— Уходишь скоро? — помедлив, спросил он.
— Ухожу.
— А то смотри… Можно попробовать на полную ставку перевести.
— Надоело с собаками возиться. Псиной, говорят, пропах…
— Аргумент… — Иван Дмитриевич ковырнул желтым прокуренным ногтем скамейку. — Девчонка, что ли, это говорит?
— Какая?
— Какая с Дэзи ходит…
— Вот еще! — возмутился я. — Я ее собаку учу!
Мы помолчали.
— Хорошая она девчонка, — сказал Иван Дмитриевич и неожиданно смутился. — Хочу сказать, понимает все, а ты с ней как-то…
— Понимает все… Вы, как о собаке, о ней, Иван Дмитриевич!
Он вздохнул. Мне стало его жалко.
— Иван Дмитриевич, — вдруг спросил я. — Скажите, добьюсь я чего-нибудь в жизни или нет?
Он с удивлением посмотрел на меня. Папироса чуть изо рта не выпала.
— Да откуда я-то знаю?
— Ну… старый, опытный человек. Глаз — алмаз…
— Алмаз… — усмехнулся Иван Дмитриевич. — Был бы алмаз, поверь, не собак бы здесь учил…
— Я буду приходить сюда рисовать, не возражаете? — спросил я.
— Рисуй… — сказал Иван Дмитриевич. Он смотрел в сторону леса. Первый раз я видел его таким. Я встал со скамейки, а он даже не обратил внимания.
— Все будет хорошо, — сказал я и посмотрел на него. Он не ответил. — До свидания, — сказал я. Он не ответил. Он сидел на скамейке, и дым от папиросы ветер относил обратно на площадку. Там дым рассеивался.
Что-то не видать моих друзей. Я пошел в лес один. Трава еще не пожухла, и кое-где она выглядывала из-под опавших листьев яркими зелеными пятнами. Я разложил этюдник и увидел Дэзи, а потом Лену.
— Ты пришел писать этюд? — спросила Лена.
— Вроде бы…
— Я не помешаю?
— Конечно, нет… Можешь даже помочь.
— Каким образом?
— Если встанешь вон под то дерево…
— А если я буду стоять у тебя за спиной и смотреть, что ты пишешь?
— Тогда ты будешь безусловно мешать…
— Ты знаешь, мне кажется, что Дэзи больше нечего делать на этой площадке, — сказала Лена.
— Почему?
— Я не буду водить Дэзи на выставки, она не научилась ходить по бревну…
— Ты когда-нибудь улыбаешься? — спросил я.
Этюд выходил излишне ярким, правда, осень не боится красок. Лена стояла под деревом в длинном черном пальто. На голову ей упал жёлтый лист, но она не заметила.
— Ну и что? — спросил я. Когда я пишу, то не улавливаю смысла слов, которые мне говорят. Доходят какие-то словесные оболочки, на которые удобно отвечать вопросами. Но иногда все равно невпопад получается.
— Я тоже, — сказала Лена, — не умею ходить по бревну…
— Проклятое бревно, — пробормотал я, выдавливая из тюбика желтую краску.
Лена стояла около дерева и плакала. Дэзи лизала ей руку.
— Что-то случилось? — опешил я.
Лена отвернулась, вытерла слезы.
— Мне кажется, — сказала она, — чем позже человек свалится с бревна, тем больнее…
Только сейчас я обратил внимание, какие у нее длинные ресницы! А еще художник!
— У тебя что-нибудь случилось? — запоздало спросил я.
— Сейчас это уже не имеет значения, — ответила Лена.
— Действительно, — сказал я. — С какой стати ты должна мне об этом рассказывать?
— Не должна… — повторила она.
— Где ты живешь? — спросил я. — Хочешь пойдем домой вместе?
— Наконец-то догадался, зачем я торчу в этом дурацком лесу!
— Только не плачь больше, — сказал я. — Потому что если я начну вспоминать свои несчастья…
— О закаленный в бурях житейских! — она молитвенно сложила руки. — О научившийся падать с бревна!
— Это просто, — ответил я. — Надо делать свое дело…
— А если нет своего дела?
— Тогда не знаю… Надо, наверное, его найти…
— Я больше не буду водить Дэзи на площадку, — Лена наконец сняла с головы желтый лист и теперь с недоумением его рассматривала.
— Мы уйдем вместе, — сказал я. — Ты, я и Дэзи… — Я смотрел на Лену, на Дэзи, которая подбежала к нам и залаяла, на лес и думал, что моя работа на площадке действительно закончилась.