пользу из намерений западных «освободителей». «Ах, свобода, ах, свобода, ты пятое время года»…
…Вопреки — потому что к «западным освободителям» и к их новым друзьям-эмирам Логинов относился чем дальше, тем хуже, чего и не скрывал в подготовленных им материалах. А его все еще терпели! Он словно повторял путь диссидентов-западников, выдворенных из СССР в 70-е годы ближе к идеалу и заработавших язву на быстром разочаровании… Но его — терпели. Один из новых знакомых, близких к кадровикам (оказывается, и к кадровикам можно быть близким), под большим секретом шепнул, что Логинова давно бы рассчитали, но сам Шеф наказал терпеть. Логинов решил этим пользоваться, пока не уволят — а уволят его скоро, был убежден он и каждый вечер принимался искать билеты на следующую неделю в Москву. Его журналистский инструмент можно стало сравнивать не с пером, а со скальпелем. Он выпускал кишки американским военным, чинившим беспредел в афганских провинциях, и снимал скальпы с их афганских ставленников, пинал под зад немецких политиков, проповедующих скорое перевоспитание заблудших варваров и демократию на Гиндукуше; он позволял себе совершенно недопустимое в Германии сравнение нынешней войны за демократические ценности с советским вторжением 1979 года! И, о боже, терпели! Но еще пуще, чем американцы, немцы и афганцы, страдал от логиновских нападок туркменский диктатор Туркменбаши. Даже в столь же ревнивом, сколь узком мире людей, занимающихся по профессии или же по иным причинам столь специфической темой как «туркменская диктатура», за Логиновым быстро признали первенство! С ним стали советоваться эксперты, а противники Баши нередко звонили ему из своих секретных зарубежных убежищ, дабы высказать благодарность и поддержку.
Нет, Логинова не терзало его кельнское одиночество — как раз напротив, после ухода Уты Гайст оно обрело, наконец, то качество полноты, за которым он и двинулся в германские края, и позволяло разбирать себя на элементы, как бессемейному автомобилисту машину, в собственном гараже. «Прежде чем спрашивать, чего ты хочешь, ответь, чего ты боишься больше — от плоти зависимости, от потребности души, или несвободы духа?» Логинов в отсутствие Уты уже ясно отдавал себе отчет в том, что и полное одиночество (имеется в виду одиночество духа, потому как хозяин логиновского тела вовсе не впадал в аскезу и, по необходимости этого тела, удовлетворял ее, пользуясь обилием вокруг многочисленных сотрудниц радиостанции) — и полное одиночество дух не высвобождает, не означает воспарения над выжженным пол