Вечером после Гимнастического праздника в устроенном мною театре во рву крепости я дал жителям Кебира и Сфаята и всем приглашенным гостям с эскадры и лагерей представление своей пьесы «Руфь», артистами которой были красавицы Сфаята Т. Гран, Т. Оглоблинская, А.Н. Куфтина, М.А. Жук и В. Васильева и гардемарины и кадеты от каждой роты корпуса. Музыка была составлена и подобрана Н.Н. Кноррингом, он же играл на скрипке. На пианино играл старший лейтенант Н.П. Солодков[575]. Оркестром дирижировал гардемарин 1-й роты Данюшевский… Ставили в декорациях натуральных – среди живых растений и цветов, и каменных стен форта. Библейские костюмы были сделаны из бязи и одеял. Парики достали в Бизерте.
При волшебном свете прожектора сглаживались все шероховатости и впечатление временами получалось самое сильное. Помню, в одном месте, где на полях Вифлеемских молятся жнецы (мелодекламация) перед отходом ко сну, обращается ко мне сосед и шепчет: «Правда, точно в Художественном театре?» Татьяна Гран дала высокопоэтичный образ моей «Руфи», и все артисты играли прекрасно, как и нежная музыка рояля и скрипки. Хор морского корпуса сыграл как финал «Тоску по Родине», под эти звуки и громкое «Ура!» автора снова высоко качали. Я получил благодарность директора и крепкий поцелуй Владыки Кебира.
В другой русской газете так описали мой спектакль: «Русский театр в Африке».
«В далекой и чужой стране, в мрачном рву заброшенного старинного форта творится красивое дело. Под ярким серебряным блеском снятого с корабля прожектора идет русская пьеса под русскую музыку, с русскими артистами и для русской публики. Темное звездное вечернее небо повисло над суровыми, каменными стенами, между которыми приютилась кучка любителей искусства, изголодавшаяся после семимесячного поста. Библейская история Руфи, принявшей добровольно тернии изгнания ради высшей самоотверженной любви, – оживает для терпящих ту же самую судьбу. Нежно и осторожно играют артисты-любители, тихо и трогательно звучит тонкая и глубокая музыка. Благоговейно слушают зрители древнее сказание, переживая его своим настрадавшимся духом.
В коротком вступительном слове автор пьесы, на черном фоне траурного занавеса, среди многозвездного мрака надвигающейся ночи, тихим и проникновенным голосом говорит о своих переживаниях, приведших его к пьесе. Давным-давно история Руфи становилась перед его духовным взором; но повседневные работы отодвигали этот образ от него. И вот теперь, среди испытания судьбы, потеряв близких… Родину… потеряв «все, кроме чести», он снова и ярко вернулся к этому образу. Поразительная аналогия между судьбой Руфи и загнанной в чужие края Русью властно потребовала воплощения. И образы этого воплощения, в виде чутко написанной пьесы, с тонким музыкальным сопровождением в наиболее выразительных местах автор скромно предлагает вниманию собравшихся. «Надо оживить души», – говорит он, и он не ошибается. Шаг за шагом проходят перед зрителями тяжелые испытания добровольной изгнанницы, пока не начинает чувствоваться рука Возмездия… Чутко и с надеждой внимают зрители святому пророчеству… И в душах этих людей, заброшенных в далекую, чужую страну, зарождается зерно веры в высшую справедливость. Тихо задвигается занавес. Грустные звуки марша – «Тоски по Родине» – тонут в бодром говоре молодых голосов. Это чествуют автора пьесы, сумевшего в символических образах оживить падающую веру в нашу большую Родину… Чествуют задушевно и даже с энтузиазмом. Они теперь знают, что «пока что» им придется жить мечтою; но эта мечта обязательно воплотится в действительность. Ведь обрела же Руфь в конце концов воздаяние за свои самоотверженные страдания.
Первые ряды зрителей просто лежат на земле, покрытой старой палаткой, задние сидят на высоких столах, многие смотрят со стен, переходящих в земляные валы. И наконец, вместо богатой театральной техники и патентованного искусства – просто любовь к Родине. Эта любовь и у автора, и у исполнителей, и у оркестра, и у зрителей. Нужды нет, что тысячи препятствий стоят на путях впечатления, что многие очень привыкли к московским и петроградским театрам с их большими артистами и богатым инвентарем. Любовь к Родине заставляет производить в себе могучую работу: угнетать досадные последствия бедности и уметь глубоко почувствовать самое важное и вечное – Идею. Вспоминаются шекспировские пьесы, шедшие когда-то с громадным подъемом, но где вместо декорации был шест с соответствующей надписью. Она углубляет зрителя, призывает «терпеть до конца» и закаляет колеблющийся дух. Эта исповедь кроткого духом человека, сумевшего путем красоты оживить наши надежды нетленной верой в воплощение нашей высшей мечты – мечты о Родине».
Прямо с моего спектакля двинулись зрители шумной толпой по крепостному рву, свернули налево в ворота Кебира, вошли во двор. Там, освещенный лампами, убранный флагами и дивными цветами, с гардемаринами-распорядителями в голубых и белых аксельбантах, гостеприимно и радушно принял их танцевальный зал. На возвышении в гирляндах и флагах грянул им навстречу оркестр корпуса.
Бодрый, молодой голос прокричал: «Вальс». И нарядные пары прекрасных дам, гардемарин, кадет и офицеров плавно понеслись по цементному полу крепостного барака. Солидные дамы, адмиралы, штаб-офицеры, профессора корпуса в живописных группах расположились вдоль стен, изредка выходя «вспомнить молодость» или «тряхнуть стариной» с какой-нибудь розовой барышней Сфаята, отдаленного лагеря Бизерты или с «Георгия Победоносца» – базы флотской семьи. Вальсы сменялись мазуркой, плясали краковяк, кадриль, миньон, полонез, шаконь и даже польку. Весело, искренно, непринужденно, как всегда у моряков. Для отдыха между танцами дамы и кавалеры, пройдя двор, углублялись под своды крепости и скрывались в интимном полумраке разноцветных гостиных, где их угощали сластями и лимонадом.
Там на мягких диванах, освещенная янтарным, розовым, голубым или зеленым светом ламп, восседала та или иная царица бала, окруженная синим кольцом гардемарин или кадет. В одной гостиной пели русские песни, в другой играли в шарады, в третьей велись беседы и раздавался веселый смех. И снова музыка. Пустеют уголки уюта, песни и остроумной шутки, и снова полон зал, и топот ног в лихой мазурке. Но вот утомлены танцоры, дамы, музыканты. Затих Кебир. Огни потухли. Разъехались все гости по домам. И мирный сон спустился над горою.
По очереди одна из рот уходила в плавание на учебном судне «Моряк», которым командовал (бывший мой воспитанник Петербургского корпуса) старший лейтенант Максимович. Подошла очередь и моей (севастопольской) роте идти в это плавание. По морскому уставу я, капитан 1-го ранга, не мог плавать под началом старшего лейтенанта, а потому директор корпуса назначил к кадетам лейтенанта Калиновича.
Утром на крепостном дворе нагрузили кадеты две фуры, запряженные мулами, и чернокожие возницы повезли кадетское имущество на пристань Бизерты, чтобы там перегрузить на парусное судно «Моряк». Я сказал роте наставительное слово, пожелал им счастливого плавания и благословил в поход. Рота покинула крепость и фронтом с песнями ушла в Бизерту. Из рощи оливок еще доносились их звонкие, молодые голоса и стихли на нижнем шоссе. Осиротелый на время, я спустился в Сфаят, где, по совету директора, засел за новую патриотическую пьесу для театра Морского корпуса – «Памятник – Россия». Я написал ее в 3 картинах: 1) Могущество великого Царства. 2) Распад Царства во время революции. 3) Светлое воскресение России. Закончив ее, я прочел свое произведение в «Художественно-литературном кружке» Морского корпуса – председательницей которого была супруга директора. Пьесу одобрили и много о ней потом говорили.
А пока она писалась, кадеты мои плавали и я навещал их на учебном корабле. Командир его хорошо помнил своего воспитателя, принимал меня с почетом и лаской, показывал судно, занятия кадет, устраивал шлюпочные учения под веслами и парусами.
Приезжал ко мне в Сфаят лейтенант Калинович, докладывал о кадетах и высказал мне, что очень доволен кадетами, что они удивительно хорошие мальчишки и, несмотря на мелкие проступки и ошибки (благодаря их молодости), они очень хорошего направления и полны благородных задатков. Одно удовольствие с ними работать. Выслушав такой лестный отзыв такого прекрасного воспитателя, я испытал глубокую радость за свою любимую Севастопольскую роту и с душевным удовлетворением увидел, что мои труды нескольких лет не пропали даром. Вот, думалось мне, они уже кадеты 5-й роты, там 4-я, и вот они – гардемарины; доведу ли их до мичмана? увижу ли их офицерами? И пока я так думал о них, в келье Владыки Кебирского Китицын ловкими и умелыми руками перетасовывал две колоды, «Владивостокскую» и «Севастопольскую», карт. В стройном «пасьянсе» укладывались офицеры – валеты, ротные командиры – короли, отбрасывались дамы и передвигались важные тузы.
В результате этой раскладки большинство «севастопольских» офицеров перешли на разные хозяйственные, классные, канцелярские должности, а воспитателями к севастопольцам пришли «владивостокские» мичманы, фельдфебели и унтер-офицеры. Я сам не избег той же участи. После многих часов убеждений и уговоров темные, бархатные глаза уговорили меня: «Для общего блага корпуса», как говорили мягкие губы, отдать мою роту, расколов ее на две части: старшую, по возрасту, успехам и развитию 4-ю, – старшему лейтенанту Брискорну; а 2-ю – 5-ю роту – новому гостю с эскадры – помощнику старшего офицера крейсера «Генерал Корнилов» старшему лейтенанту Круглик-Ощевскому – офицеру, перешедшему из армии во флот.
– Вы – «человек с сердцем», – говорил мне уговаривающий голос Китицына. – Вы знаете сердце детей, возьмите 6-ю и 7-ю роты и воспитывайте их, как вы прекрасно это умеете. Он – «человек с перцем», возьмет 5-ю роту – это возраст, который нужно держать в ежах. Я и других «королей» переставлю, и тогда у нас получится стройная организация. Каждый будет на своем месте. И корпус отшлифуется как бриллиант!