ти вещи — приметы ушедшей эпохи, с грустью добавила она и пояснила, что несколько лет назад хлеб исключили из перечня необходимых продуктов, и его перестали выдавать в том числе в тюрьмах и лагерях. О том, почему хлеб пропал из рациона, она умолчала, типа «вы и так знаете», лишь добавила, что вместо него в тюрьмах теперь выдают заменитель, «новый хлеб», или «цилинь-хлеб», испеченный из синтетической муки, по калорийности он ничем не уступает хлебу настоящему, и даже превосходит его, да только из такого хлеба, как говорят сами зеки, слепить можно разве что горбатого.
В следующем зале были камеры — мучительно тесные, с крохотными окошками. Девушка-гид особенно подчеркивала «удобство» камер для заключенных, с ее слов выходило, что заключенные подчас живут получше многих на свободе, просто природа у зеков такая — все им вечно не так, жалуются, мемуары лживые пишут потом.
Кроме гида тут был еще охранник, здоровый, мясистый мужик, похожий на грустную горгулью. Даша представила, как вечерами, закончив смену, он едет к ближайшему готическому собору, забирается на стену и занимает свое место. Охранник-горгулья следовал за ними из одного зала в другой и наблюдал за Дашей из-под насупленных бровей с таким, как ей казалось, видом, словно припомнил ее и все не мог сообразить, где встречал раньше. Его назойливое внимание было очень неприятно: как мы по-тихому доберемся до кадавра, если на хвосте все время сидит этот смурый мордоворот, думала Даша.
Их вывели на задний двор и по мощеной плиткой дорожке повели к тому самому вагону. Вагон уже издали производил гнетущее впечатление — он весь был как будто бронированный, обшитый листами железа, плюс решетки на окнах. Внутри было еще хуже: солнце напекло железную крышу, стены дышали жаром, как в духовке, воняло грязным бельем. И еще мухи, десятки, если не сотни мух ползали по потолку и бились в мутные окна.
— Устройство вагона обеспечивает размещение до семидесяти человек спецконтингента, — бормотала гид заученный текст, флегматично отмахиваясь от мух, — тут три малых и пять больших камер, в малых помещается до пяти осужденных, в больших — до двенадцати. — Слово «осужденных» она произносила с ударением на «у». — Отдельный отсек для команды сопровождения: восемь мест — для караула, два — для проводников.
О вагоне гид рассказывала таким же тоном, как и о всем прочем — восхваляя работу и смекалку надзирателей, удобство и эргономичность конструкции.
— Скажите, а где тут туалет?
Вопрос как будто застал гида врасплох, сбил программу, и пару секунд девушка смотрела на Дашу не моргая, словно та сказала что-то на незнакомом языке.
— Туалет, уборная, — осторожно повторила Даша.
— Туалетов как таковых в камерах не было, это же вагон, сами видите, это технически непросто сделать.
— Нет, я имею в виду сейчас. Я хочу в туалет.
— А, да, простите, — спохватилась девушка. — Это вам в первый корпус придется вернуться, там табличка есть, можете у Игоря спросить, он подскажет.
Пока гид распиналась перед Кристиной, Даша вышла на солнцепек, который после душной бани в вагоне уже не казался таким уж ужасным — тут хотя бы дышать можно. Она огляделась, неужели ее вот так легко отпустили? Вроде музей надзирателей, и оставили без надзора. Шагая по дорожке, обернулась еще раз — никто не идет. Свернула и направилась к кадавру. МА-71 стоял, склонив голову, словно провинился. Еще на подходе она заметила ползающих по его серо-желтому лицу мух. Один из множества необъясненных парадоксов мортальных аномалий: одни стоят годами и совершенно не меняются, лишь покрываются корками соли, другие — как будто медленно гниют и привлекают мух. Этот был из последних, Даша сразу уловила запах мертвечины. Она сделала несколько снимков серо-желтого детского лица и сидящих на нем мух.
— Э! Ты че это делаешь?
Охранник-горгулья, набычившись, быстро шагал к ней прямо через кусты. Даша застыла, как олень в свете фар. Ну вот и все, подумала, сейчас меня и задержат. Какая же ты идиотка, Даша. Она вспомнила камеры наблюдения в музее, и как они поворачивались, когда она переходила из одного зала в другой. Вот что бывает, когда нарушаешь собственные протоколы безопасности.
Охранник надвигался на нее, пер, как бульдозер, казалось, он не собирается сбавлять скорость и сейчас просто врежется, протаранит, собьет ее с ног. Даша внутренне сжалась и приготовилась к удару. Но вдруг — он остановился и сказал что-то, она сперва не поняла, что именно, его тон — тихий, жалобный, извиняющийся — совершенно не вязался с решительным видом.
— Ч-что?
— Я говорю, за это доплатить придется, это не входит в услугу.
— Какую услугу?
— Ну че вы дурочкой прикидываетесь? На билете все написано.
Даша достала билет, повертела в руке. На обратной стороне внизу мелким шрифтом и правда была приписка: «Внимание! Фото с кадавром не входит в стоимость билета. Это отдельная услуга, за информацией обратитесь к сотрудникам музея».
Она несколько раз перечитала текст и вдруг, удивив саму себя, засмеялась. Охранник смотрел на нее подозрительно.
— Вы чего?
— Простите, это нервное, — пробормотала Даша; до сих пор не могла поверить, что нападение охранника закончилось не задержанием, а ценником. — Я не знала, что это отдельная услуга. На кассе ничего не сказали.
— Ну так а язык вам на што? Во народ, а. Спросить же можно. Это пятьсот рублей стоит.
— Пятьсот рублей за фото с кадавром?
— Ну.
— В кассе оплатить?
Охранник проводил Дашу до кассы и, увидев, как она оплатила услугу, сразу как будто бы подобрел и расположился к ней. Даже помощь предложил: «хотите, я вас с ним сфотографирую?» Его звали Игорь, он, кажется, вполне осознавал, что похож на горгулью, и говорил поэтому мягко, словно пытался компенсировать свой свирепый внешний вид спокойствием речи. Даша спросила, как ему тут работается, и он немного рассказал о себе: раньше, мол, жил с семьей в Ростове, работал в «Россельмаше» инженером на конвейере, отвечал за сборку молотилок для комбайнов. Потом завод «по понятным причинам» закрылся, и они с семьей перебрались в Армавир. Местный лагерь в каком-то смысле стал тут «градообразующим предприятием», почти все мужчины так или иначе работали в лагере или обслуживали его. Платили мало, зато стабильность и пенсия.
— А к кадаврам как относитесь? — спросила Даша.
— Да как к ним относиться-то? Тьфу. — Он выразительно плюнул в сторону мертвого мальчика.
— Мне говорили, тут где-то еще один есть, их тут два должно быть, — начала Даша. Подумала: если тут ценник на фото с кадаврами, может, на второго за деньги дадут взглянуть?
— Есть. То есть был.
— В каком смысле?
— Ну как, — Игорь дернул плечом, кивнул куда-то вдаль. — Я не знаю, что там случилось, у меня выходной был. Просто пришел на смену, смотрю, а там рожки да ножки. Его обожгло как будто. Дитятку. Там живого места нет, стоит головешка черная. И землю вокруг тоже. Ну, выжгло. Туда теперь не пускают никого, оградили все.
— И давно оградили?
— Да полгода как. Около того.
Глава без номера
Глава девятаяАрмавир — Пятигорск
В Армавире они задержались еще и потому, что тут жила бывшая жена Матвея, Марина, и он хотел заехать к ней, забрать вещи, забытые еще при разводе. Подъезжая к дому, он все сильнее нервничал и ерзал.
— Надо было цветов купить. Или не, не надо. — Он посмотрел на Дашу. — Или надо? Она подсолнухи любит — это я точно помню. — Сдал на обочину, затормозил. — Хотя, если я приеду с цветами, она может решить, что я пытаюсь ее вернуть, а это не так. — Даша с интересом наблюдала за тем, как брат медленно сходит с ума. — Ну то есть, я люблю ее и все такое, и сделаю для нее все, но я не то чтобы, понимаешь? — Он выдохнул. — Как я выгляжу? Достаточно серьезен?
— Серьезен как инфаркт, — сказала Даша.
Матвей кивнул.
— Выйду подышать.
Вышел из машины и стоял неподвижно минуты две, уперев руки в бока. Затем сел обратно.
— Нормально все будет. Да? Приеду там ля-ля, все живы-здоровы, счастье какое. Никаких ссор и срачей, соберу вещи, сумку на плечо, и пулей в Пятигорск. — Он замолчал ненадолго, словно завис, затем вдруг посмотрел на Дашу. — Ты есть не хочешь? Я че-то прям хавать захотел. — Даша хотела было ответить, но он тут же перебил. — Нет, ты права, сначала дело, а потом уже поесть.
Семья Марины жила в районе, который всегда поражал Дашу: дома здесь были все старые и пестрые, как будто собранные из разных видов конструктора, с пристройками, надстройками, подстройками и недостройками. В одном из таких домов и жила семья Котрикадзе. Это был двухэтажный старый дом с колоннами у входа — еще в девятнадцатом веке он принадлежал какому-то местному купцу, потом, во времена Союза, его использовали как дворец бракосочетаний или вроде того, теперь же в комнатах с лепниной и высоченными потолками, где раньше узами брака соединяли сотрудников и сотрудниц местных радиотехнических предприятий, жили сразу несколько семей.
Даша отстегнула ремень безопасности.
— Мне, наверно, тоже надо зайти поздороваться.
— Не, лучше не надо, — сказал Матвей. Она вопросительно посмотрела на него, и он пояснил. — У нас сейчас такой период. Она такая, ты знаешь. Если с тобой сейчас зайду, подумает, я позвал, прикрываться.
— Э-э-э… ладно.
Матвей поднялся на крыльцо, пару секунд мялся перед дверью, нажал на звонок и сунул руки в карманы — глубоко, как школьник, который впервые пригласил одноклассницу на свидание и теперь на пороге ждет встречи с ее батей. Дверь распахнулась, и он вошел. Даша сидела в машине, праздно листала новостную ленту, когда в одном из окон дома появилась тетя Эка, мать Марины. Она перегнулась через подоконник.
— Даша, родная, скажи пожалуйста, а это что такое? Это как понимать? Мы тебя чем-то оскорбили? Ты нас больше не любишь?
Даша почувствовала, как краснеет.
— Да я же… я просто…