Мне хочется нарисовать нашего инструктора Ивана Дмитриевича. Лицо у него запоминающееся: глубокие морщины, спутанная седая челка на лбу, а глаза светлые и прозрачные. Они чужие на этом лице. Будь глаза мутные или покрасневшие — перед нами классический портрет старого пьяницы. Но глаза — мысль, которую надо высказать в портрете. В них грусть, боль и обида. Каждый вечер после работы Иван Дмитриевич выпивает «с устатку» бутылку портвейна. Иногда он предлагает и мне, но я отказываюсь. Не хватает еще пить начать! Иван Дмитриевич — пунктуальный пьяница, послеработная бутылка портвейна стала для него тем же, чем мытье рук для врача или снятие клеммы для шофера. Но он, наверное, в отличие от этих предполагаемых трезвенников, пьет еще и утром, и вечером, и по выходным…
На вид Ивану Дмитриевичу далеко за пятьдесят. Со мной он почти не разговаривает, считает, видно, что я человек бесполезный. Собственно, мне это безразлично. Круг моих обязанностей невелик, и на площадке я почти что зритель. Зритель, которому выплачивают скромную зарплату. Только когда без меня совсем нельзя обойтись, Иван Дмитриевич подзывает к себе. Я — живой объект для травли. Надеваю толстенную рубчатую телогрейку и начинаю длинными рукавами хлестать собак по мордам. Я обливаюсь потом, собаки рычат и злятся, а хозяева им в уши орут: «Фас!». Но собаки почему-то эту команду медленнее всего усваивают.
Я смотрю на собак, еле превозмогающих трусость, и не понимаю, зачем им нужно знать команду «Фас!». Ничего плохого от людей они не видели. Домашние собаки не защищают хозяев, а сами ищут у них защиты. И наша школа первой ступени не научит собак самостоятельности. Она научит их выполнять некоторые команды, и все. А в школу второй ступени собак не поведут. Да и какой смысл? Ведь для того чтобы получать на выставках медали за экстерьер, достаточно и первой ступени.
Когда я на будущий год опять стану поступать в Академию художеств, то сделаю композицию об этой собачьей площадке. Она будет называться «Инструктор». Молодой парень стоит в центре площадки, а вокруг собаки ходят по бревну, прыгают через барьер, рвут на ком-нибудь телогрейку. Я не могу серьезно относиться к тому, что здесь происходит, поэтому собаки и хозяева будут нелепыми и смешными. Но главное в композиции — лицо парня. Я хочу, чтобы сразу стало ясно, что никакой он не инструктор, пусть где-нибудь в углу валяется старый, обшарпанный этюдник. Над этюдником будет стоять, подняв ногу, ньюфаундленд Гирей. Вот какую композицию я задумал написать на следующий год. Уже наметил кое-что в альбоме.
А в этом году мне поставили за композицию тройку с минусом. Что-то не получились у меня аквалангисты, хотя весной, на юге, я впервые в своей жизни плавал с аквалангом и запомнил, как выглядит дно, водоросли, как светятся камни и вверх поднимаются серебристые пузырьки воздуха, как солнечные лучи пробиваются сквозь воду и образуют светлые дорожки, косо спускающиеся на дно. Я изобразил двух аквалангистов, плывущих вдоль солнечной дорожки. Парня и девушку. У девушки были длинные волосы, и сквозь маску было видно ее смеющееся лицо. Солнечный луч падал на маску, и лицо девушки и ее светлые волосы были самой яркой частью моей композиции.
Но мне поставили тройку с минусом. Сказали, что слишком много экспрессии и мало логики. Восприятие подводного мира у членов приемной комиссии оказалось иным, нежели у меня. Пока я поступал в Академию, у меня даже появилась кличка Человек-амфибия. Кто-то пустил слух, что я изобразил Ихтиандра.
Из нашей троицы не поступил я один. Петька Быланский прошел вторым номером, а Валька Ермаков — предпоследним. Петька рисовал лесозаготовки, а Валька — рыболовецкие сейнеры, возвращающиеся с богатым уловом в родной порт.
Надо было и мне писать что-нибудь подобное, но проклятое плавание с аквалангом так въелось в голову, что я просто не мог писать другое. А жаль!..
Когда мне становится совсем не по себе, я читаю биографии великих художников. Они были всегда уверены в себе и в своем таланте. И к неудачам относились с философским спокойствием. А вот мне страшно. Не оттого, что я не поступил, а оттого, что поступили те, кто рисует хуже меня. Я чувствую себя, как матрос, которого незаслуженно списали на берег. Хожу себе по песку, смотрю на море…
Когда я учился в СХШ, рисовал мало. Теперь работаю каждый день и за два месяца сделал больше, чем раньше делал за год. Теперь у меня много свободного времени, и с друзьями я стал видеться реже. Наверное, потому, что я им все-таки завидую. Какое это отвратительное чувство! Оно состоит из жалости к собственной персоне и из недовольства успехами других. У кого больше недовольства — те злобные завистники. А у меня больше жалости к себе. И поэтому я все время работаю. Начал даже осваивать гравюру. Царапаю потихоньку иголкой. Когда работаешь — легче.
Моя неудача — свершившийся факт, никуда от этого не денешься, и мне вдвойне тяжело, потому что раньше у меня всегда все получалось. Как в пословице: из грязи в князи, только наоборот.
— Сергей! Приготовься! — крикнул Иван Дмитриевич, и я пошел надевать ватник с длинными рукавами. Сейчас начну хлестать собак по мордам. В ватнике жарко, как в бане. Уже одним своим видом я вызываю у собак злобное недовольство. И зря. Будут потом бросаться на всех, кто носит ватники.
Первая Дэзи. Я приближаюсь к ней и пустым рукавом ударяю по морде. Дэзи испуганно отпрыгивает в сторону и прижимается к хозяйке. В коричневых глазах доберман-пинчера непонимание и страх. Дэзи не знает, за что ее бьют, ведь она ни в чем не провинилась.
— Фас! Дэзи, фас! — надрывается Иван Дмитриевич, но Дэзи не трогается с места. Она тоскливо смотрит на хозяйку и прижимается к ее ногам — просит защитить от агрессивного субъекта в нелепой одежде.
— Ну что ты стоишь, как истукан? Дай ей, чтобы разозлилась! — набрасывается на меня Иван Дмитриевич. Дела на площадке идут из рук вон плохо, и он злится. Я размахиваюсь и бью еще раз. Дэзи визжит и убегает.
— Вы что? С ума сошли? Собаку хотите убить? — кричит хозяйка.
Иван Дмитриевич вытирает с лица пот.
— Приведите собаку, — устало говорит он хозяйке.
На площадке неожиданная тишина. Все смотрят на нас.
Проклятый ватник пропах псиной, точно за пазухой у меня сидят десять щенков. В этой нервной обстановке трудно сохранить спокойствие. Как дурак я стою посреди площадки и чего-то жду. Страсти вокруг того, как надо стукнуть собаку по морде, меня совсем не забавляют.
Я снова ударяю Дэзи по носу. На этот раз, кажется, она действительно разозлилась. Фыркнула и показала зубы.
— Отлично! — сказал Иван Дмитриевич. — Теперь сделай вид, что ты ее испугался! Отходи! Да говорят же тебе, отходи!
Я неуклюже пячусь назад. Осмелевшая Дэзи делает шаг в мою сторону, но хозяйка крепко держит ее за поводок.
— Фас, Дэзи! Фас! — кричит Иван Дмитриевич. — Отпустите ее, слышите, отпустите!
Он вырывает из рук хозяйки поводок, но Дэзи, чувствуя, что никто ее не держит, снова начинает трусить.
— Почему вы ее не отпустили сразу? — тяжело дыша, спрашивает Иван Дмитриевич.
Хозяйке, наверное, лет восемнадцать или около того. Она смотрит на инструктора широко открытыми глазами и молчит.
— Но ведь Дэзи могла его укусить… — жалобно произносит она.
— Кого укусить? — шепотом спрашивает Иван Дмитриевич.
— Его… — девчонка показывает на меня.
— А зачем он напялил этот балахон? — орет Иван Дмитриевич.
Девчонка вздыхает и молчит. Присмиревшая Дэзи взглядом утешает хозяйку. Иван Дмитриевич достает папиросы, закуривает и машет рукой: «Следующий!».
Все начинается сначала…
Быстрее всех понял, что надо делать, эрдельтерьер Бонни. Он сразу вцепился в рукав телогрейки, и хозяину с трудом удалось оттащить его в сторону. Бонни так хорошо усвоил этот урок, что, когда Иван Дмитриевич решил погладить его за сообразительность, Бонни лязгнул зубами, и только профессиональная сноровка помогла Ивану Дмитриевичу избежать собачьих зубов.
— Бестолочь! — в сердцах сказал наш инструктор и отошел. Зато хозяин был в восторге от свирепости своего пса.
Собаки смотрели на меня и рычали. Я же забыл снять ненавистную им телогрейку! Когда я снова появился на площадке, они встретили меня довольно миролюбиво. Бонни даже позволил себя безнаказанно погладить.
Настоящим камнем преткновения оказалось бревно. Собаки или вообще не хотели на него забираться, или же, стоило мне только отвернуться, моментально спрыгивали и куда-то убегали. Только Бонни храбро пробежал по бревну, стуча когтями. Хозяин потрясал поводком и воинственно смотрел по сторонам. Я отправил эту энергичную пару осваивать барьер, а сам принялся за Дэзи.
— Будем искоренять трусость! — заявил я, решительно хватаясь за ошейник.
— Вы с ней поосторожнее, ладно? — попросила хозяйка.
Дэзи смотрела на меня с мольбой и ужасом. Я втащил ее на бревно, и Дэзи, повизгивая, обреченно обхватила бревно лапами, всем своим видом показывая, что скорее умрет, но с места не сдвинется. Хозяйка смотрела на меня, как на палача. Я стоял, пахнущий псиной, потный, со слипшимися волосами, и мне было стыдно. Мне хотелось крикнуть: «Я не помощник инструктора! Я здесь просто так! Хочешь, я тебя нарисую?» Но я молчал.
Хозяйка Дэзи была симпатичной девушкой, но красавицей я бы ее не назвал. Лица красавиц мне кажутся скучными. Все пропорционально, все аккуратно, и характера не видно. Лица красавиц для иллюстрированных журналов, но не для живописи. А хозяйку Дэзи я бы с удовольствием написал. У нее большие серые глаза и пухлые губы. По лицу видно, о чем она думает. Сейчас она переживает за свою любимую Дэзи.
Жаль, что приходится знакомиться при таких обстоятельствах…
— Вы первый раз сегодня? — поинтересовался я.
— Да, раньше мама приводила Дэзи, — ответила она.
— А имя Дэзи вы придумали?
— А что, плохо придумала?
— Замечательно, — ответил я. — Грин — каталог собачьих имен.
— Наверное, надо было Пальмой назвать?