инений, для чего нужно время и место, юнкера посредством двух человек, держащих за оба конца пику, изображают собой взводы и эскадроны. Шашечные приемы и владение пикой мы проводили сначала на деревянной кобыле, чтобы не порубить по неопытности живую; только привыкнув к шашечным приемам в седле, пересаживались на настоящую лошадь. Но даже и при наличии таких предосторожностей многие кони младшего курса были не застрахованы от увечий и носили на себе следы неудачных шашечных ударов в виде отрубленных и надрубленных концов ушей.
Строевые занятия начинались сразу после завтрака и шли до четырех часов пополудни. После обеда, бывшего в пять часов, мы готовились к репетициям, сдавали их профессорам и выполняли прочие «капонирные обязанности». «Капонирами» в училище на юнкерском языке именовались не только классные помещения, но и… уборные, каковое обстоятельство из года в год приводило в недоумение и раздражение профессора фортификации инженера-полковника К. Как только в своих лекциях в начале года на младшем курсе он доходил до вопроса о крепостных капонирах, класс охватывал неудержимый смех. Когда он затихал, побледневший от негодования полковник клал мел и, обернувшись от доски, на которой чертил план крепости, говорил:
— В чем дело, господа? Какова причина вашего коллективного веселья? Ведь подобный балаган происходит из года в год, едва я произношу слово «капонир». Ради Бога объясните мне, что вы находите смешного в этом слове?..
Никто из юнкеров, однако, не брался объяснить полковнику, что на жаргоне школы его класс приравнивался к пребыванию в… уборной.
С 1890 года и до моего времени Николаевское кавалерийское училище разделялось на две части: кавалерийскую, или эскадрон, и казачью, или сотню, объединенные общим начальником училища, но имевшие каждая свою форму и свой офицерский состав во главе с командирами эскадрона и сотни. Общими были церковь, столовая и классы. Все же остальные помещения у сотни и эскадрона были отдельные. Сотня имела красивую форму гвардейских казаков как парадную, обыкновенная же отличалась от нашей лишь серебряным прибором, шашкой казачьего (донского) образца и синими шароварами с красными лампасами. Отношения между сотней и эскадроном были самые дружеские, но сотня и эскадрон имели свои собственные традиции и свое начальство, как юнкерское, так и в лице сменных офицеров. Принимали в сотню, за редким исключением, только казаков.
Беспрерывная строевая тренировка и гимнастика всякого рода, в особенности же та «работа», которую нас заставлял проделывать старший курс, быстро превращала мальчиков-кадет в лихую и подтянутую стайку строевой молодежи. Последние остатки кадетской угловатости сходили с нас не по дням, а по часам в опытных руках начальства, которое все чаще стало благодарить то одного, то другого из нас за «отчетливость» и службу.
Через два месяца жесточайшей дрессировки, какую были способны выдержать только крепкие физически и морально, для младшего курса наконец наступил торжественный день присяги. Подняв два пальца правой руки, стоял я в храме школы среди товарищей в полной парадной форме, слушая слова старинной петровской присяги на верность государю и Родине, которую читал торжественным «медным» голосом адъютант школы ротмистр Зякин. Почти все статьи ее кончались словами «смертная казнь» и производили внушительное впечатление. Глухими голосами мы повторяли после каждого абзаца: «Клянусь, клянусь», — а затем целовали крест, Евангелие и старый шелк штандарта с двуглавым орлом на древке, который держал штандартный вахмистр Кучин.
Получив поздравление «корнетов», вечером того же дня мы впервые были отпущены в город, куда нас до присяги не отпускали ввиду нашего «корявого вида» и во избежание поругания школы. По традиции этот вечер юнкера проводили в цирке Чинезелли, где каждый год происходила по этому случаю неофициальная церемония.
Воспользовавшись моим первым днем отпуска, я поспешил свидеться с товарищами по выпуску из корпуса, бывшими в Михайловском артиллерийском и Павловском училищах.
Михайловцы и обстановка их училища произвели на меня впечатление настоящего храма науки, а мои давние товарищи по классу приобрели, скорее, вид ученых, нежели легкомысленных юнкеров. Чувствовалось, что училище живет серьезной трудовой жизнью и в нем нет места показной стороне.
Павловское военное училище также имело свое собственное, ему одному присущее лицо и свой особый дух. Здесь словно царил дух сурового императора, давшего ему свое имя. Чувствовалось во всем, что это действительно та военная школа, откуда выходили лучшие строевики нашей славной армии. Юнкера здесь, каждый в отдельности и все вместе, постоянно сохраняли подтянутый и «отчетливый» вид, точно все время находились в строю, даже проходя в свободное время по помещениям училища, старались держать строевой шаг. Легкий запах юфти, такой характерный и приятный всякому военному человеку, здесь вполне гармонировал с общей строго военной обстановкой. Немудрено поэтому, что в описываемое, теперь уже далекое время с батальоном Павловского военного училища на парадах в Петербурге не могла конкурировать ни одна из частей гвардейской пехоты, безукоризненный строй которого и все перестроения возбуждали всеобщий восторг и восхищение.
Вечером вдвоем с грузином Гайдаровым мы подъехали к ярко освещенному подъезду цирка, у которого в этот день стоял усиленный наряд пешей и конной полиции. Ведь первый ряд цирка и ложи цвели морем фуражек гвардейской кавалерии и элегантными туалетами офицерских дам. Все они с улыбками одобрения вглядывались в третий ряд скамей, вдоль которого алыми маками горели бескозырки юнкеров школы.
Все знали, что перед началом циркового представления будет выполнена старая юнкерская традиция, и с любопытством ее ожидали. Едва мы с Гайдаровым уселись на свои места рядом с «сугубыми товарищами», как откуда-то сзади донеслась негромкая, но отчетливая команда:
— Юнкера! Встать… смирно!
Весь длинный ряд алых бескозырок и десятки офицеров и дам в ложах поднялись как один человек. Оркестр заиграл «Марш школы», дивные звуки которого я не забуду до гроба. В дверях входа показалась стройная фигура вахмистра школы, замершая с рукой под козырек. Это была освященная годами и обычаем встреча «земного бога», в которой неизменно каждый год принимали участие не только юнкера училища, но и офицеры гвардии, бывшие в свое время также «корнетами» школы, специально приезжавшие со своими дамами в этот день в цирк Чинезелли…
С утра следующего дня для нас, юнкеров младшего курса, началась наша настоящая военная служба, так как с момента принесения присяги мы стали уже воинскими чинами со всеми из этого вытекающими последствиями. Нужно было или кончать училище и быть произведенным в офицеры, или же заканчивать военную службу солдатом с отчислением в полк вольноопределяющимся. Третьего выхода не было. Однако, как ротмистр Шипергсон, так и господа «корнеты», с этого дня к нам стали относиться гораздо мягче и снисходительнее. Теперь для них мы являлись уже не случайными молодыми людьми, а их младшими товарищами, членами одной и той же кавалерийской семьи, в которой по девизу школы, выгравированному на ее кольце, представляющем собой подковный гвоздь с Андреевской звездой, «и были вечными друзьями солдат, корнет и генерал». «Цук» хотя и продолжался, но утерял уже свой острый характер испытания и экзамена. Последний мы, по мнению начальства, выдержали с успехом.
ЦАРСКАЯ СОТНЯ
В 1883 году на Дону, в г. Новочеркасске, был «для поднятия уровня образования в среде казачьих офицеров» открыт Кадетский императора Александра III корпус. Ко времени первого выпуска из этого корпуса надлежало решить, где выпускаемые из него кадеты должны получить специальное военное образование. Вопрос этот был изучен в особой комиссии, и 4 июня 1890 года состоялось высочайшее повеление, приказом по военному ведомству за № 156 от 1890 года, об «учреждении в Николаевском кавалерийском училище казачьей сотни на 120 юнкеров для приготовления их к службе в офицерском звании в конных казачьих частях». В сотню было постановлено переводить кадет, принадлежавших к казачьему сословию, окончивших курс в Донском корпусе или других кадетских корпусах, а не занятые ими вакансии предоставлять молодым людям казачьего сословия, удовлетворяющим общим условиям приема в военные училища.
В сотню Николаевского кавалерийского училища в 1890 году были приняты только кадеты, окончившие Донской кадетский корпус, в числе 30 человек. В 1891 году вновь было принято 60, а затем с 1892 года введен полный штат. В отношении учебных и строевых занятий, испытания в науках, поощрений, дисциплинарных взысканий, внутреннего порядка, отчисления и выпуска из училища применялся общий порядок училища с тем, что при выпуске юнкера-казаки должны были производиться в строевые части своих казачьих войск. Для юнкеров сотни сделали отдельные спальни, манеж и конюшни; что же касается столовой и лазарета, то они были общими для всего училища. Обучение юнкеров сотни возложили на казачьих офицеров, переведенных для этого в училище из строевых казачьих частей.
Первым командиром сотни был назначен есаул Дьяков, а сменным офицером — подъесаул Логинов. В начале второго года существования сотни ей были приданы еще два офицера — подъесаул Лобачев и сотник Галушкин, а в 1892 году пятый офицер — подъесаул Скосырский. Сотня в строевом и хозяйственном отношениях подчинялась начальнику Николаевского кавалерийского училища. В начале текущего века командиром сотни был затем назначен по личному выбору государя Николая II известный есаул Плешков, прославившийся тем, что приехал на своей строевой лошади из Сибири в Петербург верхом.
При учреждении сотни офицеры и юнкера носили форму своих войск и полков, но с 1907 года получили парадную форму гвардейских казаков; обыкновенной же формой сотни был китель с серебряным прибором и синие казачьи шаровары с красными лампасами и белым гвардейским снаряжением, то есть поясом и портупеей. Вооружение состояло из казачьего карабина без штыка, пики и шашки донского казачьего образца.