И действительно, после этого приставания ко мне шалунов сделались реже, и они вели себя осторожнее, после же громогласной пощечины, данной мной в роте одному из таких кадет, я избавился навсегда и от их приставаний.
Что же касается шалостей, в особенности совершаемых «старыми» кадетами, то по моей природе и воспитанию я не мог иметь к ним ни малейшего влечения и сочувствия. Побоище же между десятком таких кадет, случившееся спустя пять-шесть недель по поступлении моем в корпус, до того потрясло мой впечатлительный организм, что я заболел горячкой. Немало горя причинила эта моя болезнь не только моей нежной матери, но и доброму дядьке, просиживавшему целы дни у моей кровати. Они не оставляли бы меня и по ночам, если бы корпусные порядки делать этого не воспрещали. <…> Только на десятые сутки я встал на ноги и был переведен из отдельной комнаты <лазарета> в общие палаты. <…> Здесь, кстати, опишу с некоторой подробностью лазарет, тем более что в первые два года моего пребывания в корпусе мне частенько приходилось побаливать. Но только болезнь моя была всегда действительная, а не притворная, как это делывали зачастую кадеты лентяи, прибегая к разным непозволительным и вредным средствам. Например, сделанные надрезы ножом или царапины гвоздем растравляли до нагноения; производили искусственную рвоту и бледность проглачиванием табачной или просто бумажной с чернилами жвачки; для ускорения биения пульса ударяли локтем о стену, стол и другой твердый предмет. <…>
Кроме обставленной диванами и стульями, а также обвешанной зеркалами и портретами приемной залы, двух небольших комнат для труднобольных, сыпного, глазного и скарлатинного отделений, корпусный лазарет составляли шесть комнат или палат. В них размещались больные не только по роду болезней, но и по возрастам. Лечение больных, уход за ними и содержание их в лазарете были настолько хорошие, что бессовестно было бы требовать лучшего. Кроме прямого надзора за лазаретом со стороны полицмейстера корпуса, неуклонный порядок поддерживался в нем и по причине почти ежедневного посещения больных директором. Немало способствовал этому заботливый, обходительный, добросовестный, знавший свое дело старший доктор <Мартын Дмитриевич> Сольский, пробывший в корпусе весьма долгое время и, если не ошибаюсь, умерший тайным советником и придворным лейб-медиком.
Чистота и порядок в лазарете были образцовые. Паркетный пол блестел как зеркало. На алебастровых стенах не было ни пылинки, а в углах — ни паутинки. Вычищенные и блестевшие лампы и кинкеты[19] не издавали никакого запаха, потому что масло в них горело хорошее; то же самое можно было сказать и о ночных лампочках. На сальные свечи был остракизм, а где нужно — горели восковые свечи, стеариновых же в то время не знали. Шторы на окнах были из плотной материи, так что, когда они были опущены, то производили приятный для глаз полумрак. Температура надлежащая <…>, воздух чистый, как освежаемый посредством отдушин и частого прокуривания. Кровати хотя были такие же, как в ротах, но тюфяки мягче, и лежали они не на досках, а на холсте; постельное белье было тоньше ротного, притом вместо одной было две подушки. Белье, надеваемое больными кадетами, было также тоньше носимого здоровыми в ротах. Тиковые халаты летом и суконные зимой, а равно башмаки были тоже хорошие, как сшитые из добропорядочного материала. Пища, приготовлявшаяся из свежих и доброкачественных продуктов, была разнообразная. Кроме разнородных супов, куриных котлет, компота, чая с булками и сухарями выздоравливающим давали бифштекс и жареный филе. И все это приготовлялось чисто и вкусно, не то что здоровым в ротах.
Да, пища в ротах не в пример была хуже пищи лазаретной. <…> Однако за это следует винить не эконома[20]<Андрея Петровича Боброва>, а его помощников и поваров. Бобров же настолько любил кадет, что если бы он имел свои капиталы, то охотно пожертвовал бы таковые на улучшение их пищи. Но известно, что если бы не три тысячи рублей, присланные царем, то не на что было бы его похоронить[21].
Ежедневная пища кадета состояла из следующего. Утром фунтовая булка, всегда хорошо выпеченная из белой пшеничной муки, но без всякого прибавления. Только с 1832 года начал даваться сбитень: кружка величиной в стакан в младших и в два стакана в гренадерской и первой ротах. И с каким аппетитом и быстротой выпивался такой взвар из воды, меда, корицы и гвоздики, несмотря на то что иной раз был несладок по малости меда и горек по излишеству пряностей или водянист по малости того и другого. На обед, смотря по времени года, давали щи кислые, ленивые и зеленые или супы перловый, манный, рисовый, гороховый и пюре картофельное с куском говядины; пироги с мясом, капустой, морковью, гречневой и пшенной крупой; разные соусы неизвестных наименований и приготовленные из неопределенных продуктов; жаркого, состоящего, смотря по дешевизне, из куска курицы, гуся или утки, а чаще куска простой говядины. По воскресным и праздничным дням прибавлялось к этому пирожное из заварного или слоеного теста, а также из пышек или хворосту. Немногие же затворники, не увольнявшиеся из корпуса по неимению родных и в великие праздники, сверх обыкновенных кушаньев получали: в Рождество Христово на жаркое тощих индеек и несвежих тетерок; а на Воскресенье Христово — по куску пасхи и кулича, а также по три яйца. Ужин состоял из сухих блюд, по преимуществу же из гречневой, смоленской и пшенной каш, облитых растопленным маслом, и «картофеля в мундирах»[22], при этом на каждого кадета полагалась продолговатая, в виде сосульки, формочка масла. Но это масло редко когда употреблялось по своему назначению, а елось с «тюрей», составляемой по соглашению самими кадетами из вкусного ржаного хлеба и хорошего кваса, даваемого вдоволь в пищу и для питья. Однако не полагайте, чтобы на картофель не обращалось должного внимания, он поедался кадетами с солью также охотно, как и изготовляемая ими самими «тюря».
В Великий пост на Страстной и в неделю говения[23] давалась постная пища, состоявшая почти из тех же кушаньев, как и скоромная, с той только разницей, что говядина заменялась рыбой, в особенности корюшкой, а коровье масло — постным, разумеется, не прованским, горчичным, подсолнечным или другим дорогим, а льняным и даже конопляным. Оказывается, что постная пища была еще хуже скоромной. Немногие могли есть все даваемые постные кушанья. Были и такие, к числу которых и я принадлежал, что ограничивались сбитнем, булкой, хлебом, картофелем да гречневой кашей с квасом и солью. Следовательно, я постился подобно аскету, но только поневоле. Хорошо еще, если на дежурстве был сговорчивый служитель, который вопреки приказанию начальства, но ради своих корыстных расчетов соглашался принести булок, пирожков и других сластей; потому что подобные покупки строго воспрещались, да и денег кадетам иметь не дозволялось. Такое запрещение имело ту хорошую сторону, что не возбуждало зависти и злобы в тех кадетах, которые не могли этого делать по неимению или бедности родителей или родных, и что кадеты не могли объедаться и болеть, а и того хуже — напиваться, что иной раз, несмотря на все строгости, случалось между перворотцами. По такой же причине не дозволялось кадетам иметь в корпусе чай, сахар и другие посторонние вещи, а вне корпуса — носить не казенное, а свое белье и платье <…>.
Для полноты очерка кадетской жизни остается еще описать столовые залы, в которых кадеты в половине седьмого пили сбитень, в половине первого садились за обед, а в восемь часов вечера ужинали. Таких зал было две, и находились они в нижнем этаже, по обе стороны кухни; одна вмещала гренадерскую и первую роты, другая — всех кадет младших рот. За параллельно расставленными в две колонны столами и совершали кадеты, сидя на скамейках, свою однообразную и не всегда вкусную трапезу.
Скатерти, которыми покрывались столы, нельзя сказать, чтобы были тонки, а подчас были и довольно грязны, в особенности они были залиты и нечисты по средам и по воскресеньям за сбитнем, когда их переменяли чистыми. То же самое можно было сказать и о салфетках, полагавшихся в гренадерской и первой ротах всем кадетам, а в младших — только унтер-офицерам и ефрейторам. Подвергавшиеся частому битью фаянсовые тарелки, графины с водой или квасом, ставившиеся с несколькими стаканами посередине стола, были самые простые. Ложки, суповые чаши и блюда были металлические: первые были серебряные, последние, если не ошибаюсь, оловянные. Ножи и вилки с деревянными или костяными черенками подавались большей частью дурно вычищенными, притом лезвия первых были до того тупы, что ими с трудом можно было резать, а зубцы вилок были большей частью поломаны или искривлены.
За каждый стол садилось не более двадцати кадет. Сверх того по концам каждого стола, один против другого, сидели унтер-офицеры, разливавшие суп или щи и раздававшие прочие кушанья из ставившихся перед ними суповых чаш и блюд. В младших же ротах унтер-офицеры обязаны были следить за порядком и чинным сидением кадет за столом и, в случае неисполнения их приказаний, тут же наказывали, оставляя без пирога и даже целого обеда. Дежурный же офицер и фельдфебель имели право высылать ослушников из-за стола и ставить их напоказ возле стены или, выражаясь по-кадетски, «ставить к столбу». Такому же наказанию подвергались лентяи в классах и шалуны в ротах. <…>
Дежурному офицеру нужно было иметь много такта, терпения и хладнокровия, чтобы уметь ладить с кадетами вообще, а с перворотцами в особенности, и чтобы если не пользоваться их любовью, то не подвергаться их насмешкам и даже балаганным выходкам. Немного было офицеров, <…> которые в продолжение долгого своего служения в первой роте ни разу не были ошиканы или осмеяны. Но зато такие вспыльчивые, раздражительные, суетливые офицеры, как, например, Корф, не уживались даже с кадетами младших рот и подвергались осмеянию, а о перворотцах и говорить нечего. Помнится мне, что однажды этого Корфа, получившего кличку «петуха», с десяток шалунов 2-й роты, в которой он был дежурным офицером, довели до бешенства, кончившегося серьезной болезнью, тем, что после пробития вечерней зари пели по-петушиному. Если бы вместо того, чтобы метаться с одного конца длинного дортуара на другой с поднятыми кулаками и с пеной у рта, он посмеялся бы их шалостями и попросил бы не дурачитьс