Так пролежал я в роте три дня; и странно, никто не заметил моего отсутствия на занятиях, даже в классном журнале я не был помечен больным. После этого невольно верится, что некоторые воспитанники уходили из корпуса на целые дни, и это проходило им безнаказанно. При этом нельзя не отметить, как велика была сила товарищества в корпусе: ни я, ни брат, не говорили дома ни слова о случившемся, и родители узнали об этом приключении со мною только в каникулы, и то случайно от Осипа Зыкова.
Корпусный праздник этого года прошел тем же порядком, как и предыдущей. Мы веселились напропалую, не предчувствуя, какая гроза готовилась разразиться на завтра.
Чуткие уши некоторых воспитанников слышали еще ночью пальбу и утром сообщили нам об этом. Мы все знали, что пушечные выстрелы означают прибыль воды, но так как подобный явления в Галерной гавани случались не редко, то особенного внимания на это никто не обратил.
Однако ж, когда рассвело, и мы, придя в классы, бросились к окошкам, выходившим на набережную, то увидели зрелище необычайное: наша величественная река бушевала страшно; по ней ходили морские волны с барашками, и вода была значительно на прибыли.
— Господа! — сказал какой-то кадет, войдя в класс, — мост разведен и перевозы прекращены, значит — «язычники не будут». Язычниками воспитанники звали преподавателей иностранных языков, которые большею частью жили на той стороне Невы.
Потом кто-то еще сообщил, что в табельной нет ни одного учителя, — даже и свирепого старика 3-а. Все эти вести расположили нас с какой-то особенной веселости.
Мы немало шутили над проходившими и проезжавшими, с которых жестокий ветер срывал шляпы, шапки, плащи и салопы. Но вот из-за решеток начала выступать на мостовую вода.
С моря дул настоящей ураган, который и останавливал течете реки; наконец вода стала быстро заливать мостовую и разливаться по набережным Невы, Фонтанки и всех каналов.
В одну минуту суда и барки очутились на улицах и площадях. И это казалось тем ужаснее и страшнее, что случилось, можно сказать, мгновенно и неожиданно. Огромные бедствия, причиненные этим наводнением, хорошо известны. В гавани, на Васильевском острове, на Петербургской стороне и в Коломне они были особенно значительны. Сотни людей потеряли в этот день почти все имущество; иные лишились половины своего семейства, другие получили смертельные болезни; наконец, были и такие, которые не находились в это время в столице и, возвратясь, не нашли и следов жилищ своих, унесенных волнами.
Все катера адмиралтейские и дворцовые были пущены в ход по повелению императора для спасения несчастных. Один из таких катеров на наших глазах с величайшим трудом пристал к избе, несомой волнами и снял с крыши несколько человек. Эти несчастные давно уже кричали и простирали руки, моля о помощи.
Видя такую ужасную картину, какое сердце не дрогнуло бы и не пожелало бы от души скорейшего прекращения этого бедствия! Но… в нас не было сострадания к ближнему, мы, напротив, желали, чтобы вода все возвышалась, чтобы нам, подобно кадетам пятой роты, пришлось перетаскивать в верхний этаж самим свои столы и кровати. В этой заботе мы сновали беспрестанно, то к окнам, мимо которых быстро проносились: мебель, бревна, дрова, ладьи, платформы, городские будки, словом, все плавающее, то бежали на галереи любоваться дворами, по которым плавали корыта, ушаты, швабры, бочонки, бочки. Некоторые кадеты начали даже устраивать плот для катанья, но это предприятие, к сожалению их, разрушил дежурный по корпусу капитаны.
Не знаю, каким образом уцелел наш обед, ибо кухня была затоплена водою; нас, однако ж, в обычный час накормили по положению. При этом, к чести кадет, не могу умолчать, что во время стола каждый из нас уделял изрядную часть своей порции, чтобы отдать детям наших служителей, которые сидели на галереях с матерями около своего скарба, дрожа от холода и совершенно голодные, так как из подвального этажа едва только кое-что успели спасти.
Вечерних классов не было, и все, с этой радости, бегали то любоваться рекою, то разливом воды на дворах. И я, безумец, радовался вместе с другими и ни разу не подумал о родителях, которые были, можно сказать, на волосок от смерти. Никогда не прощу себе этой моей беспечности и глупейшего забвения.
Надо сказать, что местность Среднего проспекта Васильевского острова гораздо ниже набережной, так что, в то время, когда около корпуса самое большое возвышение воды не достигало и семи футов, — у дома Румеля вода была девять футов.
Из рассказа батюшки я узнал следующее; в этот день он, по обычаю, отправился в должность, в девять часов утра, но, дойдя с большим трудом, по причине сильного ветра, до набережной, увидел, что переправа через реку невозможна, а между тем из мостовых решеток вода стала уже понемногу пробиваться на улицу. Это заставило его поспешить домой. Кое-как дошел он до Большого проспекта, далее же пришлось ему идти по воде, которая около дома доходила ему почти по колена. Он застал мать в большом испуге. Она была одна: кухарка не возвратилась еще с рынка, а горничная ушла куда-то без спросу. Но приход отца оживил ее; она тотчас побежала на кухню, чтоб захватить чего-нибудь съестного, потом бросила несколько подушек и одеяло на высокую лежанку, находившуюся в спальной, хотела еще кое-что захватить, но вода стала уже вливаться в комнаты, а потому, отец и мать вместе с маленьким моим братишкою взмостились на лежанку. Между тем, вода прибывала все более и более. Бревна и доски, разбив рамы, врывались в комнату и ломали в ней столы, стулья, комоды и прочие вещи. Наконец, вода до того возвысилась, что до поверхности лежанки оставалось не более вершка. Мать в ужасном страхе стала молить Господа о помиловании, отец, в отчаянии, придумывал средства к спасению. Как утопающий хватается за соломинку, так отец, поймав подплывшую к самой лежанке доску, составил план добраться на этой доске, через открытые двери сеней на чердак и там проломать возле лежанки потолок. Он хотел уже приводить этот план в исполнение, как вдруг он и мать услышали над своими головами шорох, будто кто-то отгребал песок на чердаке. Отец с радостью закричал:
— Спаситель!
— Живы ли вы, Василий Павлович? — отвечал голос нашего рисовального учителя Погонкина, который, несмотря на страшную бурю, пробрался из противоположного фаса дома на наш чердак с топором и ломом.
— Прикажете ломать потолок? — спросил он.
— Ломайте! — отвечал отец.
Но, как только он начал действовать топором, штукатурка посыпалась такими кусками, что мать в отчаянии закричала:
— Остановитесь, ради Бога, вы убьете ребенка!
Однако он отбил уже настолько доски, что мог просунуть к отцу лом и топор.
— Вы отбивайте покуда сами штукатурку, вам это удобнее, а я пойду за ручной пилой, — сказал он.
Но теплая молитва матери была услышана…
Отец, сидевший с краю лежанки, увидел первый, что вода начала сбывать, и сообщил об этом матушке. Можно себе представить, как они обрадовались и как горячо благодарили Бога!
Когда вернулся Погонкин с пилою, вода сбыла уже более фута, поэтому вскрытие потолка было отложено, тем более что и в небольшую, пробитую скважину дуло неимоверно. Так отец с матерью просидели на лежанке всю ночь до рассвета.
Утром ветер до такой степени стих, что мост на Неве был уже наведен к девяти часам. В десять часов приехал к отцу его родственник Киреев с шестью подводами, чтобы перевести их к себе; но нагружать подводы оказалось почти нечем. Вся мебель была до того исковеркана, что ее пришлось бросить; набралось вещей всего на две подводы, и то больше подмоченные книги, огромный шкаф с которыми, каким-то чудом уцелел.
Через два дня после этой катастрофы нас отпустили, и батюшка, по желанию моему, пошел показать нам полное разрушение нашего прежнего жилища.
Подходя к Среднему проспекту, я перестал даже узнавать столь знакомую местность: ни одного забора, ни одних ворот не уцелело, все было снесено, а дома стояли с выбитыми, или разбитыми рамами, — некоторые с сорванными крышами, — другие в развалинах, — точно после пожара.
Грустно было смотреть на эту картину разрушения, и мы поспешили ее оставить.
В доме Киреевых, где помещались теперь мои родители в отдельной, небольшой квартире, вода произвела также разрушения в подвальном этаже, где находились кухня и прачечная хозяина, но мы нашли их почти уже исправленными, между тем, как бедному Румелю трудно было поправиться и в несколько лет. В особенности жалел старик своего сада, вконец загубленного водою.
Наводнение в Санкт-Петербурге (XIX в.)
Орест Кипренский
Из полученной 8-го января табели на 1825 год, я узнал, что переведен в четвертый класс, четвертым по успехам учеником. Преподаватели остались прежние, за исключением О-а, место которого по русскому языку заступил статский советник Г-в. Этого учителя все называли Тредьяковским, вероятно потому, что говорил он всегда на распев. В ответ ему и воспитанники чуть не пели.
— Федор Васильевич, здравствуйте, здравствуйте! — стройным хором встречал его весь класс.
— Шильнички, мыльнички, здравствуйте, здравствуйте! — отвечал он на это приветствие.
Теперь, получив вместе с чином генеральскую витушку, он очень был доволен, когда кадеты величали его превосходительством.
Мы проходили у него синтаксис, но каким-то особым образом. Например, он спрашивал:
— Ну, милый мой, скажи мне, как древние определяли добродетель?
— Проведут прямую линию, окрасят ее с обеих сторон и полагают на одном ее конце скупость, а на другом — глупость, — то средняя точка этой линии представить добродетель, — отвечает вызванный.
— Прекрасно, — говорить Г., — а почему же это так?
— Кто равно удаляется от скупости и глупости вашего превосходительства, тот есть добродетельный человек, — поясняет ученик.
— Чудесно! — вот тебе, милый мой, и заключение силлогизма, — добавляет учитель.