Хотя слова «политико-экономические» произвели на меня такое же действие, как слово «металл» на купчиху Островского, а о Лассале я, конечно, никогда ничего не слыхал, но тон Луцкого задел мое самолюбие, и я покривил душою, поспешил заявить, не без краски в лице, что я тоже интересуюсь политико-экономическими вопросами и давно хотел познакомиться с Лассалем.
Луцкий посмотрел на меня с большим сомнением, но книгу дал. Я отправился в свой карцер, сожалея в душе, что обратился к нему, а не к кому-либо другому за книгой и теперь вместо интересного романа должен буду просидеть целый день черт знает с какой книгой. Просить же теперь у кого-нибудь другую было совестно, Луцкий услышал бы и поднял бы меня на смех. И вот волей-неволей я принялся за чтение Лассаля и… читал его весь день и весь вечер, почти не отрываясь.
Я мало знаю книг, которые бы сразу производили такое сильное впечатление на людей, совершенно не подготовленных, какое производили в период семидесятых-восьмидесятых годов речи Лассаля. В этом мне пришлось не раз убеждаться впоследствии во время моей народовольческой пропаганды.
Одним словом, я не прочитал, а проглотил том Лассаля, и во мне произошел как бы какой-то перелом, хотя неясный и неопределенный, но я чувствовал, что что-то неладно, мне как будто было совестно, являлось желание что-то делать, но что? — конечно, я не мог на это ответить. Для пояснения читателю нужно к этому добавить, что большинство неиспорченных помещичьих детей, проведших детство в деревне, с малых лет носили в душе какую-то, хотя и неопределенную, но нежную любовь к народу и всегда были склонны к протесту против насилия и угнетения. Кроме того, наше училище, хотя и привилегированное, дворянское, было проникнуто демократическим духом, и мы вечно вели борьбу с начальством. Все это вместе, конечно, подготовило благоприятную почву.
Прочитав Лассаля, я поделился своими впечатлениями с Луцким. Для него, очевидно, было неожиданным мое увлечение Лассалем, но он был доволен и сейчас же переменил свой тон превосходства на дружеский; стал со мною толковать о прочитанном и обещал дать другие книги. Много с ним мы не могли переговорить, так как его выпустили, а я остался сидеть.
Дня через два-три после моего выхода из карцера ко мне подошел Луцкий и начал говорить о том, что следовало бы устроить библиотеку из хорошо подобранных книг, а также общие чтения с целью самообразования. Мне эта мысль очень понравилась, и я выразил свое согласие и на то и на другое. Тогда Луцкий, немного выждав, спросил меня:
— А согласились ли бы вы принять участие в тайном обществе для подготовления государственного переворота?
Я был застигнут совсем врасплох этим вопросом, я даже не вполне ясно понял, в чем дело. Хотя Лассаль и увлекал меня, но я все еще был, несмотря на свои 15 лет, во многих отношениях вполне наивным ребенком. Будь сам Луцкий постарше, он бы это понял и вместо привлечения меня к тайному обществу предложил бы участвовать в кружке самообразования. Будь я немного опытнее, я бы, конечно, потребовал хотя бы времени на размышление, но мы оба были слишком юны, и Луцкий торопился приобресть нового сочлена в общество.
Меня увлекало и самое слово «тайное», уносившее меня в сферу излюбленных мною романов, и я находился еще весь под обаянием прочитанных вещей Лассаля, и мне казалось, что тут-то я найду разрешение томивших меня вопросов; и льстило моему самолюбию оказываемое мне доверие, но, с другой стороны, я плохо понимал цель и значение этого общества, а также не верилось мне, чтобы мы, дети, что-нибудь могли сделать: и я колебался и не давал ответа.
Не дождавшись ответа, Луцкий стал мне рассказывать, что бывшие недавно исключенными воспитанники нашего училища Лутохин, Чарыков и Юрковский (впоследствии Сашка-инженер) устроили собрание знакомых им воспитанников, на котором они и объявили, что организовалось тайное общество с целью ниспровержения правительства и существующего порядка, для того чтобы освободить народ от угнетения, устроить лучшие порядки в России и вывести народ из его тяжкого и бедственного положения, как это было во время великой французской революции, о которой я кое-что знал, да кроме того читал «Историю французского крестьянина» Эркмана и Шатриана[61] и «Один в поле не воин» Шпильгагена[62]. Далее Луцкий сообщил мне, что это общество между прочим решило привлечь к своему делу воспитанников военно-учебных заведений, что есть уже кружки в артиллерийском, инженерном, Павловском и Константиновском училищах, что и у нас в 1-й и во 2-й ротах уже образовались кружки, а теперь образуется кружок и в нашей роте; что цель образования кружка — устройство общих чтений, самообразование, пропаганда, привлечение новых членов для общества и так далее, что каждый член кружка делает ежемесячные взносы, которые поступают в кассу общества, что делами общества заведуют представители от всех кружков, которые собираются раз в неделю для обсуждения текущих дел, что для решения же более важных вопросов созываются общие собрания из всех членов общества.
Внутренний вид церкви Рождества Иоанна Предтечи при Морском кадетском корпусе
Хотя мои сомнения и не были вполне разрешены его рассказом и убеждением, но на меня подействовало то, что уже образовались кружки в 1-й и во 2-й ротах. Раз, думалось мне, такие взрослые и серьезные люди, как воспитанники 1-й роты, принимают в нем участие, то, очевидно, дело серьезное. А что оно хорошее, в этом я был убежден с самого начала и дал свое согласие Луцкому, хотя и в тот момент ясно не представлял себе, в чем будет состоять этот государственный переворот, ради которого я вступаю в общество, и в чем может состоять наша деятельность.
Когда я дал свое согласие, Луцкий назвал товарищей, уже принятых в кружок. Это были: Луцкий, Паскевич, Кулеш, Уклонский, Воейков, Добровольский[63], Брисецкий и еще один или два. Последние четверо вскоре отстали, и мы остались впятером.
Луцкий был гораздо развитее и начитаннее всех нас; он вообще много читал и работал, хорошо говорил и был чрезвычайно смелый, энергичный и предприимчивый малый, а потому являлся главою кружка и был нашим делегатом. Паскевич был совсем юный, в одних летах со мною, Кулеш — несколько постарше, мечтатель и энтузиаст, а Уклонский, в то время лет семнадцати, был своеобразным Рахметовым. Он постоянно производил над собою всевозможные опыты, например, может ли в течение целой недели ничего не есть, кроме черного хлеба, и выдерживал это испытание твердо, хотя худел, бледнел и страдал головными болями; то испытывал, сколько времени простоит на месте, и так далее, хотя все это как-то не вязалось с его хохлацкой ленью и неподвижностью. Он также любил доискиваться до корня вещей и был педантически честен; например, по его мнению, если бы он дал по ошибке честное слово, хотя бы шпиону, молчать, то должен не отступать от этого, и тому подобное. В двух других ротах были кружки человек по 6–7, так что в общем во всем училище было человек 17–20. В кружке 1-й роты были между прочими Суханов и Салтыков.
Самообразовательная часть нашей деятельности пошла довольно недурно. Мы каждый вечер устраивали общие чтения в роте, на которые приходили кроме нас и другие товарищи послушать, так что иногда собиралось человек 15–20. Читались: Лассаль «Положение рабочего класса», Флеровский, Чернышевский и прочее. Пояснял прочитанное Луцкий, вызывая и направляя дебаты. Помимо общих чтений мы под руководством того же Луцкого составили небольшую библиотеку, и все пятеро усердно принялись за чтение. Густава Эмара и Майн Рида заменили книги по естественным наукам и истории, а из беллетристики Эркман-Шатриан, Михайлов и другие. Мы также мечтали оставить училище и поступить в университет.
Но политическая сторона нашего дела представлялась нам в каком-то романическом тумане. Мы каждый день после обеда собирались в ротном арсенале пить свой чай (это было тогда запрещено, но практиковалось всеми воспитанниками) и в это время вели беседы о будущей революции, которая представлялась в виде организованных восстаний, битв с тиранами, оканчивающихся победой и общим благополучием, но никто из нас не представлял себе, да и не задумывался над тем, на чем будет основано и в чем будет состоять это всеобщее благо, ради которого мы будем воевать. В наших беседах ни разу не было произнесено слово «социализм», очевидно, наш вождь и наставник Луцкий сам еще его никогда не слыхал.
На собрания делегатов Луцкий ходил по субботам (день отпуска из училища), беря с собой иногда Паскевича, а в понедельник передавал нам о том, что там происходило. У меня остались в памяти из его рассказов только два эпизода: на одном из первых собраний был поставлен вопрос: «Идти к революции мирным или бурным путем?» Наши делегаты, конечно, были за «бурный», за что и получили наше полное одобрение. «Какая же революция без сражений?» Это было бы нам совершенно непонятно. Я запомнил этот эпизод, потому что, когда наше общество провалилось, я имел наивность рассказать о нем, вследствие чего и товарищи, и родные не давали мне покоя, чуть что задавая вопрос: «Ну и так, Еспер, мирным или бурным?» Вообще, долго еще после провала нашего общества меня высмеивала вся моя родня (кроме братьев), состоявшая из чиновной бюрократии. Я по молодости и наивности вступал с ними в споры, имея в запасе только несколько прочитанных мною книг. И они очень были рады, что на таком слабом представителе ненавистного им «нигилизма» они могли изощрить свое остроумие и одержать бескровную победу над внутренним врагом. Но и их превосходительства не очень блестели государственным умом и иногда высказывали довольно оригинальные мысли; так, я не могу забыть, как мой дядя, заслуженный инженерный генерал, несколько позже глубокомысленно критиковал политику правительства по отношению к нигилистам: «Оно их казнит и ссылает, — говорил он, — родные страдают, увеличивается недовольство, мальчишки и девчон