— У меня все на хрен затекло, пойду разомнусь хоть.
Последний участок дороги и правда был сущий кошмар: дырявый, битый, сплошные ямы, «Самурая» дергало и трясло так, что Даше казалось, будто все органы в теле перемешались. Она была рада стоянке — можно перевести дыхание, побороть тошноту.
Матвей вышел, потянулся пальцами к носкам, повертелся мельницей, похрустел суставами, наклонился к окну.
— Закройся тогда изнутри, а то мало ли что.
Обошел «Самурая», открыл багажник, порылся в нем и зашагал к лесополосе.
Даша закрыла глаза и откинула голову на подголовник. Возможно, стоило, как и брат, выйти, размять кости — впереди еще километры такой же пытки — но она так плохо спала эту ночь и сейчас не могла заставить себя выйти, стрекот кузнечиков в траве нагонял дрему, и она почти сразу отключилась. Поспать ей, впрочем, не удалось: вдали, за деревьями, что-то бухнуло, эхо грохотом прокатилось по степи. Даша потерла глаза, огляделась, Матвея не было. Она сперва решила, что это гром, но нет — небо чистое, что-то не так. Снова бухнуло, еще раз, и еще, и теперь было очевидно — выстрелы.
Даша вышла из «Самурая».
— Матвей?
За деревьями снова прогрохотало, и Даша пригнулась, хотя свиста пуль не было, но выстрелы рядом — неужели где-то бои? Кто это может быть? Партизаны? Она перебралась через кювет, направилась к лесополосе и вскоре за деревьями увидела спину Матвея. Он стоял в поле с карабином в руках. Дернул затвором, загнал в ствол новый патрон, вскинул приклад к плечу, прицелился — бах! — банка «Ред Булла» на камнях подлетела и упала на землю.
— Матвей, еб твою мать!
Он оглянулся. Желтую бейсболку он повернул козырьком назад, ему, вероятно, казалось, что это круто.
— Че?
— Ты же размяться вроде пошел.
— Ну так, — он взвесил карабин в руках, — я и разминаюсь. А ты чего? Хочешь тоже?
Даша запнулась, ей уже доводилось стрелять из этого карабина, она даже знала его название — «Горностай». Она и забыла, что Матвей всюду таскает его с собой.
— Чего тебя стрелять-то потянуло?
Матвей пожал плечами.
— Не знаю, настроение такое, пристрелить пару банок «Ред Булла». М-м? — Он протянул карабин Даше, она взяла его — тяжелый. Дернула затвором, проверила патрон в стволе.
— Погоди, пойду новую банку поставлю, — Матвей достал из пакета для мусора пустую банку «Ред Булла» и зашагал через поле к камням. Даша смотрела ему в спину. Вскинула карабин, прицелилась, пару секунд держала его на мушке, медленно положила палец на спусковой крючок. На секунду представила, как стреляет и как он падает ничком и лежит неподвижно в траве. По спине побежали ледяные мурашки, она опустила ствол, огляделась. Вокруг — никого, если выстрелить — никто не узнает. Снова вскинула карабин, прицелилась в козырек желтой бейсболки, какое-то время стояла так, затем отвела ствол чуть в сторону. Матвей дошел до камней и уже собирался поставить банку на булыжник, когда раздался выстрел. Пуля прошла рядом с банкой и, чиркнув по камню, высекла сноп искр. Карабин пнул Дашу прикладом в плечо, в ушах засвистело — давненько она не стреляла, совсем забыла это ощущение. Сквозь облачко порохового дыма она увидела Матвея, он отскочил от камня и упал на задницу. Поднялся и с ужасом посмотрел на руку, затем на Дашу — совершенно ошалевший.
— Ты… ты че творишь? С-с-совсем ебнулась? Ты мне пальцы могла отстрелить.
— Извини, — спокойно сказала она.
Когда Институт объявили «нежелательной организацией», вопрос о безопасности сотрудников обсуждался в первую очередь. Большинство ученых — в том числе Даша — эвакуировались из России, но позволить себе такую «роскошь» могли не все. Некоторые остались — по разным причинам. Прощаясь, все обещали друг другу сохранять связь, и почти никто не сдержал обещание. В основном из соображений безопасности. Все знали, что за живущими в России бывшими сотрудниками Института наблюдают, и любой контакт с кем-то из-за границы может закончиться бедой.
Ограничения и протоколы безопасности привели к тому, что за пять лет в эмиграции Даша потеряла почти всех друзей в России, утратила связь с коллегами, и единственным человеком из прошлой жизни, с которым она более-менее регулярно общалась, была Кристина Тишко, ее коллега с кафедры этнографии. Когда Родченко арестовали, Видич предлагал всем сотрудникам помощь в эвакуации, переезд в Латвию или Сербию, но Кристина отказалась. В Армавире у нее жили престарелые родители, ее матери диагностировали болезнь Альцгеймера, и Кристина не могла ее оставить.
Вот так и вышло: пять лет назад их пути разошлись, Даша уехала, а Кристина, как сама говорила, «залегла на дно в Армавире» (она даже аватарку в мессенджере сменила на плакат фильма Макдоны: грустный Колин Фаррелл в пальто на фоне Брюгге), ни о какой научной карьере она уже не помышляла и в письмах Даше признавалась, что иногда жалеет о сделанном выборе и представляет, что было бы, поступи она иначе — «сейчас сидели бы с тобой, Дашка, в Берлине, обсуждали студентов, учебную программу, вот была бы жизнь». Даша так и не смогла признаться Кристине, что ей отъезд тоже дался большой ценой — никакой должности в Берлине она так и не получила и все пять лет работала где придется.
Когда месяц назад в секретном чате Даша сообщила, что, кажется, скоро вернется и будет проездом в Армавире, Кристина сперва не поверила, затем завалила ее стикерами с танцующими уточками (ее любимый стикерпак) и сообщила, что первым делом в Армавире Даша должна попробовать «бомбическую армавирскую шавуху».
Когда они встретились на площади, Кристина бросилась Даше на шею, обняла, потом отпрянула, словно спохватившись, что нарушила чужое личное пространство, и смущенно вытерла слезы.
— Прости, — сказала она, — увидела тебя и вспомнила прошлую жизнь.
Они дошли до небольшого ларька, внутри которого стоял аппарат, который Кристина назвала «шарманкой для шаурмы», или «шаурманкой». На ее вертикальном вертеле медленно вращался огромный шмат мяса, мужик в засаленном халате срезал с него ломти поджаренной свинины. Мужика звали Вадик, он был страшно рад видеть Кристину, мягко упрекнул ее за то, что давно не заглядывала и отказался брать за шаурму деньги. Кристина вручила Даше горячую, длинную — сантиметров тридцать — шаурму в сырном лаваше.
Они сели на лавочке с видом на площадь. Тут, заметила Даша, похоже, готовились к концерту: рабочие собирали сцену из металлических труб и досок, монтировали акустическое оборудование, из подъехавшего грузовика выгружали красные складные стулья, вдоль дорожек выставляли красные флагштоки с гербами ОРКА.
Шаурма действительно была чертовски вкусная, с корейской морковкой и тонко нарезанными солеными огурчиками. Даша хотела что-то сказать, но Кристина прервала ее:
— Сначала поешь, пока горячая, потом поговорим.
Следующие пять минут они сидели на лавочке в тени дерева и молча жевали, наблюдая за тем, как монтируют сцену. Еще чуть вдали на спортивной площадке подросток отрабатывал трюки на скейтборде — снова и снова прыгал с пандуса, скейтборд глухо клацал колесами при приземлении.
Кристина первая разделалась с гигантской шаурмой и заговорила, вытирая руки салфеткой. Рассказала немного о родителях и о том, как ей живется тут, «в подполье».
— Тут хорошо, тихо, шаурма опять же бомбическая, у Армавира только один недостаток — скучно пиздец. Я много чем пыталась заниматься, хотела вот роман писать. Пока в Институте работала, думала, ух, вот бы мне месяц свободный, ух, напишу великий роман. И вот все наебнулось, и я такая приезжаю сюда, времени вагон, хоть месяц, хоть год, и думаю: щас ка-а-ак сяду да ка-а-ак напишу свою «Жизнь в лесу», только не в лесу, а в Армавире. Даже наброски делала, но в итоге сдулась через месяц. Когда вздрагиваешь от каждого стука в дверь — это тошно, это калечит. У меня так было: пишу одно предложение в роман и потом пять минут сижу, воображаю, что мне за него будет, если найдут. Да и кто его напечатает сегодня, такой роман? Херовый из меня Генри Торо вышел, а Солженицын — еще хуже. Я читала, как Солж черновики «Архипелага» в шестидесятых прятал, одна глава здесь, другая там, то еще приключение было. Я так не могу, — она с грустью посмотрела на проходящую мимо женщину с коляской. — Но, знаешь, есть и свои плюсы. Чтобы как-то энергию выплеснуть, я книжный клуб создала.
— С-рьезно? — спросила Даша с набитым ртом.
— Угу, нас тут девять человек, собираемся в библиотеке имени Чуковского раз в месяц, обсуждаем что-то из классики, вот недавно про рассказы Акутагавы спорили, «Зубчатые колеса» и прочее. Руководство библиотеки не против, только просит нас не выбирать «остросоциальные» романы, про современность тоже нельзя, как бы чего не вышло. Каждое заседание клуба мы начинаем с приветствия товарищу майору, с шутки, что среди нас точно уже затесался внедренный провокатор, — она усмехнулась. — Звучит как прикол, но проблема в том, что после стольких лет мне теперь без всяких шуток везде мерещатся менты-провокаторы. Знаешь, меня в юности очень смешили все эти романы про попаданцев, где какой-нибудь типа старшина запаса из наших дней случайно перемещается в прошлое и обнаруживает себя в теле Сталина или Берии, и я хотела по-постмодернистски обыграть эту дебильную идею переселения душ, написать роман про то, как, типа, прикинь, такой вот попаданец перемещается в сорок четвертый год и постепенно обнаруживает, что все члены руководящего состава КПСС — попаданцы из будущего, и то есть натурально ни одного реального человека в прошлом не осталось, только фантасты-инцелы из будущего, дрочащие на совок. Теперь я иногда вспоминаю эту идею, когда прихожу в библиотеку, и ради смеха воображаю, что абсолютно все члены моего книжного клуба — тоже на самом деле не живые люди, а внедренные фсбшные провокаторы, и я такая сижу и обсуждаю рассказы Акутагавы с толпой ментов, единственная цель которых — завести на меня дело по статье два-восемь-два. — Она рассмеялась. — Это, конечно, шутка, но сколько в ней правды, никто никогда не узнает.