Викторов попытался остудить его:
– Главный не пропустит…
Но Лесняка уже несло:
– Да он лопух, даже не читает. Всё пройдёт!
В самом деле – прошло отлично. Нина Картуш дала подборку стихов «северные мотивы», где явно и неприкрыто веял дух солженицынского «Архипелага», только что не назывались имена. Аркаша Жиров выступил с небольшой поэмкой в честь академика Сахарова – тоже, конечно, без имён, но с очень прозрачными аллегориями. Аллочка Палиевская, заявив: «Я исключительно интимный лирик», – дала стишок, искривила насмешливо губки: «Попробуй, напечатай!» В нём очень образно и волнующе рассказывалось о том, как некий мохнатый живой зверёк, мечтая попасть в некую уютную норку, становится дерзким, смелым, наливается мощью и, к конце концов, добивается своего, ныряет в норку… Читая, Вадик почувствовал, как шевельнулся его «мохнатый зверёк» при воспоминании об интимных встречах с Аллочкой… У Лили Быковой тоже была подборка «Крестный ход в Китеж-граде» – поэзия, где непонятно чего больше: мистики или религиозности. Сам Вадим предстал со стихами об октябрьской демонстрации: по виду под Маяковского, а на самом деле – иронично-насмешливыми, ёрническими…
Литературная страница получилась отличной – неожиданной, раскованной, интересной. И главный редактор повёл себя так, как и предполагал Вадим. Махнул рукой при виде груды положенных ему на стол отпечатанных листков со стихотворными строчками: «Давай, Лесняк, сам решай, ты в поэзии понимаешь больше меня».
Вадик сумел сделать так, что дежурным по номеру именно накануне выхода этой газеты был он сам. Когда полосы уже набирались, ему наверх, в кабинет, из типографии позвонил знакомый линотипист.
– Ну ты даёшь, Вадим! – сказал он.
– Что, здорово? – обрадовался Вадик.
– Здорово-то здорово, – согласился тот. – Но тебе это аукнется.
– А, ерунда! – отмахнулся Вадим. – Разве там есть какой-то криминал? Это же поэзия, каждый понимает, как хочет!
– Ну гляди, – сказал ему приятель. – Моё дело маленькое, мне приказано, я набираю.
Вадик положил трубку и почуял, как тяжело и больно потянуло низ живота – словно камень положили. «А-а-а, чёрт! – подумал. – Не надо было затевать!» Эйфория последних дней вмиг улетучилась, он ощутил необратимость содеянного. И оттого, что это было так, постарался отбросить пугливые мысли, воспрянуть. Удалось. Но ненадолго. Через день после выхода газеты главного редактора увезли прямо из обкома партии в больницу с сердечным приступом. Но перед тем как поехать туда, на ковёр к высокому партийному начальству, он успел вышвырнуть с работы Вадима, обозвав его мерзавцем и провокатором – интеллигентный человек всё-таки был редактор, слов покрепче употреблять не умел.
Зато на квартире у Аркаши Жирова Вадика встретили, как героя.
– Это дело, Вадька! Вот это дело! – обнимали его и хлопали по плечам. – Не болтовня, а дело! Весь город гудит!
И если поначалу Вадик вымученно улыбался, то после, согретый выпивкой и всеобщим восхищением, хохотал, рассказывая о перепуганном редакторе. Конечно, «город гудит» – это слишком сильно сказано. Многие ли читают литературную страничку в молодёжной газете? Но ему хотелось верить. Где он будет работать? Ребята подбадривали: «Не пропадёшь! Придумаем что-нибудь!» И он не забивал себе голову.
Домой вернулся поздно, заснул, как в яму провалился. А проснулся от какого-то звука или предчувствия сразу, сел испуганно на кровати, и сейчас же заломило виски, желудок потянуло вверх, к горлу. Отец в соседней комнате говорил с кем-то по телефону: доносились однообразные «да», «хорошо», «я понял». Потом он заглянул в комнату к сыну. Сказал мрачно:
– Быстро приведи себя в порядок. Сейчас к тебе приедут.
Так Вадим никогда до конца и не был уверен: знал ли отец, что именно в тот день его сын стал агентом КГБ? Возможно думал, что серьёзный человек из органов пожурил, поучил глупого мальчишку… Но почему тогда отец перестал резко возражать против его, Вадика, общения с «мерзкой компанией»? Раньше у них постоянно вспыхивали ссоры по этому поводу. Теперь же отец угрюмо молчал.
А в душе у Вадика поселился страх. Это было странное чувство – разных оттенков и разного настроения. Сначала – скрытый, безотчётный, который он пытался подавить бравадой:
– В чём моя вина? Никаких законов я не нарушал, а свобода мысли у нас гарантируется Конституцией! Я ещё и в суд подам на редактора!
Но когда подтянутый, серьёзный человек в строгом костюме тихо, но очень внятно разъяснил, что есть такая статья – 187-я прим: распространение клеветнической литературы, порочащий советский государственный и общественный строй, и что его, Вадика, действия прямо так и ложатся под эту статью и тянут на все полные три года колонии особого режима и пять лет ссылки, – тогда страх стал паническим. Но ещё больше проняло парня, когда кагэбист присел рядом на диван и вроде бы сочувственно, но жёстко и красочно рассказал ему о тюремной жизни и её особых прелестях для молодого, изнеженного, интеллигентного мальчика. Этап в столыпинских вагонах, пересыльные тюрьмы, забитые уголовниками камеры, толпы дюжих извращенцев, облизывающихся при виде юного новичка, зона в северном, тяжёлом для здоровья климате, физическая работа, унижения, карцеры…
Умел этот спокойный человек говорить так доходчиво, что страх стал уже непереносимым, по-звериному визжащим: он плескался в глазах Вадика, рвался наружу с дыханием. Выхода, казалось, не было. И тогда кагэбист мирно и уступчиво открыл перед ним выход. Очень простой, можно даже сказать – классический. Господи, это было спасением! Перед Вадиком сначала забрезжил лучик, а потом свет хлынул полным потоком. Конечно же, он загладит свою вину! Он не станет жалеть тех, кто втянул его в мерзкую историю. Они ведь его не жалели, чуть не погубив ему жизнь! Подставили, как пешку! Сами-то наверняка имеют связи со всякими там «международными амнистиями», «Комитетами защиты прав…» И получают оттуда, небось, доллары! Он всё узнает, всё выведает…
Когда все покаянные и договорные бумаги Вадиком были подписаны, он робко спросил своего собеседника:
– Я вернусь работать в редакцию?
– Нет, конечно. Никто не должен знать о вашем раскаянии. Для всех – вы твёрдо стоите на диссидентских позициях. Так что работа нужна попроще. Сторожем, кочегаром, грузчиком… Это то, что нужно для имиджа опального и гонимого поэта.
– Лучше кочегаром, – попросил Вадик, вспомнив, как год назад заходил с компанией в кочегарку к знакомому парню: тёплый, сухой подвал, тихое журчание воды в трубах, гудение газовых агрегатов, приборы разные там – манометры, датчики. «Раза два за смену пройду, приборы проверю, и – хоть спи, хоть книги читай, хоть девчонку дави», – хвастался молодой кочегар, показывая им свою уютную комнатку: стол, диван…
Кагэбист сразу согласился:
– Хорошо, подыщем вам хорошую кочегарню в центре, чтоб вашим «друзьям» удобно было вас навещать, вести беседы. Зарплата будет невелика, но мы компенсируем её вам, хорошо компенсируем.
В животе у Вадика стало горячо, как после первой стопки водки. Грела мысль и о самих деньгах, и о том, что его ценят. А собеседник добавил ещё больше:
– И вот что: надо, Вадим, чтоб у вас вышла книга. И, со временем, вы стали бы членом Союза писателей. Ведь мы рассчитываем на долгое сотрудничество…
Честное слово, Вадик не смог сдержать выступивших слёз. Как он мечтал о своей книге стихов! И каково ему, чей талант признан с детства, было получать раз за разом отказные рецензии из издательства! Теперь он всем им покажет!
Но даже в минуты торжества страх, загнанный вглубь души, теплился, не угасал. Так было, например, когда Вадик случайно, стоя на остановке троллейбуса, услышал сообщение о себе. Рядом стоял мужчина, крутил колёсико маленького приёмника. Наверное, у него был хороший аппарат, потому что вдруг, сквозь визг глушилки, прорвался диктор какого-то зарубежного «голоса»: «… уволен с работы талантливый поэт и журналист Вадим Лесняк. Итак, в Советском Союзе продолжаются репрессии против людей свободомыслящих, правозащитников…»
Книжки у него вышли, сначала одна, вскоре – вторая. И правление городской писательской организации рекомендовало его принять в Союз писателей. Да только окончательное решение оставалось за столицей, а там Лесняка дважды заваливали с резолюцией: стихи претенциозно-слабые, автор неперспективный. Вадим представлял, в чём дело: члены приёмной комиссии съезжались на свои заседания из разных городов, потому воздействовать на них даже кагэбистам было не просто. Вадик злился на своих шефов из всесильной конторы: такое простое дело не могут довести до конца! А, может, не хотят? Может, им нужен он именно такой: непризнанный, гонимый?.. Он и впрямь многого добился в этой роли. Не член Союза? Да кто на это обращает внимание? Он поэт, автор двух книг! Ходит, как и другие, в писательский клуб на собрания, ездит на разные выступления с творческими бригадами, уже коротко дружен со многими маститыми, и они, особенно подвыпив, поверяют ему, младшему другу, сокровенные мысли.
Познакомился он и с опальным поэтом Бабичевым, своим тёзкой. Около этого пожилого, сдержанного на эмоции, с добрыми глазами и улыбкой человека, роилась дерзкая молодёжь. Вадик вошёл в этот круг, и вскоре Бабичев, вероятно узнав его историю, проникся к нему тёплыми чувствами. Хотя от обсуждения стихов Вадика всегда мягко уклонялся. «Ясное дело – не нравятся!» – понимал Лесняк, пряча растущую ненависть за восхищённым блеском глаз. Да, у него явно имелся артистический талант, мама на это ещё в детстве напирала.
Бабичев был из явных и активных диссидентов. И дружил – переписывался, встречался, – со своими единомышленниками в столице, Ленинграде, Прибалтике… Скоро Вадик тоже стал общаться с этими людьми. Шефы были им очень довольны. Он же чувствовал себя, как рыба в воде, и в диссидентских компаниях, и на кагэбистских явочных квартирах. И тех, и других скрытно презирал, ощущая себя суперменом, суперагентом. Но страх, даже загнанный в тёмный уголок его раздвоенной души, постоянно лизал его горячим, напоминающим о себе фитильком.