Зашла в подворотню, вокруг смыкались три панельные пятиэтажки, воняло мочой, под ногами блестели втоптанные в землю битые стекла и сплющенные пивные банки, обрывки, куски мусора. Она прошлась вдоль щелястого забора, сквозь щели виднелась пятиэтажная бетонная коробка с пустыми окнами, а рядом котлован.
Тут никого не было, Даша смотрела на стены, исписанные неразборчивыми, уродливыми граффити. В одном из углов лежал старый, продавленный, пожелтевший от времени и грязи матрас, над ним был натянут брезент, рядом лежала небольшая горка грязных тряпок.
Даша оглядела цементный скелет стройки снизу доверху — на крыше, свесив ноги с самого края, сидел подросток и курил. Когда он затягивался, красный огонек сигареты ненадолго озарял его лицо.
Место мое занял, шакаленок. Ничего, сейчас шугану его.
Подросток тоже заметил Дашу, смотрел на нее. Даша пошла к воротам, на калитке висел огромный замок. Это что-то новенькое, раньше замка не было. То есть его периодически вешали, но дети сбивали замок камнем уже на следующий день. Даша прошлась вдоль забора и увидела два согнутых прута, между ними действительно мог бы протиснуться кто-нибудь не очень крупный. Пару секунд она стояла неподвижно, гипнотизировала щель, словно надеялась хотя бы чуть-чуть расширить ее взглядом. Протиснулась — металл сквозь одежду царапал живот и задницу, пачкал ржавчиной. На секунду показалось, что она застряла, Даша дернулась, что-то треснуло, и она свалилась на землю. Ощупала себя — ну, разумеется, рубашка порвалась по шву прямо под мышкой. Она поднялась на ноги и отряхнулась, но скорее для виду — грязь и ржавчина въелись в рубашку намертво, такое только в химчистку или в мусор.
Посмотрела на лестницу и тяжело вздохнула. На мгновение ей стало жалко себя: зачем я сюда поперлась? Как глупо.
Внутри стройка — набор серых плит с палетами битого кирпича в пролетах, с кирпичным крошевом под ногами. А еще темно хоть глаз выколи, Даша включила фонарик на телефоне, провела белым лучом по стенкам и полу: кучки засохшего говна по углам, потеки на стенах, классика. На лестнице не было поручней — просто ступеньки, словно висящие в воздухе. В углу Даша заметила потушенное кострище, на стенах — граффити. Местные школьники, очевидно, до сих пор считают заброшку своей.
Подъем на пятый этаж дался с трудом — лестница была не достроена и обрывалась на третьем, а дальше на четвертый-пятый и на крышу вели наспех сколоченные деревянные строительные леса. В юности на такие штуки Даша запрыгивала ловко по-паучьи, а теперь…
С огромным трудом она вскарабкалась на порог, ведущий на крышу, и оперлась локтями о грязный пол. Огляделась, но подростка на краю уже не было. Ее коронное место свободно. Как интересно, когда он успел уйти? Тут вроде только один спуск.
Не важно.
Даша села, свесила ноги и пару минут просто смотрела вниз на улицы, желтые ореолы фонарей и мельтешащих в них насекомых. Достала пачку «Кента», сорвала пленку, вытащила сигарету, закурила. Она пыталась прочувствовать момент, насладиться им, но — никак. Даша курила не в первый раз, и обычно ей помогало, все становилось невесомым, тонким, легким — ее отпускало. Но не сейчас. Сейчас эффект был обратный — она закашлялась, а в висках вместо невесомости застучала тревога. Она прокручивала в памяти сцены с сегодняшнего обеда и злилась все сильнее — и на мать, и особенно на Матвея.
Как же все заебало…
Смотрела на город и думала: буду ли я скучать?
А еще думала: спина замучила, надо было к врачу, пока возможность была лечиться тут по ОМС. Она еще два месяца назад знала, что, наверно, придется уехать, но не хотела верить. Юрист сказал, что перед выездом из страны хорошо бы сделать новый загран и по возможности полечиться — зубы там или еще чего. В чужой стране сделать все это будет сложно и очень дорого, говорил он. Даша кивала, мол, да, да, конечно, и ни хрена не делала. Почему? Потому. Эмиграция — это то, что происходит с другими.
Затянулась еще раз, бросила сигарету. Красная искра прочертила дугу в темноте и погасла в луже.
Даша стиснула зубы, с трудом поднялась — в спине заветвилась боль.
— М-м-м…
В этот раз ритуал с сигаретой дал осечку, легче не стало. Кое-как подсвечивая себе путь фонариком в телефоне, чудом не провалившись между пролетами, она спустилась вниз и направилась к котловану — выбросить пачку в черную дыру, как делала всегда. Ей нравилось так делать: покупаешь целую пачку, достаешь всего одну сигарету, остальное бросаешь в черноту, в пасть котлована.
И вдруг услышала детский голос, тихий, тоскливый.
Замерла, прислушалась. Кто-то плакал, плач разносился по стройке жутковатым эхом. Всхлипы откуда-то снизу, из одной из дыр, которые давным-давно вырыли в земле под сваи для нового торгового центра.
Даша осторожно подошла к краю и среди гор мусора и осколков бетона увидела тело. Было уже очень темно, и она подумала, что показалось.
Воспоминание
настигло ее так отчетливо, что она отступила от края.
— Помогите… — из темноты донесся знакомый голос, придушенный стон. Даша вглядывалась в темноту, там, на дне, среди мусора лежал ребенок.
— Помогите…
Минуту или больше она стояла на краю и смотрела. Потом бросила пачку и пошла прочь.
Когда она вернулась домой, праздник был в самом разгаре, из портативной колонки на всю катушку гремела музыка, мама с подругами орала песни Лепса и Леонтьева. Даша зашла в дом, услышала работающий в зале телевизор. Матвей и Осип Петрович смотрели какой-то фильм: мужик на экране жрал сырого осьминога. Даша сняла в пороге грязные кеды, дошла до спальни, переоделась в майку и шорты, заменявшие ей тут пижаму, легла в постель и долго пыталась уснуть, но звуки праздника из беседки не прекращались, наоборот, казалось, вечеринка лишь наращивает децибелы. Даша поднялась и какое-то время смотрела на праздник из окна. Потом вышла. Увидев ее, мать, покачиваясь от выпитого, кинулась к ней, прижалась всем телом.
— Дашенька, я так рада, так рада! Хотела сказать тебе… сказать… сказать тебе хотела, спасибо! Спасибо, что ты у меня есть. Ты такая умненькая у меня, такая хорошая. Я так тебя люблю. А ты чего в пижаме вышла? Мы тебя разбудили, да? Мы тебе мешаем?
— Не, мам, все нормально. — Даша тоже прижалась к маме, погладила по волосам. На пьяную маму она никогда не могла злиться. — Не могу уснуть, хочу с вами песни поорать.
— Ой! Ой, а давай, а давай, да! — Она за руку потянула Дашу к столу. — Девки, девки! Смотрите, кого привела! Дашка с нами!
Мамины подруги заулюлюкали за столом, вскинули бокалы.
— Да-а-а! Дашо-о-ок, давай к нам! Выбирай песню!
Даша достала телефон, подключилась к колонке, заиграли первые аккорды «Ариведерчи».
— О-о-о-о, вороны-москвички! Обожаю! — Мама захлопала в ладоши. — Девки, ну-ка давай, чтоб все соседи слышали, а?
И они запели — все вместе, срывая глотки:
Корабли в моей гавани жечь
На рубли поменяю билет
Отрастить бы до самых бы плеч
Я никогда не вернусь
домой
Часть втораяГородок и город
Глава одиннадцатаяПятигорск
Впереди, на горизонте, в голубоватой дымке, как миражи, замаячили едва различимые пока что горы, ландшафт стал бугриться, изгибаться — прямая, плоская степь вскидывалась холмами и выходами пород, словно предупреждая о приближении к Кавказу.
Даша увидела вдали у дороги что-то блестящее, поймавшее блик солнца, что-то похожее на поверхность озера. Когда подъехали ближе, оказалось, это парники — бесконечные, плотно стоящие друг к другу стеклянные домики.
— О, китайские теплицы пошли, подъезжаем, — сказал Матвей.
В Пятигорске Даша была, считай, в прошлой жизни. И теперь, возвращаясь, морально готовилась к тому, что попросту не узнает его. Но — нет. Город выглядел практически так же, словно был слепком из ее памяти. Казалось, новые реалии почти не дотянулись до внутренней геометрии Пятигорска — во всяком случае пока. Матвей гнал машину по проспекту Калинина, и у Даши было ощущение, будто они оказалась внутри временного парадокса. Город словно плевать хотел на все, что происходит вокруг — Китай, кадавров, выбросы соли. В отличие от искалеченных кризисом и гражданской войной Ростова и Краснодара, Пятигорск был как будто законсервирован в прошлом. Разве что вывески и дорожные знаки изменились, стало больше иероглифов. Тот же Пятигорск, но с легким китайским акцентом.
Эта мысль — что ее родной город даже в самые тяжелые времена смог сохранить себя — почему-то успокоила Дашу. Впрочем, тут же она поймала себя на мысли, что это иллюзия — если внешне город не изменился, это не значит, что он остался тем же. Кое-что все же выглядело иначе — на проспекте Калинина теперь вместо «Макдоналдса» было полицейское отделение, а бывший торговый центр «Лермонтов» превратился в рынок. Дальше по проспекту, как отлично помнила Даша, располагалась духовная семинария, которую местные студенты называли просто «духовкой» и шутили, что на ее гербе вместо богородицы должна быть Сильвия Плат. Даша вспомнила эту ужасную шутку и фыркнула.
— Что? — Матвей посмотрел на нее. — Вспоминаешь старые деньки?
Она пожала плечами.
— Поверить не могу, что вернулась.
— И как ощущения?
— Испытываю щемящую нежность и экзистенциальный ужас одновременно.
— Я маме написал, она сейчас на даче, заедем к ней? — И увидев испуганный Дашин взгляд, рассмеялся. — Да ладно, настолько боишься?
— Давай прогуляемся немного, — пробормотала Даша. — Хочу оглядеться.
— Что ж, — Матвей вынул из кармана складной стаканчик, щелкнул пальцем по дну, и стаканчик раскрылся. — Как в старые добрые?
Они остановились у бювета — источника лечебной воды. Это было небольшое круглое строение, похожее на часовню, с фонтанчиком в центре зала и торчащими прямо из стены смесителями. Даша помнила этот вкус — вода из бювета номер 19 всегда воняла особенно сильно. В детстве она ненавидела этот запах, мама заставляла их с Матвеем пить эту воду чуть ли не каждый день, у их деда из-за этой воды потемнели зубы, но мама твердила, что это очень полезно. Даша так боялась испортить себе зубы, что вечно находила способы обмануть, перехитрить мать: стоило той отвернуться, Да