Когда все заняли свои места, то по барабану прочитана была молитва и по барабану же мы сели и принялись за обед. Обед состоял, как и обыкновенно в будни, из трех блюд: щей, или супу, соуса и жаркого. Чаще, впрочем, вместо соуса, которого вообще кадеты не любили, давали кашу. В воскресенье и праздники подавалось еще пирожное и на хорах играла музыка. Ужин был постоянно из двух блюд: горячего и каши, или, вместо каши, говядина под соусом. Вообще стол был простой, но сытный; недовольны были воспитанники одной только «говядкой», как они называли жаркое, порцию которого были действительно до того мизерны, что большинство кадет проглатывало их целиком.
По возвращении из залы, Кадников, вручая мне табель, то есть недельное расписание классных занятий, сказал:
— А чтобы ты не запутался, отыскивая классы, я назначил твоего одноклассника Янышева руководить тебя на первое время.
Такая предосторожность была отнюдь не лишней, ибо классные комнаты принадлежали не какому-нибудь классу, а преподавателям, которые постоянно занимались в одних и тех же комнатах, так что нам, во время каждой перемены, приходилось кочевать, или из одной анфилады классов в другую, или из одного этажа в другой. Впрочем, я скоро изучил этот порядок и твердо знал в каком этаже и в какой комнате учил каждый из преподавателей нашего класса.
В два часа, по повестке барабана, мы отправились в классы. Янышев привел меня в самый отдаленный класс верхнего этажа, куда войти надо было поднявшись на три ступеньки и говорит:
— Ну, вот, помни, в понедельник и в среду надо в эти часы приходить сюда, — это класс учителя русского языка, Севастьяна Тимофеевича Ф-а, а после обеда в другие дни недели тут бывает черчение и рисование…
Едва успел он это проговорить, как закричали «Марко, Марко!..» и все бегом бросились на места. Вошел Марк Филиппович, а за ним и учитель.
— Вот, даю вам еще одного ученика, новичка, — сказал Горковенко, указывая на меня учителю, — прошу любить да взыскивать, чтоб вышел добрый малый, — и приказал мне занять место возле Янышева.
Севастьян Тимофеевич Ф., был небольшого роста старичок, весь седой. Знания его, как я узнал впоследствии, были весьма ограничены. Уроков он нам никогда не объяснял, а целый класс, — тогда лекции были по два часа, — или спрашивал, или заставлял нас писать под диктовку, но сам тетрадей наших никогда не просматривал, а поручал просмотр их четверым кадетам, оставшимся в этом классе на второй год, которые и сами не отличались в правописании. Вообще воспитанники не любили этого учителя, и другого названия ему не было, как: «Савоська — пьяная моська». Бывало он, только придет в класс, сейчас же выложит на стол свою огромную табакерку, которая многих избавляла от записи ленивыми, — и начинает вызывать учеников.
— Что, знаешь сегодняшний урок? — Отвечай!..
— Не совсем хорошо, Севастьян Тимофеевич, — говорил обыкновенно вызванный, и, между тем, преспокойно вынимал из кармана грош и клал в табачный сундук учителя.
— Ну, смотри у меня, в следующий класс знать!.. Непременно спрошу! — обыкновенно говаривал тот. Но и в следующее разы маневры продолжались те же и Ф…. уходил из класса всякий раз очень довольный, ибо тавлинка его всегда наполнялась гротами и пятаками. Мы тогда считали эту методу преподавания русского языка отличною, потому что и овцы были целы и волки — сыты.
В перемену классов Янышев привел меня в средний этаж, в класс географии. Тут учитель был молодой человек М…., только что вышедший из морской гимназии. Это был господин, следовавший во всем современности и в преподавании придерживающийся нового метода. Тогда только что вошло в употребление изучать географию пением, и хотя новатору очень трудно было ввести эту методу, по особому взгляду на нее инспектора классов, однако ж его настойчивость восторжествовала в конце концов. Получив желанное разрешение, он вооружился огромною палкой и велел нам петь те реки и горы, на которые будет указывать.
С первого раза пение наше как-то не ладилось, но потом пошло отлично. Кадеты сами разделились на голоса и, следуя палке учителя, орали на все здание:
Обь с Иртышем,
Таз, Енисей,
Лена, Тана, Яна,
Индигирка и Колыма
Проте-ка-кают по Росси-и-и!..
Случалось, Марк Филиппович, запыхавшись, влетит к нам в класс и начнет нас бранить и болванами, и дураками, и олухами за наш рев, который не дает возможности заниматься другим учителям; но так как мы нисколько не унимались, то географию с пением перевели в отдельную залу танцев, где мы могли уже свободно задавать какие угодно концерты.
Не знаю, насколько полезна эта метода, но помню очень хорошо, что когда меня спрашивали назвать отдельно указанную реку, то я должен был пропеть в уме всю песню, начиная с Оби, и только попавши в такт верно называл указанное.
По возвращении из классов, нам роздали по булке из муки второго сорта, величиною с блюдечко; такую же булку мы получали и по утрам, с тою только разницею, что тогда она была нисколько мягче, чем вечером. Не вкусен показался мне этот хлебец.
— А что, — спросил я брата, — дают здесь когда-нибудь чаю?
— Как же, — отвечал он, — поди в умывальную, там стоит курган с водой, — почерпни ковшом и пей сколько душе угодно, вот тебе и чай! Другого нам не дают.
Но, видя, что глаза мои полны слез, он прибавил:
— Э, милый Петя, полно горевать! Через неделю привыкнешь и забудешь об чае.
Слова, его меня мало утешили, мне неудержимо хотелось плакать и, чтоб не заметили другие, я вышел в стеклянную галерею-коридор, соединявший роты и там, на какой-то рухляди, как Марий на развалинах Карфагена, принялся оплакивать свое горе. Однако ж, мороз заставил меня вскоре вернуться в роту, но в то время как я только подходил к двери, оттуда вышел Липкин, кадет пятого класса, и заметив, при свете фонаря, мое измазанное лицо, спросил:
— Митуркин, о чем ты плачешь? Верно тебя кто-нибудь поколотил?
— Нет, так, скучно! — отвечал я.
— Ну, скажи мне правду! — продолжал он… Липкин этот был доброй души воспитанник; обласкав меня, он заставил открыть ему настоящую причину моих слез и сказал:
— Так пойдем со мною! Правда, у меня нет чаю, но есть молоко, которым я с тобой поделюсь.
Я ужасно обрадовался и сейчас же юркнул за ним в людскую подвального этажа. Комната, в которую мы вошли, несмотря на тяжелый воздух, пропитанный запахом кожи, сала и каким-то особенным казарменным смрадом, показалась мне тогда раем.
— Осип Зыков, — вскричал Липкин, — давай молока!
— Сейчас, сударь, — отвечал кто-то, и тут только я разглядел человека, занимавшегося сапожным мастерством, сидя как на троне, на двух поставленных друг на друг табуретах, чтобы быть поближе к огарку на высоком подоконнике. Он быстро спустился, и я увидел пребезобразную фигуру, которую, как я после узнал, кадеты прозвали Иосифом Прекрасным. Подав Липкину молоко, он, обратись ко мне, сказал:
— Ваш тятенька нанял меня к вам в дядьки, а потому, сударь, не беспокойтесь: к побудке завсегда ваше платьице и сапожки будут вычищены и починены.
Утолив здесь свой голод и жажду, и поблагодарив Липкина, я отправился в роту, где уже строились к ужину.
На другой день первые утренние часы мы сидели в классе дьякона Н-о, известного своею необыкновенною силою. Он легохонько ломал пополам пятаки и гривны, свертывал в узлы кочерги, и относительно его силы в корпусе ходили бесчисленные анекдоты. Но, как учитель, он был такой же, как и Ф., заставлял нас также долбить и также никогда ничего не объяснял, ссылаясь обыкновенно на руководство. «Краткая священная история церкви Ветхого и Нового завета, изданная для народных училищ» была так, по его мнению, хороша и понятно изложена, что всякое толкование было излишне.
С ленивыми он большею частью расправлялся сам, говоря:
— Вот, как я дам тебе тумака, так ты улетишь у меня на небеса и сотворишь там чудеса! И «тумак» его каждой спине был очень долго памятен. Мною он был постоянно весьма доволен, ибо вряд ли кто зубрил так усердно, как я, зато священная история до такой степени впилась в мою память, что могу и теперь проговорить ее на память от начала до конца.
Вторые часы была у нас арифметика; преподаватель — Шишкин, отличный математик, превосходно объяснял свой предмет, но был к нам необыкновенно строг и взыскателен. Он редко записывал ленивых, а, по тогдашнему общему обычаю, расправлялся с ними сам. За каждую ошибку полагалась «кокоска» в затылок, приноровленная так ловко, что получивший ее непременно стукался лбом в классную доску. Такие удары, от коих зараз вырастали две шишки, кадеты называли обыкновенно дуплетами. Мне тоже один раз выпала на долю подобная «кокоска», при отыскании общего наибольшего делителя, но дуплет не удался, вероятно из снисхождения к моим летам и росту. Впрочем, благодаря гардемаринам нашего отделения, которые усердно занимались со мною арифметикой, я стал вскоре у Шишкина четвертым учеником по классу.
В первые послеобеденные часы мы были на чистописании у самого свирепого учителя, семидесятилетнего 3-а, вооруженного оселком, на котором он обыкновенно точил свой перочинный ножик. Этот учитель не столько обращал внимание на чистописание, сколько на порядок и тишину в классе, а потому, как только нарушалось спокойствие, он тотчас же награждал шалунов своим оселком, которым и гвоздил по головам направо и налево, приговаривая свою обычную поговорку: «грешным делом, прости Господи!» и эти «загвоздки» надолго оставались в памяти удостоившихся их получить.
Последние часы была история; учитель, старик В., очень любил рассказывать, но говорил так вяло и монотонно, что его почти никто не слушал, при том же он был к нам весьма снисходителен, а потому наша «краткая русская история» шла до крайности плохо.
В среду преподаватели были те же, что и в понедельник, но едва только роздали нам вечерние булки, как закричали: «строиться!» и повели нас в залу для танцев. Тут я увидел учителя М-скаго, тоже старика лет шестидесяти, который едва волочил ноги, а припрыгивать уже никак не мог. Занятия его состояли в выправлении наших ног и в указании нам шассе вперед и назад, и глиссе в бок. Для выправления ног, он изрядно шлепал по коленам, так что мои товарищи помельче сильно морщились и чуть не плакали. Видя это, и желая избежать шлепков, я надумал сам, глядя как учили их, выправлять свои ноги. И вот я начал развертывать свои носки все более и более, в момент приближения моей очереди предстать пред учителем. Наконец, я растопырился до того, что едва держался на ногах. Подошедши ко мне учитель сказал «прекрасно!», закричал музыкантам «играй перегурдим!» и, взяв меня за руки, повлек за собою шассе вперед. Но, от неестественного положения ног, я с первого же шага повалился, и, конечно, ударился бы об пол, ежели б учитель не поддержал меня. Все засмеялись и даже музыка стихла. М-ский, поставив меня снова в надлежащую позицию, взял за руки, и мы с ним, при звуках перегурдима, опять начали шассе. На этот раз оно сошло сносно, но глиссе никак не удавалось, а потому учитель, позвав всезнающего Янышева, приказал ему учить меня отдельно, мне же сказал: «Надеюсь, г. Митурич, что вы, при вашем желании и старании, скоро догоните нас!» Это непривычное «вы» повлияло на меня так сильно, что через несколько же классов я уже отплясывал не хуже Янышева и получил от учителя похвалу.