В свободное от занятий время мы часто собирались в ротном арсенале, где распивали свой собственный чай и давали волю грезам и языкам. Посылали дневальных за ситным, чайной колбасой и неизбежными «машинными» или «собачьими» пряниками и устраивали пир горой. Такое общее чаепитие разрешалось во всех ротах, а для выпускных воспитанников допускались и всякие льготы в этом отношении. Вообще, по установившимся издавна традициям, на выпускных начальство смотрело уже как на будущих офицеров и относилось к ним значительно снисходительнее, чем к прочим воспитанникам.
В мае месяце прибыли в училище из Николаева черноморские юнкера для совместного с нами участия в выпускных экзаменах. Черноморский флот не имел своего училища. Взамен его в Николаеве учреждены были особые «Классы» с двухлетним курсом, куда принимали юнкеров флота. В видах, однако, контроля они должны были держать выпускные экзамены в Морском училище. В этом году их прибыло 20, да выпускников было 67. А всего в выпуске 1876 г. числилось 87 человек. Они равномерно распределены были по группам, на которые всех их разбили для этой цели. В их числе были Н. М. Яковлев и В. А. Лебединцев, с которыми я впоследствии сошелся поближе. Впрочем, с Лебединцевым я вместе учился еще в Ришельевской гимназии, а по выпуску в гардемарины он на год от нас почему-то отстал.
Подготовка к экзаменам отнимала у нас очень много времени, но это ничуть не мешало нам уделять достаточно внимания и заботам об экипировке. На человека полагалось, если не ошибаюсь, по 225 рублей. На эту сумму каждый воспитанник приобретал: сюртучную пару с аксельбантами и погонами, пальто, треуголку, фуражку, саблю, кортик, белый жилет, сапоги и две крахмальные сорочки. Платье шили у корпуса, на Малой Морской, а офицерские вещи заказывали Горюнову, в Гостином дворе. Цены тогда были сравнительно недорогие, да и оптовый заказ давал значительную скидку. Только при таких условиях и мыслимо было прилично одеться на столь скромную сумму. Само собой, что вся эта экипировка годилась только для выхода из училища и затем сейчас же потребовала дополнений, смотря уже по средствам каждого.
Я был в этом отношении счастливее многих других. Отец мой получал в то время уже солидное жалование и мог уделить мне достаточные средства на первое обзаведение, что и сделал с большим вниманием и любовью ко мне.
Бригада линейных кораблей Черноморского флота в Северной бухте Севастополя. Линкор Ростислав.
Фото (1910-е)
Еще в последнюю побывку мою на святках в Одессе мать приступила к изготовлению для меня настоящего «приданого». Шили белье, стегали одеяло, закупали вещи первой необходимости. Во время неизбежных примерок при участии белошвейки произошел, между прочим, следующий эпизод, отлично иллюстрирующий мое глубокое невежество тогдашнее в делах подобного рода. Я все время настаивал на том, чтобы рубашки мне шили потолще, а не из тонкого полотна, чтобы грудь была твердой, не соображая, что все дело в крахмалении. Выведенная, наконец, из терпения моим упрямством и непониманием, мать с сердцем назвала меня «ослом». Отец купил мне отличные серебряные часы, настолько прочно и красиво вызолоченные или даже обтянутые золотом (argent plaque), что их все принимали за золотые. Они стоили 40 рублей и служили мне много лет верою и правдою, несмотря на то что во время турецкой кампании выкупались со мной в Дунае. Уже будучи капитаном 2-го ранга, в 90-х годах, я подарил их своему вестовому Маркушину с приличной надписью, перед уходом его в запас. Отец подарил мне также складной бинокль и шикарный несессер с полным набором туалетных принадлежностей. Но, очевидно, я мало проникся наставлениями о необходимости заниматься уходом за своей особой, хотя бы даже для того, чтобы выиграть в женском обществе, и в самом непродолжительном времени разорил весь несессер, обратив его в обыкновенный саквояж. Это, конечно, немало огорчило моего милого отца, но в конце концов он махнул на меня рукой.
Он вместе с сестрой Наташей приехал в Петербург в апреле, вскоре после Пасхи, специально к моему выпуску, и остановился, кажется, в отеле «Англетер», на Исаакиевской площади. Мать же с бабушкой и братом остались в Одессе, поджидая меня к себе на время отпуска. Встреча с отцом и сестрой была самая радостная, но я не мог вполне насладиться их обществом, так как экзамены тогда еще не были закончены и приходилось порядком надрываться, тем более что я не грешил особенным прилежанием в течение года. Да и отец, по своему обыкновению, при первом же свидании напомнил мне о необходимости напрячь все силы для достижения успеха.
Наконец наступили и желанные дни. 30 апреля нам объявили о результатах экзаменов, а 1 мая 1876 года состоялся и выпускной акт, на котором присутствовали и мои дорогие гости, отец и сестра.
После прочтения А. П. Епанчиным отчета о прохождении нашим выпуском полного курса училища состоялась раздача аттестатов. Нас вызывали по списку к столу, за которым заседало высшее начальство, и мы получали аттестаты и награды (преимущественно морские книги) из рук управляющего Морским министерством или его заместителя, сейчас не помню. Затем — наш торжественный и величественный гимн и благодарственный молебен в училищной церкви, закончившийся прочувствованным напутствием отца Белявского.
В тот же день состоялся дружеский обед в ресторане «Малоярославец» на Большой Морской, за которым собрались все родные и близкие мне люди, жившие тогда в столице, чтобы сердечно и торжественно отпраздновать вступление в жизнь новоиспеченного гардемарина. Много было выпито по этому случаю всякого вина и особенно шампанского, но суть была не в них, а в том дружеском внимании и в тех задушевных чувствах, с которыми был приветствован «герой дня», совсем юный еще тогда автор настоящих «Заметок».
Страшная история(В. В. Барятинский, 1874–1941)
Да! Страшная это история и отнюдь даже не выдумка. Так все на самом деле и произошло, а произошло это уже давно: мне было тогда двенадцать лет, и я только что поступил в Морское училище.
В нижнем этаже здания училища, окнами на Тринадцатую линию — улица так называлась — находилось помещение четвертой роты, иначе говоря, двух младших классов. Одно из окон было особенно примечательно: косяки его были облицованы мрамором, а на мраморе выведены надписи золотыми буквами. Император Николай I очень любил Морское училище и часто невзначай посещал его. Приедет, все осмотрит, а потом усядется вот у этого самого окна, соберет вокруг себя воспитанников, да так запросто с ними и болтает, как будто и не царь, а словно отец, что ли, или старший брат… Вот в память этих посещений и были сделаны золотые надписи на мраморных досках по обеим сторонам окна.
Как-то накануне училищного праздника, после всенощной и ужина, поздно вечером собралось нас трое у «Николаевского окна»: Калинин, Полянский и я. Калинину было, как и мне, лет двенадцать, Полянский же был «старый», то есть провалившийся на экзаменах, отставший от своих товарищей и потому поневоле примкнувший к нам. Такие «старые» пользовались уважением: с ними нельзя было драться, а когда они что-либо рассказывали, то их слушали со вниманием. Сидели мы в одном белье и говорили шепотом, потому что все другие уже спали; даже дежурный офицер, и тот уже лег в своем помещении в конце общей спальни, за загородкой, лег, конечно, не раздеваясь и прислушиваясь сквозь дремоту к малейшему шороху, всегда готовый встать и посмотреть, все ли в порядке, все ли спят. Застань он нас — была бы беда! Пропал бы наш праздничный отпуск и пострадали бы баллы за поведение; вообще было бы нехорошо, очень нехорошо…
Полянский чуть слышным голосом рассказывал нам:
— Вот это окно, у которого мы теперь сидим, тут сидел император Николай Павлович… Давно, ух как давно это было…
— Почти сто лет, небось? — неуверенно спросил Калинин.
— Дурак ты! Истории не знаешь, — обрезал его Полянский. — Николай Павлович помер во время Крымской кампании, а это было, знаешь… начальник нам все твердит: «адмиралы Нахимов, Корнилов, Лазарев»… — Он передразнил немного гнусавый, добродушный голос начальника училища и, избегнув таким образом вопроса о точном годе смерти императора, в котором, по-видимому, сам был не особенно уверен, спросил уже серьезно и торжественно:
— Знаете ли вы что-либо о фон Дезинском заговоре?
Мы с Калининым переглянулись. Заговор? Это очень таинственно… Нет, мы об этом ничего не знали. А луна как раз в эту минуту заглянула в окно и бросила сквозь тонкую штору дрожащее белесоватое пятно у самых наших ног. Луна и заговор, а кругом — все спит. Страшновато!.. А Полянский продолжал:
Придвиньтесь поближе. Об этом можно только шепотом рассказывать… (Мы придвинулись, ощущая в спине легкий холодок)… Произошло это именно при Николае Павловиче. За что, про что, кто их там знает, разные там тайные общества решили убить царя и, узнав, что он должен был приехать в Морское училище на праздник 6-го ноября, завлекли к себе, уж не знаю, чем и как они его прельстили, одного гардемарина по фамилии фон Дезин, который с несколькими своими товарищами обещал обрушить потолок, когда государь войдет в большой зал…
— Как же так: обрушить потолок? — спросил я, поеживаясь от охватившего меня озноба.
— Да вот так! Очень просто: потолок-то ведь на цепях. Так они собирались перепилить цепи. Потолок и рухнул бы, — пояснил Полянский.
Мне представилась картина рушащегося потолка, погребающего под своими обломками несколько сот человек, и мне стало совсем страшно.
Но заговор не удался. Фон Дезин за два дня до праздника узнал, что его отец — флигель-адъютантом он, верно, был — приедет с государем на праздник, и, желая спасти отца от верной смерти, сообщил начальству о заговоре, и заговор провалился… Но дело этим не кончилось: участни