евочка лет семи. Девочка была совсем не похожа на кадавра в болотах.
— Видишь? — сказала Катерина. Даша едва заметно кивнула, пролистала альбом. Она так боялась спугнуть Катерину, что едва дышала: пусть говорит, главное не сбивать ее с мысли.
— Я знаю, что ты думаешь. Что я… — Катерина повертела пальцем у виска. — Я читала об этом расстройстве. Когда люди думают, что кадавр — это их погибший ребенок. Это не мой случай. Моя дочь пропала без вести и через год появилась на болотах в виде кадавра, и я могу это доказать. — Она постучала пальцем по запястью левой руки. — Шрам, — и после паузы пояснила. — У девочки в болотах шрам на запястье. Вот тут. У моей Вари был такой же. Слишком явно для совпадения.
— Можно я, — Даша положила диктофон на стол, — включу запись?
Катерина кивнула и дождалась, пока Даша включит запись. Потом склонилась и громко сказала прямо в динамик, словно обращалась к большой аудитории:
— Проверьте шрам у нее на запястье — это главное доказательство. Только я знаю, откуда он взялся. Она витрину высадила. Когда ей было семь, мы с рынка шли и она увидела торт. На Юбилейном проспекте была кондитерская, можешь проверить, она и сейчас там, такая, с вензелями, лепниной. Вот Варя и увидела торт в этой проклятой витрине, глаз отвести не могла. Я говорю, идем. А она, нет, нет, давай еще посмотрим немного. Стояла, смотрела на торт, и вся, знаешь, прижалась к стеклу — смотрит как на чудо и спрашивает: а эти розы на нем, они из чего? Какие они на вкус? А ты когда-нибудь ела торт? А как его едят? Ложкой? С чаем, наверно, да? А я отвечаю что-то — не помню уже что — а сама плачу тихо, носом шмыгаю, сердце щемит, с работой было не очень, мужа тогда сократили, и я себя прям ненавидела, что не могу дочке торт купить.
И, знаешь, с трудом отлепила ее от стекла, она уходить не хотела, все спрашивала про крем, — а что там внутри? А он мягкий или твердый? Ну, все, все, говорю, пойдем. Пришли домой, а у меня ком в горле, потому что на ужин у нас суп «куриный» — хотя там, сама знаешь, ни курицы нет, ни мяса, ничего, только концентрат, кубики эти.
Она поела и гулять пошла, а потом через час соседка прибегает, говорит — в больницу ее, стеклом порезалась. И что ты думаешь: вернулась к витрине, еще хотела на торт посмотреть, и так прижалась, что витрина лопнула — и она в эту гору стекла.
И я бросаю все, ноги в руки. Захожу, называю фамилию, ведут меня к ней — она рыдает в голос, белугой воет, трагедия. Врачи с толку сбились, не могут понять, в чем дело — стекло-то вытащили, запястье зашили ей, конфет принесли, а она — ни в какую.
Я подхожу, обнимаю, в лоб целую, что такое, что, мой маленький, что, мой хороший. А она аж задыхается от рыданий. И говорит: мама, торт ненастоящий. Я, говорит, попробовала его — а он из картона. Зачем они его там, если он ненастоящий?
Так ей обидно было. И в общем, левая рука у нее была такая вот, стеклом сухожилья порезало, пианисткой не стала бы. Так что вот. Я знаю, ты мне не веришь, мне все равно. Мою девочку я везде узнаю. Сердце не обманешь, а мое мне говорит — это она.
Чайник на плите засвистел, Даша вздрогнула. Катерина встала, залила заварку кипятком и вернулась за стол.
— Насчет одежды, — Даша тщательно подбирала слова, — там, на болотах, вы сказали, что надели на нее куртку, потому что она мерзнет. Не могли бы вы прояснить этот момент? Сейчас лето, почему вам кажется, что она мерзнет?
Катерина нервно стучала костяшками по столу.
— Это зимой случилось, на озере. Она под лед провалилась. Поэтому у нее синие губы, понимаешь? Ей все время холодно, я пытаюсь ее согреть. То костер разожгу, то одеяла вот принесу, то одежду.
— Погодите, вы говорили, что она без вести пропала.
— Да, говорила, — Катерина задумчиво смотрела в сторону, словно настраивалась на нужную волну памяти. — Это на праздник случилось, — сказала хрипло после длинной паузы. — Под новый год ярмарка была на озере, салюты обещали. Ну мы и поперлись туда, посмотреть. У нас даже в декабре обычно уже под ноль максимум, но тогда холода бахнули, мороз был лютый, и я все что в шкафу нашла на себя и на Варьку напялила. Ну и, в общем, пошли мы на эту ярмарку, салюты смотреть. А когда салюты загрохали, лед и треснул, и вся ярмарка, все, кто на льду стоял, в воду и ушли. Можешь погуглить, я не вру, скандал был, в газетах писали. Вся ярмарка под лед ушла, и мы тоже. Варя вцепилась в меня, в воротник, почти душила, мы барахтались у края, я хватаюсь, а там скользко, хрен зацепишься. От холода все нутро свело, даже на помощь не позвать. Да и кого звать — вокруг только руки да головы над черной водой. Самое страшное было, что кричать не можешь и не услышит никто — в небе салюты, грохот, из динамиков гимн России орет, а мы тонем. Нарочно не придумаешь. Я видела, как в кино бывает, тонущие говорят друг с другом, как в «Титанике», успокаивают, но это все бред. В ледяной воде ты даже думать не можешь. Мне почти удалось вылезти, но Варя была слишком тяжелая, я не могла ее вытащить, одежда промокла и тянула якорем. Я несколько раз цеплялась и соскальзывала, ногами месила как сумасшедшая, так жить хотела, билась об лед реально, меня утянуло течением, смотрела на лед снизу, подсвеченный салютами, а вокруг целый вихрь пузырьков, страшно было капец. — Она помолчала, взяла стакан с коньяком на дне, подняла, поднесла ко рту, но остановилась, передумала, поставила стакан обратно. Минуту молча разравнивала складки на скатерти. — Ну и, в общем, барахтаюсь я в воде, хватаюсь за край палатки, она в воду съехала. И я бы выбралась, я кое-как зацепилась за ткань, а пальцы уже не слушаются, и на шее у меня Варя, мычит что-то, я прошу ее не мешать, но она в истерике, и мы снова срываемся, она тащит меня за собой. И тут… я не знаю, как это описать. Было так черно и холодно, что я хотела только одного — чтобы все прекратилось. Я уже не могла думать толком, только инстинкт остался. И я — я просто отодрала ее руки от своего воротника. Отцепила уже окоченевшую Варю и отпнула ее ногой, понимаешь? Отпнула и поплыла вверх. Я потом много читала про материнские инстинкты, про то, как матери совершают чудеса, убивают медведей, останавливают машины голыми руками, чтобы спасти родное дитя. У некоторых этого инстинкта нет. Она была сложным ребенком, Варенька моя, иногда просто бесила меня. Я родила ее в восемнадцать, по залету. Дура была. Что ты знаешь о жизни в восемнадцать? Сама еще ребенок. Я очень старалась, но не скажу, что была хорошей матерью. Иногда меня накрывало, я смотрела на нее и на мужа и думала, как бы все было, не роди я так рано. Я думала много плохих мыслей. Я же потом еще ходила на встречи, ну, была у нас такая группа. Группа взаимопомощи. Женщины в основном, некоторые пытались убить своих детей. Или как бы случайно калечили их. А у меня ведь… однажды Варя меня так выбесила, что я ей в лицо сказала: «Какая же ты тварь мелкая, жалею, что ты моя дочь». Или что-то в этом роде. А потом извинялась весь день, обнимала ее и плакала. И вот мы падаем под лед, и она хватается за меня, почти душит, так ей страшно. А я… я пытаюсь ее сбросить, как балласт, не дать ей утащить меня. Девчонки из группы взаимопомощи меня поддержали, они говорят, я ни в чем не виновата. Выбор был — или она умрет, или мы обе. Иногда я думаю, лучше бы обе. Лучше бы я осталась там вместе с ней. А еще иногда думаю: может, я на самом деле именно этого и хотела? И в тот вечер в воде мне просто подвернулся удобный случай? Убить дочь и выйти сухой из воды. — Она криво улыбнулась и выдохнула струю дыма. Даша и не заметила, как она закурила. Сидела, стряхивала пепел в глиняную самодельную пепельницу. — Еще был случай, за год до того, я помню, мы стояли на смотровой площадке, и Варя подтянулась и перегнулась через перила. Опасно перегнулась. И на секунду у меня мысль: «Мы тут одни, падать ей метров пятьдесят, просто толкни ее, и ты свободна». Тогда я эту мысль отбросила… испугалась… а теперь думаю, может, я всю жизнь только и ждала нужного момента? Когда я выплыла, меня почти сразу на лед вытащили. За шкирку, багром, как тюленя. Стянули мокрую одежду, обернули в одеяло. И тут до меня дошло, что я сделала. Мне казалось, сейчас все поймут, что случилось, догадаются, узнают, что я за человек, что я отпихнула собственного ребенка, утопила, чтобы выжить самой. А потом стало ясно, что ее не могут найти. Тело. Тело не могут найти. И от этого стало еще хуже, весь город словно сговорился свести меня с ума. Какие-то журналисты писали статьи про мою так называемую «трагедию». По какой-то безумной случайности именно моя дочь оказалась единственной, кто не выжил в тот день. Единственной, кто пропал. Сраные волонтеры расклеивали объявления с Вариным портретом и убеждали меня и окружающих, что пока не нашли тело — надежда есть. Какие-то психи рассказывали, что ночью первого января видели, как Варя с согревающим одеялом на плечах якобы шла через парк и с ней был какой-то мужчина в военной форме, вел ее за руку. Я слушала все это и… ну просто пиздец. — Она всплеснула руками и только тут заметила, что уже докурила почти до фильтра, затушила бычок о дно пепельницы. — Я-то знаю, что случилось, я была там, я утопила ее, она не могла выбраться. Не могла, я знаю. Потом прошел год, или побольше, и в самом начале осени на болотах возник кадавр. Сначала все всполошились, потом привыкли. Кто-то ходил смотреть на нее, а я боялась. Я п-чему-то точно б-ла уверена — это Варюша моя. Конечно, она, кто же еще?
Катерина была уже сильно пьяна, взгляд у нее был отупевший, темп речи замедлился, язык заплетался. Она подалась вперед.
— Я за нее отвечаю теперь, п-нимаешь? — Она указала пальцем на окно, в сторону болот, потом ткнула себе в грудь. — Я.
«Пора закругляться», — подумала Даша и остановила запись, стала собирать вещи.
— Спасибо, что… — она запнулась, — что поделились.
— Всегда пожалуйста. Заходи еще. Ты и чай-то не пила? Ты чего? Вкусный же чай, с мятой.
Даша встала и уже шла к выходу по коридору, когда заметила что-то краем глаза. Это были иконы в углу. Одна из них привлекла ее внимание. Святой с молотком в руке. Даша обернулась на Катерину, показала на икону.