вести разговоры, наскоки совершенно его не задевали, он словно бы просто их не замечал, казалось, с ним невозможно поссориться или разозлить его.
— Оля, — сказал он матери спокойным, серьезным тоном, — оставь дочь в покое.
— А я чего? Мы просто разговариваем.
Приехала тетя Валя, мамина старшая сестра.
— Ты прикинь, Валь, Дашка моя в эмиграцию собралась, — сказала мать. — У нас тут философский пароход намечается. Россия ей не угодила, тут ей, видите ли, опасно.
Тетя Валя фыркнула:
— А где не опасно? В Европе этой? — и все сильнее раздражаясь, стала, перебивая всех, в том числе саму себя, рассказывать историю о какой-то своей подруге, которая поехала то ли во Францию, то ли в Италию (куда именно — не столь важно), и там ее отказались обслуживать в ресторане, едва услышав русскую речь. Французов и итальянцев тетя Валя презрительно называла лягушатниками и макаронниками и совершенно искренне недоумевала, за что «они» так «нас» не любят.
Август выдался прохладный, сырой, к семи часам стало зябко. Мама принесла водку в графине и с важным видом сообщила, что «из бутылки водку только дикари разливают». Она всегда так говорила, за каждым застольем. Еще она принесла канделябры со свечами, их расставили на столе и потом долго и несмешно шутили про «романтическую обстановку». В углу ярким синим шаром горела противомоскитная лампа, Даша смотрела, как в нее на полной скорости врезаются и сгорают мотыльки и прочие несчастные насекомые. Гости меж тем прибывали, и становилось все теснее, в калитку то и дело кто-то стучал, и раздавался крик: «Сова, открывай, медведь пришел!» — и мама ритуально удивлялась, как будто не ждала гостей, и, приговаривая, «кого там еще принесло ни свет ни заря», шла открывать, со стороны калитки доносилось протяжное и праздничное «здра-а-а-авствуйте!» или «С-днем-ра-жде-нья!», и мамино польщенное кудахтанье «ой-ой-ой, и вы, и вы пришли!», и топот каблуков, и шелест целлофана, и выразительные звуки поцелуев. Мама возвращалась в беседку, представляла гостей, а Осип Петрович, как верный оруженосец, принимал у нее пакеты с подарками и букет и отправлялся на поиски новой вазы. Вазы быстро закончились, и Осип Петрович достал из кладовки неприглядные, старые ведра для мытья полов. К вечеру один из углов беседки превратился в настоящий алтарь — в ведрах стояли десятки букетов. Один постоянно выпадал из ведра, и Осип Петрович прозвал его «королем карцера», и очень огорчился, заметив, что никто не оценил отсылку.
Даша оглядывала стол и думала, что если она возьмется когда-нибудь написать роман, то именно семейный ужин будет его ключевой точкой. Она смотрела на блюдо с крабовым салатом и думала о том, как много места застолье занимает в культуре. Семейный ужин — идеальный сеттинг для детективного романа: все собираются в одном замкнутом пространстве, кто-нибудь погибает, и остальные члены семьи пытаются понять, кто убийца — ирония, конечно же, в том, что смерть выгодна абсолютно всем.
Чуть опьянев, мама всегда добрела, становилась сентиментальной, признавалась всем в любви и просила прощения. Допив очередной бокал полусладкого, она потянулась к Даше, взяла ее за руку.
— Что бы ты ни решила, — прошептала она, — ты все равно моя любимая дочь.
Звучало трогательно, но было очевидно — на самом деле она не верит, что Даше грозит опасность, и разговоры об аресте для нее — обыкновенная блажь чересчур нервного и впечатлительного ребенка, каковым Даша оставалась в ее глазах даже в без малого сорок лет. Как любой постсоветский человек, мама жила в России, легко совмещая в своей голове две противоречащие друг другу парадигмы: «государство всегда врет» и «государству виднее».
Даша смотрела на счастливую маму, и ей стало ужасно тоскливо от мысли о том, что она, возможно, сидит за этим столом в последний раз. Вещи еще не собраны, но решение принято: она уедет, да, это временная мера, но нет ничего более постоянного, чем временное. Из этих мыслей Дашу вырвала ругань: мамины друзья, стоя у мангала, препирались из-за новостей.
— Это все фейк! Монтаж! Монтаж, понимаешь! Чик-чик, тебе показали, а ты, балда, уши развесил!
— Ой, бля!
— У меня друг в органах, он рассказывал!
— Ты за углями лучше следи, друг у него в органах, еба!
— Так, мужики, — рявкнул на них Осип Петрович, — за языком следим!
Стало прохладно, и Даша зашла в дом, рылась в угловом шкафу в старых шмотках, искала что-то накинуть на плечи и услышала голос Матвея с кухни. Он отчитывал дочь.
— Она даже сейчас ухмыляется, ты посмотри на нее.
— Я не ухмыляюсь.
— Ну вот и не ухмыляйся. Лицо попроще сделай.
— Я не ухмыляюсь.
— В чем дело? — Даша заглянула в кухню, посмотрела на Настю. — Настюш, он тебя обижает?
Настя была вся красная, стояла, опустив голову, насупившись, скрестив руки на груди. Даша бросила взгляд на брата:
— Чего ты накинулся на нее?
Матвей молча достал телефон, открыл какое-то видео и показал Даше. На экране был «ТикТок»: несколько подростков ловко, как ниндзя, прыгали между лестничными пролетами и с балкона на балкон на какой-то заброшенной стройке под бодрый техно-ремикс на заглавную тему из игры Super Mario Bros. Затем — крупный план Насти, она кривляется в камеру, разбегается и прыгает на сваю, затем на следующую. Ее снимают снизу, ракурс впечатляет — прыжки между сваями на фоне голубого неба, снова играет техно-ремикс, кадры с прыжками перемежаются с кадрами из видеоигры, где пиксельный водопроводчик тоже прыгает по платформам над пропастью. На одной из свай Настя cоскальзывает и едва не срывается, бетонная крошка сыплется прямо на оператора, он матерится. «Настюх, ты как?» Настя раскачивается, держась за торчащую из сваи металлическую арматурину, семенит ногами и смеется.
— Ни фига себе, — пробормотала Даша.
Матвей открыл аккаунт SMB, показал ей.
— Десятки видео, и это только за последний месяц. Поразительно знаешь что? Она думала, я не узнаю.
— Пап…
— Не папкай мне, ясно? Ты мне в глаза смотрела и клялась, что не будешь больше. Был договор? Был. Ты его нарушила. Ну и все, никакого тебе Эльбруса. Свободна.
— Пап?!
Даша помнила, что Матвей уже полгода готовился к восхождению и обещал взять Настю с собой. Восхождение предстояло непростое, и не все одобряли его решение взять в команду дочь-подростка, но Матвей гордился Настей и твердил, что она со всем справится.
— Что «пап»? Что «пап»? Я все сказал, — он открыл холодильник, достал бутылку пива. — У тебя был выбор: горы или ссаные заброшки. Ты выбрала второе, живи теперь с этим.
— Ма-а-ам! — Настя выглянула в соседнюю комнату. — Скажи ему!
— А, — Матвей по-варварски открыл бутылку о край стола, хотя Осип Петрович уже сто раз просил так не делать, — теперь ты про маму вспомнила, да?
На кухню зашла Марина.
— Что случилось?
— Супербратья Марио — вот что случилось, — сказал Матвей.
Марина устало посмотрела на Настю, затем на Матвея.
— Матвей.
— Да что вы в меня вцепились все? Сама говорила, ей тринадцать, взрослая уже, должна понимать, что у поступков есть последствия.
— Ты не можешь отменить восхождение, — у Насти дрожала нижняя губа.
Матвей злорадно ухмыльнулся и поднял бутылку.
— Как говорится, «подержи мое пиво». Доченька, родненькая, ты, кажется, забыла, с кем разговариваешь.
— Я все равно поеду на Эльбрус, — тихо сказала она.
— Твоя снаряга у меня в машине, — Матвей отпил из бутылки, — без нее ты никуда не поедешь, а я тебе ее не отдам. Разговор окончен.
Настя смотрела на Матвея так, словно пыталась прожечь его насквозь, но он легко выдержал ее взгляд. Стоял, ухмылялся. Тогда она выбежала в гостиную и стала шарить в чаше на тумбочке, перебирала ключи. Матвей появился в дверном проеме.
— Что-то потеряла? — позвенел ключами от «Самурая».
— Какой же ты… — она запнулась, перебирала в голове слова, пытаясь отыскать самое обидное, — жалкий.
— Может и жалкий, зато через неделю я взойду на Эльбрус, а ты — нет.
Пару секунд казалось, что Настя сейчас кинется на него, что громкая ругань продолжится. Их препирания уже привлекли внимание гостей в беседке за праздничным столом. Но ничего не случилось, Настя лишь тяжело выдохнула, шагнула к этажерке с обувью, надела кеды, минуту сосредоточенно зашнуровывала их, а потом вышла из дома, аккуратно прикрыв за собой дверь калитки.
Повисла пауза, все смотрели на стоящего на крыльце Матвея.
— Все нормально, — сказал он, — побесится, вернется.
— Ты же несерьезно — про Эльбрус? — спросила Марина.
— Не знаю, — сказал он. — Не решил еще.
Через пять минут праздник вернулся в привычное «Ай-нане-нане!» русло, семейная ссора забылась, мама включила песни Аллегровой на портативной колонке, шашлык был готов, Осип Петрович торжественно водрузил на стол кастрюлю, набитую жареной на мангале свининой. Гости одновременно потянулись к ней вилками, и несколько минут все напряженно жевали и хвалили мясо и кострового. От музыки у Даши разболелась голова. Она вышла за калитку и пару минут просто стояла на дороге. Дышала. Ветер едва шевелил подсвеченные фонарями листья каштанов. Вдали в темноте на горе мигали красными огоньками вышки связи. В голове гудело, Даша пыталась вспомнить, сколько она выпила — три бокала? — но голова уже трещала, как при мощнейшем похмелье.
Она хотела пройтись старым, привычным маршрутом. В последний раз. Пошла к ларьку на 1-й Бульварной за сигаретами. Он был сравнительно недалеко от дома, в котором теперь жили мама с Осипом Петровичем — минут пятнадцать пешком. Ларек стоял там, кажется, с лермонтовских времен и до сих пор работал — вот она, стабильность Пятигорска, «за пять лет тут меняется многое, за двести — ничего». Даша была почти уверена, что даже продавщица в ларьке та же самая, что продала ей первую пачку «Кента» еще в школьные годы. Сигареты в ларьке продавали в том числе и поштучно, но она, как всегда, купила целую пачку — это часть ритуала. Далее от ларька на юг, на улицу Кучуры и к заброшенной стройке.