ь, кости становятся в тягость и тянет в землю.
Стоя навытяжку во время проверки, я упражнялся: пытался забыться и не разделять вдох и выдох. А еще — обратить глаза вверх, не поднимая головы. Чтобы отыскать на небе край облака, к которому можно подвесить свои кости. Если удавалось забыть себя и найти там, наверху, небесный крючок, он меня удерживал. Порой никакого облака не было, одна сплошная синева, как в открытом море.
Порой была сплошная облачность, одна серость. Порой облака плыли, и крючок не стоял на месте. Порой дождь жег глаза и приклеивал одежду к телу.
Порой мороз выгрызал мне внутренности.
В такие дни небо обращало мои глазные яблоки вверх, вечерняя проверка опускала их вниз, а кости висели, ничем не удерживаемые, во мне одном.
Между нами и комендантом Шиштванёновым расхаживал капо Тур Прикулич, под его пальцами расползались списки, измятые в толстой кипе бумаг. Каждый раз, выкрикивая чей-то номер, он подрагивал грудью, как петух. Его ладони все еще оставались детскими, а мои в лагере увеличились, стали четырехугольными, твердыми и плоскими, будто дощечки.
Если после проверки один из нас, набравшись смелости, задавал вопрос какому-нибудь начальнику или даже самому лагерному коменданту Шиштванёнову — когда нас отпустят, — те отвечали коротко: СКОРО ДОМОЙ. Что означало: поедете в ближайшее время.
Это русское СКОРО украло у нас самое долгое время, какое ни есть на свете. Парикмахер Освальд Эньетер даже стриг ногти Туру Прикуличу и срезал у него в носу волосы. Парикмахер и Тур Прикулич были земляками, оба с Карпатской Украины, из края, где сходятся три границы. Я спросил, принято ли в тамошних парикмахерских стричь ногти самым лучшим клиентам. Парикмахер сказал: «Не заведено в наших краях такого. Так водится у Тура, а не у нас дома. У нас всё с пятого на десятое». — «Как это?» И парикмахер пояснил: «Немножко с баламуком». — «А это как?» Он ответил: «Немножко с беспорядком».
Тур Прикулич, в отличие от Шиштванёнова, русским не был. Говорил он и по-немецки, и по-русски, но относился не к нам, а к русским. Тур Прикулич хоть и числился интернированным, но прислуживал лагерному начальству. Он разделял нас в бумагах на рабочие батальоны, переводил приказы русских и добавлял к ним по-немецки свои собственные. Он — для общего учета — располагал на бумаге под номерами батальонов наши имена вместе с рабочими номерами. Каждый обязан был днем и ночью держать в голове свой номер и помнить, что он — человек пронумерованный и себе не принадлежит.
В графах возле наших имен Тур Прикулич писал: «колхоз», «завод», «уборка мусора», «подвоз песка», «ж. д. ветка», «стройка», «подвозка угля», «гараж», «коксовая батарея», «шлак», «подвал». Оттого, какое слово будет стоять рядом с твоим именем, зависело всё. Ты просто устанешь, устанешь как собака или устанешь смертельно. Хватит ли тебе после работы времени и сил, чтобы поцыганить. Сможешь ли ты незаметно порыться в отбросах за столовкой.
Тур Прикулич на работу не ходит, не приписан ни к батальону, ни к бригаде, ни к смене. Он командует, а потому он проворный и пренебрежительный. Если он улыбается, это ловушка. Улыбнешься в ответ — так ведь принято — и ты посрамлен. Он улыбнулся, потому что внес в графу около твоего имени что-то новое, похуже прежнего. На лагерном проспекте между бараками я его сторонился, старался держаться на расстоянии, при котором разговор невозможен. Он переставлял, высоко поднимая, сверкающие ботинки, похожие на две лакированные дамские сумочки, будто у него через подошвы выпадало наружу пустопорожнее время. Он всё примечал. Поговаривали: если он что и забывал, то оно всё равно оказывалось в приказе.
В парикмахерской Тур Прикулич берет надо мной верх. Говорит что хочет, он-то ничем не рискует. А оскорблять нас даже полезно. Ведь он знает: нас нужно унизить, чтобы все оставалось как есть. Он вытягивает шею и обычно говорит, глядя в пол. Тур Прикулич весь день собой любуется, времени ему хватает. Я им тоже любуюсь. Он атлетически сложён, латунно-желтые глаза с маслянистым взглядом, прижатые уши, как две броши, фарфоровый подбородок, крылья носа — розовые, будто цветки табака, а шея — свечной воск. Ему повезло, что он не ходит измызганный с головы до ног. И это везение делает его — с головы до ног — более красивым, чем он заслуживает. Кто не знался с Ангелом голода, может отдавать приказы на общем построении, прохаживаться по лагерному проспекту, вкрадчиво улыбаться в парикмахерской. Однако соучаствовать в разговоре он не может. Мне известно о Туре Прикуличе больше, чем ему бы хотелось, — я хорошо знаю Беа Цакель, его возлюбленную.
Не только в имени лагерного коменданта — Товарищ-Шиштванёнов, — но и вообще в русских приказах слышалось, как скрежещут и скрипят X, Ч, Ш, Щ. Команды мы все равно не понимали, улавливали в них лишь презрение. А к презрению привыкаешь. Спустя какое-то время приказания звучали для нас только как беспрерывное чихание, сморкание, хрипение, откашливание, сплевывание — то есть как отхаркивание. Труди Пеликан уверяла, что русский — простуженный язык.
Пока все другие маялись, стоя навытяжку на проверке, работавшие посменно — они не ходили на построение — уже разводили костерок в углу за лагерным колодцем. Ставили на огонь котелок с лебедой, а может, и с другими деликатесами, которые нужно скрывать под крышкой от постороннего глаза, — со свеклой, картофелем или даже пшеном, если удавался хитрый обмен: за куртку — десяток свекол, за пуловер — три меры пшена, за носки из овечьей шерсти — полмеры сахара или соли.
Раз такое особое кушанье — обязательно нужно крышку на котелок. А где ее взять. Можно бы подумать о куске жести, но именно только подумать. Как бы там ни было, но что-нибудь приспосабливали, чтобы прикрыть котелок. Просто упрямо твердили: здесь нужна крышка. Хотя никакой крышки не появлялось, крышка как фигура речи все же была. Ею, должно быть, прикрывалось воспоминание — когда никто уже не знает, из чего настоящая крышка, если ее, с одной стороны, никогда не бывает, а с другой — какая-никакая всегда находится, плевать — из чего.
Во всяком случае, в подступающих сумерках мигали в углу за лагерным колодцем пятнадцать-двадцать огоньков, просвечивая между положенными набок кирпичами. А у всех прочих не было ничего, чтобы сварить себе добавку к столовской похлебке. Дымил уголь, обладатели котелков стояли возле них на страже с ложками в руках. Угля хватало. Котелки были из столовки, жалкие изделия общепитовской индустрии: коричневато-серые эмалированные посудины с щербинами и вмятинами. Поставленные за бараками на огонь, они назывались котелками, а по-столовски — мисками. Пока одни доваривали еду, другие обладатели котелков ждали, чтоб позаимствовать огонек.
Если я не имел что сварить, у меня во рту хотя бы стелился дым от костров. Я втягивал язык и делал глотательные движения. Заглатывая слюну пополам с вечерним дымом, я думал о жареных колбасках. Не имея что сварить, я приближался к кострам, делая вид, будто перед сном мне нужно почистить зубы у колодца. Но прежде чем сунуть в рот зубную щетку, я успевал поесть дважды. Голодными глазами я поедал желтое пламя, а голодным нёбом — дым. Пока я ел, меня окружала тишина, сумрак прорывало громыхание коксовых батарей на соседнем заводе. Чем больше я спешил отойти от колодца, тем дольше медлил. Мне приходилось силой отрывать себя от этих огоньков. Я и в громыхании коксовых батарей слышал бурчание собственного желудка, весь вечерний окоем ощущал голод. Небо, чернея, оседало на землю, а я плелся к себе в барак под казенно-желтый свет лампочки.
Почистить зубы удавалось и без пасты. Та, что была привезена из дому, давно вся вышла. А соль — целое состояние, она слишком драгоценна, чтобы ее выплевывать. О соли и ее ценности я помню, но зубную щетку припомнить не могу. Я положил в несессер одну щетку. Не могла же она прослужить мне четыре года. Однако новую зубную щетку я купил лишь на пятом, последнем, году, получив на руки деньги — когда нам заплатили за работу наличными. Но я и новую зубную щетку — если она была — не могу вспомнить. Мне, скорее всего, хотелось купить себе на эти деньги новую одежду, а не новую зубную щетку. Моя первая — достоверная — зубная паста, взятая из дому, называлась ХЛОРОДОНТ. Это наименование наверняка может меня вспомнить. Зубные щетки, достоверная первая и возможная вторая, — те меня позабыли. То же и с моей расческой. Какую-то я ведь наверняка имел. Слово БАКЕЛИТ[8] я вспомнить могу. У нас дома в конце войны все расчески были из бакелита.
Может, о вещах, взятых из дому, я позабыл скорее, чем о раздобытых в лагере. Дело, пожалуй, в том, что домашние вещи приехали сюда вместе со мной, они принадлежали мне, я продолжал ими пользоваться. Пока они оставались пригодными и не изживали себя, я обращался с ними как дома. Может, чужие вещи запомнились лучше, потому что мне приходилось их одалживать.
Я хорошо помню металлические расчески. Они появились в лагере одновременно со вшами. Токари и слесари делали их на заводе и дарили женщинам. Изготавливали эти расчески из алюминиевого листа, и зубья получались с зазубринами. Сами расчески, когда их держали в руках или прикасались ими к коже на голове, казались влажными, от них веяло холодом. Пока такой расческой орудовали, она быстро вбирала в себя тепло человеческого тела, потом от нее разило горькой редькой. Запах редьки ладони сохраняли долго после того, как ты откладывал расческу в сторону. Волосы при расчесывании спутывались, приходилось их дергать и рвать. На расческах оставалось больше волос, чем гнид.
Для вычесывания вшей больше подходили четырехугольные роговые гребни с зубьями по обеим сторонам. У деревенских девушек такие были из дому. С одной стороны — редкие зубья, чтобы делить волосы на пряди и делать пробор, с другой — очень частые, пригодные, чтобы вычесывать вшей. Выглядели роговые гребни солидно, и рука ощущала их тяжесть. С ними волосы легко расчесывались и оставались гладкими. Эти гребни у деревенских девушек можно было одолжить.