— Друзья мои, по слову евангельскому, мы все должны служить убогой братии и, а потому прошу каждого из вас быть на этот раз слугою и с христианским смирением угостить их тем, что найдете в соседней комнате.
Затем он назначил каждому дело, и, вошедши снова в залу, мы все принялись усердно отправлять возложенные на нас обязанности: накрыли столы, расставили посуду, гардемарины резали пироги, мясо и раздавали горячее.
Между тем, нищие, приглашенные к столу, спросили князя:
— За кого же, благодетель, прикажешь нам молиться?
— Молитесь за них, — сказал он, указывая на нас.
За обедом мы сами подавали им кушанье, а по окончании его, четыре гардемарина стали у выходных дверей с мешками медных денег, и, согласно приказанию князя, оделяли каждого гривною. При этом некоторые из нищих обращались еще к князю, прося его щедрот для их убогих детей, и тогда он сам, из своего мешка, добавлял, кому гривну, кому и две.
Когда проводили гостей, князь дал нам позавтракать и строго наказал об угощении не говорить никому. Возвратившись тем же порядком в роту, мы были еще на четверть часа задержаны пригонкой нового платья, а потом были отпущены с казенными служителями по домам. Эта пригонка платья и должна была служить всем объяснением задержания нас в корпусе.
На таком же пиру и таким же деятелем был я и на Пасхе 1827 года.
После святок классные наши занятия пошли с большими успехом, ибо лекции, вместо 2-х, сделаны были 1,5-часовыми, следовательно, для приготовления уроков мы имели утром и вечером по часу лишнего времени; кроме того, все нам обстоятельно объяснялось, а чего не понимали, то с охотою повторялось учителем, по первому обращении к нему воспитанника. Наконец, по просьбе преподавателей, Марк Филиппович, чтоб вознаградить потерянное, особенно по русскому языку, время, нашел возможными увеличить число уроков по некоторыми предметами насчет искусств, которыми в этот год мы почти совсем не занимались. Несмотря, однако ж, на все эти льготы, значительно помогавшие нашим занятиям, князь и тут не оставлял руководить меня по всем предметам, во все время, до самых каникул.
В каникулы 1827 года я назначен был в кампанию на бриг, или, лучше сказать, на яхту «Князь Пожарский» для плавания в Маркизовой луже. Здесь изучил я на практике много слов из лексикона морских терминов, научился лазать по вантам, подыматься и спускаться по одной веревке; ознакомился с компасом и лагом, а главное с морем и с окрестностями Петербурга. Был несколько раз в Стрельне, в Петергофе, в Ораниенбауме и в Кронштадте. Впрочем, постоянная наша якорная стоянка была под Петергофом, особенно во время пребывания там царской фамилии.
Однажды командир нашего брига, вернувшись с берега, приказал мне сейчас же отправиться в Петергоф и явиться к князю Шихматову, которого я найду в нижнем этаже дворца, в генерал-адъютантских комнатах. С радостью отправился я на берег, отыскал князя и был им очень обласкан. После завтрака он велел мне идти к малолетней роте, которую привели из Ораниенбаума, и сопровождать ее, вместе с дежурным офицером, во время гулянья по Петергофскому саду. Исполняя приказания князя, я встретил роту, уже идущую на прогулку, и примкнул к ней. Долго бродили мы из одной аллеи в другую, как вдруг неожиданно встретили государя.
Поздоровавшись с нами, он сбросил с себя сюртук и приказал детям валить его на траву. Кадеты кинулись стремительно, схватили его, кто за ноги, кто за руки, смельчаки взобрались даже его величеству на плечи, но ничего не могли сделать, — все валились с него, как мухи. Потом государь приказал следовать за ним и, когда подошли к главному каскаду, скомандовал:
— Бегом наверх! И кто первый подымется, тому фунт конфет!
Маневр этот повторялся несколько раз. Разумеется, многие поскальзывались в воде, падали и скатывались по воде вниз, другие с разбегу попадали прямо в хорошенькую куртинку наверху и всю ее измяли. В это время проходила императрица и, увидя свою куртину измятою, сказала:
— Экие глупые дети!
— Хорошенько, хорошенько их, — заметил государь, — и меня, как главного зачинщика!
Императрица улыбнулась и пошла далее, а нам приказано было бегом отправляться на пристань, куда мы успели прибежать прежде его величества, догонявшего нас верхом. Здесь государь отпустил нас, а сам на катер и отправился на бриг «Пожарский».
Вскоре Петергоф опустел. Царская фамилия переехала в Царское Село, мы становились на якорь уже под Кронштадтом.
Здесь-то, пользуясь отпуском, узнал я, какая гроза разразилась недавно над этим городом; но, прежде чем приступить к описанию ее, долгом считаю сказать в каком состоянии находился наш флот при бывшем министре маркизе-де-Траверзе.
Маркиз был того мнения, что для России флот вовсе не нужен, — лишняя трата денег, который могли бы идти на предметы более полезные для государства. Задавшись такою мыслью, он мало обращал внимания на флот и привел его почти к нулю. Правда в гавани стояло до двадцати кораблей, но из них в море могли выйти не более пяти, остальные же были негодны, да и не имели вооружения, которое большею частью было расхищено. Контроль был до того слабый, что транспортные и другие мелкие суда, пользуясь этим, принимали провизию на одну и ту же кампанию два раза, и в Ревеле, и в Кронштадте. Портовые магазины свободно продавали жителям города и иностранцам, по дешевой цене, разные материалы и вещи, так что в Кронштадте не было дома, в котором бы не нашлось во вседневном употреблении вещей с казенными клеймами.
Франц Крюгер. Император Николай I.
Гравюра (1853)
Между тем, офицеры не получали жалованья по целым третям и жили кое-как, перебиваясь изо дня в день. Многие не имели даже вовсе мундира, и начальство поневоле смотрело на это сквозь пальцы. Вступали в караул в сюртуках и там уже надавали казенный мундир, единственный и общий для всех офицеров.
Рассказывали мне анекдот, что, по случаю ожидавшегося в Кронштадт прибытия какого-то важного лица, комендант осматривал все гауптвахты. В одной из кордегардий он нашел офицера такого маленького роста, что рукава мундира почти волочились по земле и никак не позволяли ему отсалютовать саблею. Тотчас было написано в экипаж форменное отношение о том, чтобы назначили другого офицера «сообразно мундира», что и было исполнено.
В канцеляриях и штабах было также немало злоупотреблений. Для примера скажу, что многие получали крест св. Теория за 16-ть шестимесячных кампаний, вместо 18-ти установленных законом. Я сам впоследствии служил на фрегате «Александр Невский» под командою капитана 2-го ранга И-а, который мне говорил, что и ему этот крест достался таким же образом за сто рублей.
Император Николай Павлович, при вступлении своем на престол, знал уже все эти злоупотребления, а потому и пожелал вырвать их с корнем. И вот в одно прекрасное утро прибыли в Кронштадт два полка и следственная комиссия. К вечеру гостиный двор, биржа и почти все улицы были обставлены цепью солдата.
Разнесся слух, что назавтра будут осматривать все дома и лавки. Господи, какой панический страх напал на всех!.. Лишь только стемнело, начали выносить из домов разные казенные медные и железные вещи и бросать в адмиралтейский канал, но, увы, всего не вынесешь. В конце концов, все-таки, на другой день, при осмотре, нашлось в каждом доме казенное, начиная с крыши, покрытой железными листами с казенным клеймом, от комнат, обитых казенною парусиною, и до кухни, где также конфисковывалось немалое количество кочерег, щипцов, топоров, подсвечников и проч.
В гостином дворе, в некоторых лавках, за полками с красным товаром, найдены были цепи, якоря, блоки и другие портовые принадлежности. Когда же дело дошло до биржи, где была, можно сказать, самая суть, то в ночь, накануне осмотра, произошел пожар, истребивший все биржевые лавки и весь склад леса, приготовленного к отпуску за границу.
Склад леса представлял из себя квадратную площадь, по полуверсте в каждой стороне, которая, кроме двух перекрестных дорог, была вся завалена пилеными досками, сложенными в виде треугольников на несколько сажен высоты. Лес был все сухой, выдержанный, и когда все это запылало, то образовалась такая страшная печь огненная, от которой в городе во многих домах перелопались стекла. Жар был до того нестерпимый, что тушить пожар не представлялось никакой возможности, а потому все внимание было обращено на гавань, к которой лесная биржа примыкала одной стороной своего квадрата. Там стояло до пятисот купеческих судов и переполох был ужасный. Каждый командир заботился о своем корабле, желая как можно скорее выбраться на рейд. Суда сталкивались, ломались, шум, крик, брань на разных языках оглашали гавань, пароходов же для вывода судов из гавани явилось на этот раз только два. Но, благодаря Богу, сгорело, как мне говорили, не более трех судов, так как ветер был не прямо на гавань.
Этот огонь окончательно искупил все кронштадтские прегрешения, и хотя много народа пострадало за казнокрадство, но зато зло было действительно вырвано с корнем. Впоследствии, не раз случалось мне видеть, что матросы, неся из порта на корабль какие-нибудь вещи, обронят нечаянно одну какую-нибудь из них на улице, и из проходящих никто не только не коснется ее, но всякий обходит, как зачумленную.
С того времени и флот наш, да и самый Кронштадт в нисколько лет сделались неузнаваемы.
Кронштадт двадцатых годов был грязный, болотистый городишка, с полуразвалившимися от оседания почвы домами, с самою плохою защитою с моря. Крепости и стенки гаваней были больше деревянные и сгнившие, а, между тем, он считался главным портом России. При императоре Николае город принял совсем другую физиономию: болота исчезли, улицы и площади распланированы и обставлены прекрасными зданиями, город обнесен с трех сторон оборонительной стеной и превосходнейшими казармами, выстроен новый, первоклассный госпиталь, с моря встали на страже каменные твердыни, выстроен новый док, весь из гранита, взглянув на который невольно скажешь, что это игрушечка из английского магазина.