— Можно еще вопрос? Я не в первый раз вижу эту икону. Вот эту, с молотком в руке. Я понимаю, что и так уже слишком много вопросов задала, но это может быть важно. Не могли бы вы сказать, откуда она у вас?
Катерина махнула рукой. Вопрос об иконе совершенно ее не смутил.
— Да был тут один турист проездом. Лысый такой мужик с безумными глазами. Как и ты, приехал типа посмотреть на мертвую. Я его отвела, сижу на камне, смотрю. А он подходит к ней и шепчет ей что-то на ухо, по голове гладит, потом на меня смотрит, грустно так, и говорит: «Я все знаю». Так и сказал. Она, говорит, тебя не отпускает, ты ее оплакать не можешь. Я испугалась сначала, ощущение было, как будто он мне в голову залез и ковыряется там, в мозгах моих. В глаза мне смотрит и говорит: «Это можно прекратить. Есть один способ». И гвоздь протягивает. Когда совсем тяжко станет, просто вбей этот гвоздь ей в голову. Он как сказал это, я охренела аж. «Чего? — говорю. — Ты, старый, совсем ебу дал? Чтоб я своей дочке — да гвоздь в голову». А он ничего не говорит. Только смотрит глазами своими.
— А можно посмотреть? На гвоздь.
— Да он там, под иконой и лежит.
Даша взяла гвоздь, взвесила в руке. Сантиметров двенадцать в длину, с причудливой гравировкой на стержне.
— Он сказал, гвоздь принесет облегчение. Сама не знаю, верю ему или нет. Но гвоздь не выбросила. Вот храню теперь. Может и правда, если совсем тяжко будет, возьму молоток и… — она склонила голову. — Сосед говорил, кто-то уже пробовал, и вроде даже помогло кому-то.
— В каком смысле помогло?
— Ну. Они перестали видеть детей, перестали слышать их. Так он сказал. Но я пока не готова, я хочу ее видеть, хочу чувствовать, знать, что она всегда рядом, пусть мертвая, но хоть так. Лучше мертвая, чем никакая. Это больно, страшно, но это лучше, чем… чем ничего.
Даша вернулась в город, но ехать на мамин праздник не спешила, сказала себе: «Дела доделаю — и тогда уже». Сняла номер в гостинице. В углу стоял вентилятор, работал он с трудом, иногда хрипел, словно пытался откашлять мокроту, а то и вовсе выключался, и Даше приходилось вставать, чтобы снова его запустить. Сегодня было полегче, небо заволокло облаками, поднялся ветер — не сильный, но все же — и к вечеру жара чуть спала. Еще тут был холодильник, Даша заморозила бутылку с водой и иногда прикладывала ее ко лбу и к виску — помогало. Лежа на полу, она открыла ноутбук и хотела заняться отчетами, но вместо этого открыла браузер и вбила в строку поиска «святой с молотком». Поиск выдал ссылки на трех святых: первый был святой Элуа, покровитель ювелиров, часовщиков и кузнецов, вторая — великомученица Марина Антиохийская, на всех изображениях и фресках она замахивалась молотком на беса; по легенде, дьявол пришел совращать Марину, а она схватила молоток, отоварила его по рогатой башке. В статье, которую Даше удалось найти, так и было написано: «Отоварила его по рогатой башке», — возможно, неточный перевод.
Еще был святой Элигий. Однажды он столкнулся с взбесившейся лошадью, в нее якобы вселился дьявол и не давал ее подковать («Зачем дьявол вселился в лошадь? — подумала Даша. — Ему, видимо, совсем скучно было»). Тогда Элигий отрезал лошади ногу, прибил подкову к копыту, а потом чудесным образом прирастил отрезанную ногу обратно. («Какая бессмысленная трата чуда, — заметила Даша, размышляя о прочитанном. — Ты мог использовать волшебство ради блага, но предпочел просто выпендриться перед зрителями. С тем же успехом мог бы кролика из шляпы достать».) Читать о побивании бесов и отрезанных лошадиных ногах было занимательно, но Даша быстро поняла, что идет по ложному следу: Марина, Элуа и Элигий не те святые, кто ей нужен.
Она достала из кармана украденный у Катерины гвоздь, вертела его между пальцев, как вертят ручку или карандаш. На телефон пришло оповещение — писал Матвей. Даша смахнула его имя с экрана. Тут же пришло еще одно — в этот раз Видич.
Vidic: Даша, этот Хлебников, про которого ты писала из Краснодара. Кажется, мы знаем, где он. Он сейчас в Пятигорске, в больнице лежит, в реанимации. Его два дня назад задержали, он ходил по улице и призывал людей вбивать в кадавров гвозди, проповеди читал. Его бросили в СИЗО, хотели судить по статье «вандализм» и «призывы к вандализму», но он, если я правильно понял, стал буянить и вбил гвоздь себе в лоб…
Selene:???
Vidic: Да. Я тоже удивился. Мне сказали, он приставил гвоздь к голове и с размаху шарахнулся о стену. Стержень гвоздя пробил лобную кость черепа и поразил префронтальную кору. Почти лоботомия, необратимые повреждения. Никто, конечно же, не верит, что он сам это с собой. Пятигорские менты известные шакалы, у них за последний год несколько дел о пытках, трое сотрудников под следствием. Есть версия, что Хлебников просто разозлил их, и они его «наказали». Не знаю.
Я пытался связаться с врачами в больнице, где он лежит, но сама понимаешь… россияне до смерти боятся общаться с «иностранцами». Есть, впрочем, и хорошие новости. В клинике работает один китаец, ссыльный профессор. Я через китайских коллег пробил, они сказали, он согласен поговорить. Его зовут Ван Шо, он встретит вас завтра в девять утра.
Даша шла по улице, которая серпантином взбиралась в гору и зигзагами виляла между плотно стоящими домами. Стены домов были зеленые — покрытые плющом и пожелтевшим, пожухлым, побитым выбросами хмелем. Клиника была где-то тут, но нужный дом Даша нашла не сразу, никакой вывески не было, обычный двухэтажный коттедж с внушительными трещинами в кирпичной кладке и ветхим деревянным забором. Даша нажала кнопку звонка возле калитки, и во дворе затявкала, загремела цепью собака.
На крыльцо вышла женщина в голубом халате, с полотенцем в руках, подошла к калитке, открыла. Даша объяснила, кто она, и спросила, где найти профессора Ван Шо.
Женщина кивнула на вход, а потом замахнулась полотенцем на рвущую глотку собаку.
— Я те щас полаю! — И та замолчала и потупила взгляд, словно смутившись.
Профессор Ван Шо был невысокий, опрятно одетый мужчина с аккуратной бородкой и ежиком седых волос на голове. Он заговорил с Дашей по-русски, почти без акцента. В его кабинете было сразу три вентилятора, и два из них работали так усердно, что расклеенные на маркерной доске исписанные иероглифами желтые стикеры трепетали от ветра как крылышки насекомых. Казалось, они живые. Несколько стикеров потоками воздуха сорвало на пол и унесло в угол, под табуретку, но, кажется, профессор совершенно этого не заметил. Он сидел за столом, стиснув зубы, под мышками — темные, мокрые пятна. Он постоянно протирал лицо и шею платком, но это не помогало — через минуту в морщинах на лбу и под носом снова блестели крупные бисерины пота. Ему явно было нехорошо, и он прикладывал огромные усилия, чтобы оставаться в сознании.
Даша достала диктофон и выложила на стол.
— Вы не против, если я запишу разговор? Собираю свидетельства для отчета.
Увидев диктофон, профессор оживился. Возможно, он неверно понял Дашину просьбу, решил, что она берет у него интервью, и начал рассказывать о себе. Говорил минут десять, в основном жаловался, и слушать его было тяжело, как продираться сквозь бурелом, Даша все никак не могла улучить момент, чтобы вклиниться в его речь и задать хоть один вопрос. Китаец жаловался, что местные считают его оккупантом, колонистом, хотя он тут даже не по своей воле, он «боча-хули», хромой лис. Этот оборот китайские изгнанники принесли в русский язык вместе с другими атрибутами своей культуры — у выражения «боча-хули» было несколько значений: в основном так называли бестолковых, бесполезных для общества людей, окруженных аурой невезения, но еще так называли ссыльных. Одним из таких «боча-хули» и был профессор Ван Шо. В Китае он был известным ученым, написал несколько научных работ о посттравматическом стрессовом расстройстве, но пару лет назад его арестовали и обвинили в передаче данных иностранцам только на том основании, что он выезжал за границу; его бросили в тюрьму, а затем в соответствии с новым «законом о помиловании» депортировали сюда, в ОРКА, в бывшее Черноземье, формально здесь он мог продолжать заниматься исследованиями, по факту же — теперь на нем было клеймо, его социальный рейтинг обнулился, и уехать из Пятигорска он не мог, ни о какой научной карьере — в Китае или где-либо еще — не могло быть и речи. Китай был для него тюрьмой, Россия стала лимбом, хромой лис как он есть — везде чужой, нигде не нужен.
Когда он, наконец, заговорил о пациенте, Даша вздохнула с облегчением.
— Ну что я все о себе, — улыбнулся он. Он, очевидно, давно хотел выговориться и был рад, что нашел, наконец, свободные уши. — Вы приехали узнать про Хлебникова, — сказал он уже более серьезным, профессорским тоном. — Я полагаю, вам известен термин ССГ. — Даша кивнула. — Михаил Юрьевич, судьбой которого вы интересуетесь, уверен, что аномалии — это его погибшие родственники. — Один из вентиляторов в углу затрещал и остановился. Профессор поднялся из кресла и, ругаясь, подошел к нему. Он был в сланцах на босу ногу, при ходьбе сланцы шлепали по кафелю: сцок-сцок. Он ударил вентилятор, словно бы дал ему подзатыльник, и вентилятор снова затарахтел. Пару секунд профессор с закрытыми глазами стоял, подставляя лицо под поток воздуха, что-то тихо сказал по-китайски, потом вернулся за стол и стал читать с монитора.
— Эм Ю Хлебников. 48 лет. ССГ в тяжелой форме. Третья фаза. — Он посмотрел на Дашу поверх папки, затем глазами указал на диктофон. — Это нужно объяснить? Для отчета?
— Я была студенткой профессора Видича…
— Видич, — Ван Шо перебил ее, махнул рукой, — Видич — профан. При всем уважении. То, что происходит с Хлебниковым и ему подобными, — это более тяжелая форма, последние пару лет я наблюдаю подобное у многих пациентов. Синдром развивается постепенно, у него есть несколько четких фаз. Видич знал только про первую: узнавание. Пациент видит в лице кадавра черты умершего родственника. Но есть еще две фазы, вторая фаза — слуховая. Пациенту кажется, что он слышит плач, стоны, а иногда и голос погибшего. Эта фаза чаще всего сопряжена с бессонницей, плач слышится по