ки заговора, узнав про измену фон Дезина, заманили его ночью в круглый зал — знаете? Компасный зал, в классном коридоре, и зарубили его там палашами…
Мы вздрогнули, а Полянский, взяв нас за руки, едва уже слышно договорил:
— И с тех пор каждый год, в ночь на 6-е ноября, по Компасному залу бродит привидение: это дух Дезина…
Калинин слабо вскрикнул, а я закрыл лицо руками: мне виделся призрак. Признаться по совести, особенно храбрым я никогда не был, но все таинственное тем не менее меня всегда притягивало. Вопросы о смерти, о загробной жизни, о призраках и обо всем таком с детства жутко интересовали меня.
— Знаете что? — сказал я после продолжительного молчания. — Пойдемте нынче в полночь в Компасный зал. Посмотрим сами — ходит там привидение или нет…
Калинин посмотрел на меня, потом на Полянского и ничего не ответил. Полянский же зевнул и сказал:
— Нет, уж вы идите одни, а я спать хочу.
В эту минуту из помещения дежурного офицера послышался шум шагов и бряцания сабли. Одно мгновение — и прежде чем в глубине обширной спальни показалась его сутуловатая фигура, мы все трое уже лежали в своих кроватях с закрытыми глазами. Он медленно прошел вдоль длинных рядов кроватей, подозрительно поглядывая на спящих или притворявшихся спящими, потом скрылся за своей загородкой, чтоб улечься на этот раз уже до утра.
Полянский спал далеко от меня; кровать же Калинина стояла рядом с моей. Когда офицер ушел, я приподнял голову и шепотом окликнул соседа:
— Калинин, пойдем в Компасный зал…
— А разве ты решил идти?
— Да, непременно.
— Эка тебя разобрало! А может быть, Полянский все наврал?
— Вот и увидим!
— Брось! Во-первых, попасться можешь, а во-вторых, вдруг привидение и на самом деле бродит…
Вот и увидим!
— Нет, я не пойду, — решительно пробурчал Калинин, подтянул одеяло к самому носу и вскоре тихо захрапел. Прошло минут двадцать. Часы в круглой деревянной раме, висевшие на стене как раз напротив наших кроватей, показывали без десяти минут двенадцать. Я тихо-тихо встал и сперва призадумался: одеться или так и идти в одном белье? Потом решил не одеваться: если кто меня встретит — притворюсь лунатиком, благо луна была. Смышленый был я мальчик, как теперь подумаю! Вышел я крадучись из спальни, поднялся по узкой витой лестнице, ведшей в классный коридор, миновал лазарет… Еще шагов тридцать-сорок, и я был бы в Компасном зале. Сердце колотилось ужасно, да и холодно было!.. Где-то вдалеке горела одна-единственная лампа на весь классный коридор. Зал, куда я направлялся, находился посреди коридора; это, в сущности говоря, был даже не зал, а, так сказать, расширение коридора, образовавшее круглый зал, к которому примыкали с одной стороны музыкальная комната, а с другой — физический кабинет. На полу разноцветный паркет был расположен в виде компаса. Вот здесь-то, если Полянский не соврал, бродил в ночь на 6-е ноября призрак Дезина. Дошел я до зала. Темнота. Молчание. Только паркет изредка потрескивал: по ночам все деревянное любит, бог весть почему, потрескивать… Прижался я к стене около двери «физического кабинета» и жду. Дрожу и жду. В голове разные страшные мысли бродят… А время шло. По моему расчету, я стоял уже не меньше получаса. Ой! Соврал Полянский! Не пойти ли спать?
И вот вдруг из глубины коридора, с того же конца, с которого пришел я, начало придвигаться что-то белое и колеблющееся. Оно точно плыло медленно и неслышно. У меня затряслись колени и в висках застучало. Боже мой! Что делать? Что делать? Бежать уже поздно: оно меня догонит… А призрак все приближался и наконец вступил в Компасный зал. В полутьме я отчетливо различал его белые очертания. Представьте себе небольшого роста человека, закутанного с головой в простыню… Таковым казался призрак зарубленного гардемарина. Я хорошо это помню. Вдруг этот призрак повернул в мою сторону, точно заметя меня, и зашевелил руками или крыльями… Я начал усиленно креститься и мысленно прощаться с родителями… Но тут произошло что-то совершенно неожиданное и необъяснимое: у входа в зал появилось другое привидение, такое же белое, но немного выше ростом! Я вскрикнул и невольно протянул руку в сторону этого нового призрака. Приближавшееся ко мне привидение, очевидно, заметило мое движение и как бы повернулось в сторону, куда я указывал. Призраки, если можно так сказать о призраках, увидели друг друга. Раздались одновременно два неистовых крика, два совсем человеческих крика, и призраки бросились бежать в разные стороны… Все это произошло так внезапно, что я и опомниться не успел. Я трясся, как в лихорадке, зубы мои стучали, со лба катились капли холодного пота.
Минут через пять, однако, видя, что призраки окончательно исчезли, я немного успокоился и опрометью побежал назад по коридору и витой лестнице в спальню. Господи! Каким раем мне показалась эта спальня, какой небесной музыкой зазвучал храп спящих товарищей!.. Пробираясь к своей кровати, я прошел мимо кровати Полянского: она была пуста. Пустою оказалась и кровать Калинина. В уборную они, верно, пошли. Впрочем, я тогда над этим долго и не задумывался. Пережитые волнения изморили меня. Я повалился на постель и сейчас же заснул… На следующее утро, когда я подошел к зеркалу, чтобы причесаться, я заметил, что был очень бледен. Но почему Полянский и Калинин показались мне еще бледнее — этого я уже никак в толк не возьму. Да! Вот какие бывали в мое время страшные происшествия. Впрочем, теперь и еще того хуже бывают.
Последние дни корпуса(Г. Г. Фус, 1882–1937)
Кому не дороги воспоминания далеких невозвратимых дней, проведенных в стенах Морского корпуса? Кто из офицеров, старых и молодых, одичавших морских волков и добродушных семьянинов, не думает с умилением и грустью о серебряных гривенниках в ножнах палашей, о 6 ноября, когда весь Петербург собирался на Васильевский остров, и, может быть, о карцерах, столь радушно открывавших всякому свои двери?
Прошли те дни, но у каждого из нас теплится вера, что вновь Андреевский флаг украсит океаны и опять зашепчут старые, видавшие многое на своем веку стены корпуса свои сказки будущему поколению русских моряков…
Пала монархия, в своем падении увлекая государственность, право и порядок. Красные тряпки повисли на месте гордо реявших флагов. Умирал флот, умирали его офицеры, умирал и корпус.
Его гибель — одна из печальных страниц русской истории; одна из самых печальных для тех, кто поколение за поколением выходили из этой колыбели флота на служение своей Родине.
Однажды грязная лапа революции протянулась к чистой детской душе, к нетронутым жизнью юношам…
Закрылись двери родимого гнезда, и никто не знает, скоро ли наступит вновь та весна, когда оно выпустит первую стайку своих птенцов на морской простор.
В октябре 1913 г. состоялось назначение вице-адмирала А. И. Русина начальником Главного морского штаба. Вместо него директором Морского корпуса был назначен контр-адмирал[82] В. А. Карцов.
А. И. Русин пользовался вполне заслуженной любовью и уважением своих воспитанников, поэтому появление молодого, энергичного, со своими идеями на уме контр-адмирала Карцова встретило молчаливое недоверие и даже противодействие всем начинаниям. А их было много — началась коренная ломка всей системы воспитания, но, увы, адмирал не сумел дать себя понять и оценить.
Один за другим уходили старые, давно оторвавшиеся от флота воспитатели. Дисциплина вводилась железной рукой, не один виновный вылетел во 2-й Балтийский[83]. Подходил конец вольности дворянской. За пустячный бенефис месяцами всей ротой высиживали без отпуска. Редко пустовали карцеры, и стройными шеренгами тянулись стоявшие под винтовкой.
Не мне судить о насущных реформах, произведенных адмиралом; они были в свое время оценены, и 6-го ноября 1916 года вторая пара орлов украсила плечи энергичного начальника, тогда уже Морского его императорского высочества наследника цесаревича училища.
Прошло более трех лет, прежде чем глаза наши раскрылись и мы, увидев нашего адмирала в его истинном свете, научились его уважать; но было уже поздно…
Бесшумно подкралась революция; был февраль 1917 г. В субботу, 25-го числа, не успевшие еще уйти в отпуск были неприятно поражены и взбудоражены приказанием начальника Училища прекратить отпуск воспитанников.
Тихо прошли суббота и воскресенье. 27-го, как всегда, нормально начались занятия. Часов около 6 горнисты заиграли большой сбор. Час необычный, но казалось, что все ждали этот сигнал, так взвинтилось у всех настроение за последние дни.
Торопясь, наскоро накидывая подсумки и разбирая винтовки, роты строились на ходу и, не успели горнисты пробежать все помещения, как из всех дверей стали вливаться они в столовый зал.
Стукнула последняя рота прикладами, и тотчас же раздалось неподражаемое федоровское[84]:
— На прэво рэвнись!.. Смирнэ! Встреча с лева, шэй накрэ… ул!
Мы ожидали минимум морского министра, но в зал вошел только Карцов! Ни слова еще не было сказано, но чувствовалось, что это не прежний наш директор, разносящий без разбора и генерала Федорова, и несчастного кадетона, и зазевавшегося барабанщика, — грузный адмирал, который, казалось, своими руками вечно искал поручни мостика посередь Столового зала.
Все существо начальника Училища говорило, что перед нами был действительно наш начальник. В минуту трудную все потянулись к нему. Величавым спокойствием, уверенным взглядом обнадежил он фронт. Таким взглядом, наверное, смотрел он в ночную тьму, когда сквозь строй японских судов прорвался он на своем «Властном» из Порт-Артура в Чифу.
Речь его была длинна, на редкость складна и красива; как живой влагой, упивались все его словами, поднятое настроение наэлектризовало всех.
В коротких словах не пересказать эту речь, но весь смысл сказался во фразе, которой адмирал закончил свое слово: