Не щадил он частенько и своего старшего офицера, лейтенанта А. Конкевича, известного впоследствии морского писателя Беломора. Последний представлял из себя довольно неопрятного на вид чудака, с растрепанной шевелюрой и с неизбежным котелком с какой-нибудь краской в руках. Он помешан был на окраске своего корабля и вечно разгуливал по его закоулкам, собственноручно подмазывал кистью то здесь, то там.
С кадетами он обращался мягко и вежливо, но даже офицеров позволял себе нередко третировать довольно грубо. Впрочем, некоторые из них не оставались у него в долгу. Так, например, лейтенант Р. Зотов (впоследствии он перешел по Адмиралтейству и стал редактором «Морского сборника»; он владел хорошо английским языком и явился талантливым популяризатором новых идей морских историков Мэхэна и Коломба), сам человек грубоватый и резкий, частенько сцеплялся и «ругался» с ним, причем в доказательство своей правоты любил всегда ссылаться на статьи из «Морского Устава», который неизменно носил с собой в кармане.
— Иллюминаторы с левого борта задраить! — раздраженно кричал Конкевич Зотову, стоявшему на вахте.
— Есть! — отвечал тот и, повторив команду старшего офицера, вызывал к себе своего вестового и приказывал ему не задраивать иллюминаторы в его каюте.
Конкевич все это слышал, конечно, и грозно обрушивался на строптивого лейтенанта.
— Как вы смеете не исполнять мои приказания! — шипел он из-под мостика, — вы за это ответите.
— Позвольте, Александр Егорович, по уставу…
— Что вы все лезете со своим уставом!
— Никак нет-с. Это устав высочайше утвержденный. Статья ясно говорит… — и Зотов вытаскивал из кармана весь истрепанный экземпляр устава.
Конечно, узнай о подобных антидисциплинарных выступлениях командир, плохо пришлось бы обоим: одному за ослушание, другому за бездействие власти. Но почему-то все это делалось как-то келейно и не доводилось до сведения командира, а может быть, последний и замечал происходившее, но почему-либо не желал вмешиваться. Ввиду не особенно дружелюбных отношений его к своему помощнику это было вполне возможно.
Зотов и мне не был особенно симпатичен. Помню, как-то раз он порядочно обидел меня, заподозрив в том, что ради сокращения вахты я перевел будто бы часы вперед. Я этого и не думал делать, в чем и дал ему торжественно честное слово. Но он и тогда не поверил мне и остался при своем мнении, что сильно задело мое молодое самолюбие и юношескую щепетильность.
После смотра главного командира Кронштадтского порта 31 мая и посещения генерал-адмирала великого князя Константина Николаевича 3 июня отряд ушел в море. Генерал-адмирал был на «Гиляке», куда прибыли для прохождения плавания его сыновья Дмитрий и Вячеслав.
Заходили в Ревель, Биоркэ-Зунд, Транзунд, Гангут (город этот только начинал строиться в этот год) и другие порты Финского залива.
Посещение Гангута, бухты Лапвик и Твереминэ, столь памятных в нашей морской истории петровских времен, сопровождалось соответствующим чтением для воспитанников. А 3 августа у памятника в честь победы 1714 года была отслужена панихида по воинам, павшим в этом бою, и по контр-адмирале Римском-Корсакове, по инициативе которого памятник был сооружен.
В Ревеле отряд опять посетил генерал-адмирал. А в Биоркэ случилась одна из тех аварий, о которой я упоминал, говоря о командире корвета «Варяг» Ермолаеве. 27 июня, ввиду наступившего штиля, «Варягу» пришлось развести пары и взять на буксир «Боярин». Ермолаев лихо, по обыкновению, подлетел к левому борту «Боярина», но немного рискнул и так с ним сблизился, что своим блинда-гафелем и лапой правого якоря задел за его левую кормовую раковину, причем обломал ему коечные сетки. «Варяг» же потерял утлегарь и бом-утлегарь.
Очень хорошо помню эту аварию. Паруса на «Боярине» были закреплены, и мы готовились подать «Варягу» свои буксиры. Кадеты столпились на юте и с жадным любопытством следили за приближением «Варяга». На его мостике, слегка расставив ноги, стоял Ермолаев в сдвинутой набекрень фуражке. В спокойном воздухе резко выделялись лишь его командные слова: «Лево! Четверть румба лево! Прямо руля! Одерживай! Так держать!»
«Варяг» описал дугу и стал быстро сближаться с нами, причем как-то вдруг, в одно мгновение нам сделалась очевидной неизбежность столкновения. Но мы были так увлечены красотой и смелостью маневра и так загипнотизировались этим зрелищем, что, интуитивно предчувствуя опасность, тем не менее стояли на месте как вкопанные. И только громкая команда старшего офицера «С юта долой!» заставила нас очнуться и бежать. И пора была, иначе пришлось бы, наверное, пострадать при столкновении[78]. Неудача не умалила престижа Ермолаева, и маневр его еще долго обсуждался в кают-компании.
Вечером в тот же день, когда оба корвета подходили к Толбухину маяку, их обогнала английская королевская яхта «Осборн» под штандартом герцога Эдинбургского (английский генерал-адмирал, муж дочери императора Александра II, великой княгини Марии Александровны), направлявшаяся в Кронштадт. Сюда же и мы пришли в одиннадцатом часу и стали на Большом рейде, где уже собрались все суда отряда. Здесь посетил его генерал-адмирал 3 июля, а два дня спустя состоялся высочайший смотр.
На «Боярине» мы занимались стрельбой в цель из 6-дм (152-мм. — А. Е.) орудия (по 3 выстрела каждый), а также из ружей (попадание из орудия: 7 % в щит и 38 % в башню, из ружей 26 % в щит); участвовали в судовом десанте, упражнялись в сигналопроизводстве, производили парусные и артиллерийские учения и прочее. Вместе с тем, конечно, мы несли вахтенную службу со всеми ее разнообразными обязанностями. Между прочим, в число их входила и фалрепная служба.
Морские кадеты.
Фото (конец XIX — начало XX вв.)
Фалрепными назначались как матросы, так и кадеты. На обязанности их лежало по команде вахтенного начальника «Фалрепные, наверх!» выходить на верхнюю палубу и становиться у входного трапа для встречи приезжающих на корабль офицеров и подачи им фалрепов, то есть обшитых сукном веревок, заменявших поручни. Кадетам почему-то вдруг показалась такая обязанность унизительной для их достоинства, и они заявили протест против назначения фалрепными. Такой проступок против субординации и дисциплины мог повлечь для них весьма серьезные неприятности, если бы начальство отнеслось к нему с обычной, чисто формальной точки зрения. На наше счастье, однако, начальник отряда, которому была доложена вся эта, в сущности мальчишеская, история, взглянул на дело несколько иначе. Он не поленился явиться лично на «Боярин» (сам он держал свой брейд-вымпел на «Варяге»), чтобы в непринужденной беседе с нами выяснить создавшееся «недоразумение».
Капитан 1-го ранга Дрешер представлял тип моряка старой парусной школы. Во флот он попал, кажется, уже в зрелых годах, а до того служил на коммерческих судах. Небольшого роста, с густыми седыми усами, он производил впечатление закаленного в бурях сурового «капитана», что не мешало ему быть, в сущности, добрым и даже, пожалуй, довольно мягким человеком.
Приказав выстроить нас на шканцах (почетное место на корабле, обычно между бизань— и грот-мачтами, где читаются морской устав и объявляются различные узаконения и распоряжения начальства), он обратился к нам с такой приблизительно речью: «Господа! Ваш командир доложил мне о вашем неудовольствии по поводу назначения фалрепными. Ваша излишняя щепетильность объясняется только молодостью и неопытностью. Что же вы усмотрели тут для себя оскорбительного? Фалрепные ведь назначаются не для личных услуг офицерам, а для оказания им должного почета согласно уставу. В недалеком будущем, когда вы удостоитесь надеть офицерский мундир, и вам будет оказываться такой же почет. Да, наконец, никакой труд сам по себе не может унижать человека. Я начал свою морскую службу в звании юнги на купеческом корабле и стирал носки своему капитану, а теперь, как видите, дослужился до высших чинов и удостоился стать вашим начальником. Я глубоко уверен в вашем благоразумии и не сомневаюсь в том, что вы сами признаете свою ошибку и постараетесь всеми мерами ее загладить».
Такой педагогический метод воздействия не замедлил принести желанные плоды: кадеты устыдились своего фрондерства и стали усердно исполнять служебные обязанности. Инцидент был мирно улажен и даже вовсе не попал в «Исторический журнал» плавания, тогда как страницы его украсились характерными отметками о многих других дисциплинарных проступках кадет.
Эти отметки относятся к небольшой группе воспитанников 4-го отделения, проявивших особенную почему-то строптивость во время очередного плавания на лодке «Лихач». На этой лодке плавали в течение кампании все кадеты посменно для ознакомления с машинным делом. Они исполняли обязанности кочегаров и машинистов, а также вели машинный журнал.
Командовал лодкой капитан-лейтенант Невельской, сын знаменитого адмирала Геннадия Невельского, открывшего Сахалинский (Татарский. — А. Е.) пролив и присоединившего к России устье Амура. Сын, однако, не удался в отца. Он был, что называется, неладно скроен, но крепко сшит. Высокого роста, плечистый, лохматый, с вечно торчавшей из ушей ватой, он производил впечатление какого-то несуразного существа, которому было неловко и тесно на таком маленьком судне. Он походил на большого добродушного пса и не отличался твердостью характера и последовательностью в своих действиях, чем нередко и пользовались его подчиненные. Даже ближайший его помощник по морской части, боцман Бочкарев, позволял себе при случае отпускать не особенно почтительные замечания по его адресу.