Остальные две недели кампании нашей мы провели на бриге «Пожарский», большею частью под парусами. Утром нас учили примерному заряжанию орудий, а также отдаче и уборке парусов (брамселей), после же обеда, — поворотам брига, причем командовали кадеты под непосредственным надзором вахтенного лейтенанта. Погода в это время стояла чудесная, ветер тихий. Бывало, идет бриг самым малым ходом под всеми парусами; от одного поворота до другого времени проходит 1,5 часа и в этот промежуток гвардейские песельники, собравшись на шкафут (около середины судна) поют свои молодецкие песни. Порой весельчаки пускаются и в пляс, выделывая ногами такие коленца, которым позавидовал бы любой балетмейстер. Я же с четверыми товарищами удалялся, обыкновенно, в это время на бок (носовая часть судна), где мы с упоением слушали рассказы унтер-офицера Постникова, большого начетчика священного писания. Он отлично, словно по книге, повествовал нам о жизни и мученических страданиях святых угодников Божиих. Он нас впервые познакомил с историй церкви, и мы немало дивились его памяти. Мы обстоятельно узнали от него о всех гонениях на христиан: при каком императоре было каждое из них, сколько времени продолжалось, и кто именно, и как пострадал во время его за веру. Он также довольно подробно объяснил нам, с какою целью собирались вселенские соборы и кто из отцов и пастырей церкви были на каждом из них главными деятелями.
Конечно, трудно было ожидать от нижнего чина таких обширных знаний, но ларчик просто отпирался, — через три месяца после кампании я случайно спросил нашего каптенармуса, который также был прежде унтер-офицером гвардейского экипажа, о Постникове и он мне рассказал всю его биографию. Оказалось, что Постников в 1812 г. окончил с отличным успехом курс с. — петербургской семинарии и предполагал идти в духовную академию, но патриотизм, охвативший тогда всех, заставил и его, не дождавшись экзаменов, оставить семинарию и поступить вольноопределяющимся в один из гвардейских полков. Во время Отечественной войны он получил за отличие знак военного ордена и звание унтер-офицера. По возвращении же гвардии в Петербург, он, согласно своей просьбе, переведен был в гвардейский экипаж, где, окончив узаконенный срок службы, отказался от офицерского чина и остался в прежнем звании еще на пять лет, с тем, чтобы по истечении этого времени выйти в чистую отставку с пенсионом.
— Но, — продолжал мой рассказчик, — человек предполагает, а Бог располагает, — судьба не судила ему дождаться отставки и 2/3 прапорщичьего жалования: недавно он заболел и на днях мы его схоронили.
После этого немудрено, что он нас так увлекал своими рассказами из предмета, изученного им специально.
Ровно в полдень 1-го августа бриг «Пожарский» вошел в Неву, и мы ошвартовались у пристани против нашего корпуса.
Явившись в роту после трехдневного отпуска, я узнал весьма печальную новость: князь подал в отставку, чтобы удалиться в монастырь. Все горевали, теряя в нем доброго начальника и самого попечительного отца; но грустнее всех, конечно, было мне. Взысканный его милостями, любивший его всем сердцем, я лишался в нем доброго советника, руководителя и наставника в то именно время, когда переходил на высший курс, где его указания и советы были бы для меня бесценны. Немало было пролито мною слез, но что делать, судьбы Божии неисповедимы, надо было покориться Его святой воле.
22-го октября, князь в последний раз отпраздновал с нами ротный праздник. После молебна он многим воспитанникам роздал подарки и мне достался самый дорогой: книжка его стихотворений с собственноручною его надписью в весьма лестных для меня выражениях. Эта книжечка и теперь хранится у меня, как драгоценный памятник о моем незабвенном благодетеле.
В этот же день наш ротный офицер А.А.О., которого все очень уважали, предложил мне составить на прощание князю речь от имени роты, и дал мне идею, как должен я написать ее. Дня через четыре я показал ему свое произведение и он его одобрил, однако ж взял к себе на исправление. На другой день он возвратил мне речь, чтобы переписать ее начисто, выучить и в начале ноября сказать ему наизусть. Тут только увидел я, что сюжет остался мой, но куда давались все мои слова и выражения?..
А.А. так искусно все это обработал, что речь вышла прекрасная.
Наконец, 7-го ноября, после классов, князь пришел проститься с ротой. Мы все были собраны в рекреационном зале. Сказав нам прощальное слово, в котором он преподал в последний раз свои отеческие наставления, князь поклонился нам и хотел идти, как в это время А.А.О. заявил ему, что фельдфебель просить позволения сказать слово от имени роты. Князь видимо был этим тронут. Более половины речи я сказал громко и отчетливо, но, когда дошел до самого чувствительная места, все воспитанники заплакали и сам князь прослезился. Тут уже я не мог продолжать, будучи от природы нервного темперамента, — просто стал захлебываться от слез. Видя это, князь подошел ко мне, обнял, поцеловал, и, взявши речь мою, сказал, что дочитает ее дома и оставить на память. Затем, поблагодарив еще раз всех за любовь к нему, он окончательно простился с нами и более мы его уже не видели.
Долго, долго вспоминали мы князя; впрочем, любя его искренно, я не мог от него отрешиться и постоянно собирал о нем сведения.
Ротным командиром, вместо князя, назначен был капитан 1-го ранга А. А. К-й, человек очень добрый. Он любил детей, много о них заботился и всеми силами старался сохранить бывший до него порядок, но все же вполне заменить своего предшественника он не мог.
В декабре шли у нас экзамены обычным порядком и уже подходили к концу, как вдруг мы получили описание Наваринской битвы. Записку эту каждый из нас обязан был переписать для себя, ибо в следующем году мы должны были проходить морские эволюции и сражения. Тут мы почти забыли наши экзамены; читали и перечитывали эту записку до того, что, наконец, заучили ее. Чертили наизусть диспозиции эскадр, знали место и название каждого корабля во время боя и с гордостью рассказывали всем, что наш флот, ни на ученье, ни в эволюциях, ни даже во время боя, ни в чем не уступал ни английскому, ни французскому.
Факт исторический, но давно минувший![59]
Подходили праздники; я рвался поскорее домой, и как нарочно, встретилось препятствие: два офицера нашей роты заболели, и мне пришлось дежурить за них. Так я должен был пробыть в корпусе даже рождественский сочельник и только в первый день праздника, после обедни, мог отправиться домой. Брат был давно уже дома и сообщил там, что оба мы переведены в гардемаринский курс и я — третьим в успехах по обоим нашим классам. Разумеется, я был встречен с распростертыми объятиями и никогда не видел еще я батюшку таким довольным и веселым. Мы отправились вместе с ним с визитами к нашей родне, и везде он рекомендовал нас «молодыми гардемаринами, окончившими кадетский корпус с отличным успехом».
Накануне нового 1828 года, гостей у нас было не много. В полночь, когда подавали шампанское, налили и нам, как гардемаринам, по полному бокалу. Мы поздравили дорогих родителей с новым годом, а батюшку еще и с днем его ангела. Он обнял нас, поцеловал и подарил каждому по прекраснейшему чертежному инструменту, вещь необходимую на гардемаринском курсе.
Так весело и с полным душевным спокойствием окончил я 1827 год.
Революционеры во флоте(Е. А. Серебряков, 1854–1921)
С самого начала революционного движения семидесятых годов и вплоть до падения «Народной воли» русские офицеры не в малом количестве пополняли собою ряды революционеров. А многие из них играли в революционном движении более или менее выдающуюся роль; достаточно упомянуть имена Лаврова, Кропоткина, Кравчинского (Степняка), Ашенбренера, Штромберга, братьев Рогачевых, Похитонова, Буцевича и других. Ввиду этого, я думаю, читателю будет небезынтересно прочесть отрывки из моих воспоминаний… В этих воспоминаниях я не буду входить в обстоятельства действий партии «Народная воля», а буду касаться их постольку, поскольку это входит в мои личные воспоминания относительно участия в ней офицерства.
Впервые мы вошли в соприкосновение с революционерами и даже вступили в тайное общество осенью 1871 года. Будучи воспитанниками Морского училища (теперь Морской корпус), мы были тогда по возрасту мальчиками от 15 до 17 лет, а по жизненному опыту и политическому развитию вполне детьми, так что вся наша первая революционная деятельность носила характер детски наивный и отчасти комический.
Я лично попал в тайное общество внезапно, совершенно неожиданно для самого себя. Дело было так: осенью 1871 года, будучи 15-летним мальчиком в третьей роте Морского училища, я за какую-то провинность (кажется, за самовольную отлучку) был посажен на четыре дня в карцер под строгий арест. Карцеров у нас было пять, и все они выходили в общую комнату, где сидел сторож, который за приличное вознаграждение отворял нам двери, и так как все пять карцеров обыкновенно были заняты, то мы и устраивали общие закуски (которые доставлял нам тот же сторож), игры, беседы и прочее, — одним словом, вместо одиночного заключения проводили время в веселой компании. Но все это было возможно только после восьми-девяти часов вечера, после обхода офицера. Весь же день приходилось сидеть одному, только изредка переговариваясь с соседом через стенку, а потому мы обыкновенно запасались книгами для чтения.
Но на этот раз мой арест произошел внезапно, и я не успел захватить с собою достаточный запас сочинений Густава Эмара, Майн Рида и прочих, которыми я тогда увлекался. Одновременно со мной был посажен в карцер мой товарищ по роте В. Луцкий (который был старше меня на два года); к нему-то я и обратился утром во время умывания с просьбой дать мне какую-нибудь книжку.
Луцкий посмотрел на меня с серьезным видом и с некоторым пренебрежением в тоне сказал: «Мои книги навряд будут вас интересовать, в них трактуются вопросы политико-экономические; хотите, например, Лассаля?»