Н. Кнорринг[583]
Сфаят. Очерки из жизни Морского корпуса в Африке[584]
Осенью 1920 года в Симферополе пришел ко мне мой коллега по Харькову с предложением занять место преподавателя истории в Морском корпусе в Севастополе. Расписывая жизненные блага этого места – квартиру с ванной, электричеством и прочим, действительно привлекательным в то время, он весело закончил: «А в случае какой-либо эвакуации, можно быть уверенным, что при наличии флота Морской корпус всегда выберется благополучно…»
Через несколько дней я сидел в Севастополе на Минной пристани со своим беженским багажом и дожидался катера на Северную сторону. Прямо напротив стоял огромный дредноут «Генерал Алексеев». Я указал на него жене и сказал: «Какая громадина! Интересно было бы осмотреть».
Прошло еще несколько дней, и сбылись и мое желание, и роковые слова приятеля…
В памятные дни октября 1920 года у нас, на Северной стороне, было все спокойно; было спокойно и в городе, по крайней мере по виду, и вдруг 28-го с возвращением из города директора корпуса контр-адмирала Ворожейкина все засуетились и мгновенно разносится весть: армия эвакуируется, и, в частности, Морской корпус направляется в Тулон. (Так думали сначала, в Африку было приказано идти уже из Константинополя.)
Когда я с похолодевшим сердцем сообщил об этом решении своим, Ирина залилась слезами. Все внутри переворачивалось – так хотелось, наконец, отдохнуть, а тут вновь впереди ужас и тягота эвакуации, опять бежать, таскать корзину с чемоданом, отвоевывать себе место в очередях, спать не раздеваясь, оставаясь постоянно со своими думами, и наблюдать в потоке людей то звериные инстинкты, то горе, раздирающее душу. Сейчас, когда я пишу эти строки, смотрю на эту картину как бы со стороны, мне невыразимо жаль всех нас, и удивительно, откуда брались силы все это вынести. Но силы были…
Мысль о катастрофе не укладывалась в голове. Она пронеслась, ошеломила и сейчас же заслонилась мерзкой суетой, беготней, хлопотами и тупым глазением… Доминировало чувство животной усталости – физической и моральной. Нет конца разбитым надеждам. Только было пристал к пристани. Близкое дело, полная определенность целей, обеспеченность простого существования, южная природа, море, солнце.
Превосходное здание Морского корпуса было уже отделано. Приготовлены для занятий и жилья классы и помещения. Как было там хорошо! Особенно были великолепны аудитории, огромные, светлые. В некоторых из них был настлан паркет, развешаны картины из русской истории… И опять все рухнуло… Уезжать ли? Тогда у меня не было в этом вопроса. Политическому противнику большевиков, выступавшему против них всегда активно, начиная с Харькова, связанному теперь с военными организациями, остаться в незнакомом городе в полном смысле слова на произвол судьбы, встретиться с ними в качестве проигравшего игру, пойманного беженца было страшно и казалось немыслимо…
А тут – Франция, культура, предстоящий поход на большом военном корабле и, наконец, отдых в смысле установленного порядка, без случайностей и жестоких навыков Гражданской войны… И еще одно. Я не люблю и боюсь неорганизованности, а здесь был вполне готовый и действующий аппарат, учебное дело, мое любимое, профессия… И еще одно. Сознание непрекращенной борьбы, вера в скорый возврат, безотчетная, безоговорочная… Итак, едем. В теплые края, в синие моря…
Погрузка шла день и ночь. Огромная барка погружалась в воду, оседала. Ночью все окна жилых корпусов были освещены, двери долго не затворялись. Шла упаковка и увязка вещей; но в общем все делалось планомерно, а во многих квартирах даже не спеша. Чувствовалась огромная защита флота, его преобладающее значение в данный момент.
Ночь на 29 октября (старого стиля) мы провели в темной квартире – электрическая станция была снята. Это было жутко. Подходил час покинуть «пристань», в будущее не заглядывалось, а только тревожилось и сжималось сердце. Над Севастополем колыхалось зарево, доносился беспрестанный шум, гудки, какие-то удары, и в душе нарастало щемящее чувство чего-то надвигающегося, апокалипсического, против которого нет защиты… Плакать бы! Негде, некогда плакать, да и слез нет…
На рассвете мы покинули родную землю и перешли на барку. Суета погрузки, незнакомые лица кругом; осенний ветер с утренним холодом пронизывал и заставлял думать не о высоком и сложном, чего требовала душа в этот момент, а о самом простом, будничном, сером, принижающем. Скорее бы в тепло, сесть, согреться, съесть что-нибудь…
Самая эвакуация Морского корпуса не была обставлена сколько-нибудь торжественно в соответствии с моментом, и я об этом жалею: по-видимому, будничная сторона Гражданской войны притупила чувства и многие картинные стороны нашей жизни поблекли, осталась привычная проза беженской суеты, звериная пошлость эвакуации… Я предложил отцу Николаю, сидевшему в канцелярии среди груды всяких узлов и вещей, отслужить молебен. «Все уже уложено», – отвечал он, как будто для этого нужны были кресты или иконы. И только один момент мне врезался в память. Когда совсем рассвело, капитан 1-го ранга В.В. Берг, командир кадетской роты, привел своих воспитанников в строю под маршевые звуки горна. Звуки трубы резали воздух, точно отсчитывали какие-то сигнальные знаки судьбы…
Корабль, переменивший на своем коротком веку несколько названий, возвышался над водой как огромная гора. Вступив под защиту его брони, я почувствовал себя как-то особенно прочно, неуязвимо: казалось, это самое надежное убежище. Но вместе с облегчающим чувством безопасности и внутренней свободы я сознавал себя на этом корабле совершенно ничтожным и маленьким – он порабощал и сковывал волю.
«Алексеев» имел странный и необычайный вид для военного корабля, обыкновенно блиставшего чистотой. На палубе, грязной и черной от бесконечной погрузки и больших запасов угля, валялись грудой чемоданы, корзины, ящики и разное, неопределенного вида барахло; тащили еще, и еще, и трюмы проглатывали вещи.
Население корабля возросло в 7–8 раз, на его борту было несколько тысяч человек различной формы, пола и возраста. Дамские шляпки, английские зеленые шинели, френчи, русская форма, черные пальто моряков мешались с кавалерийскими рейтузами, форменные фуражки с кепками, полушубки с каракулевыми саками. Сгрудились предметы домашнего хозяйственного обихода – кровати, комоды, самовары; на носу терлись боками коровы, козы… Это был не только кажущийся для непривычного взгляда беспорядок, какой, например, бывает в школе во время перемены, это был настоящий хаос, в котором команда корабля была поглощена нахлынувшей стихией и растворилась в ней до неузнаваемости.
– Господа! – слышится голос подбежавшего к толпе старшего офицера. – Кто тут из вас из нашей команды?!
А люди шли, шли, ползли, как тараканы, без конца подъезжали лодки, груженные нужным и ненужным; поднимались по высокому трапу, лязгали лебедки, стучали танками матросы, и на баке появились новые баркасы, автомобили. Казалось, этой погрузке не будет конца, но людское несчастье гнало в море, вослед уходящим кораблям, и уже вечером на другой день, когда корабль стоял на внешнем рейде, подходили шлюпки, и сверху можно было видеть, как, дожидаясь своей очереди, шлюпки подбрасывались волной, и женщины, страдая от морской болезни, умоляли поскорее взять их на борт корабля, который стоял спокойно в море, как стол посреди комнаты…
Пристроив свои вещи, я смотрел с величайшим интересом и волнением на то, что происходило вокруг. Картины невиданной жизни развлекали и отвлекали… Вечером, с заходом солнца – торжественный и красивый обряд – спуск флага. Горн играет незатейливую мелодию. Все обнажают голову, и несколько минут толпа стоит неподвижно…
Когда, поднявшись с барки на «Алексеева», я взглянул на город – остолбенел. Бульвары, все пристани были запружены народом. Тысячи глаз смотрели на бухту, где готовились к эвакуации суда. Внизу, на пристанях был ад. Лодки брались с боя, вероятно, заламывались сумасшедшие цены, дрались, вещи сбрасывали в воду… Было жутко думать, признаваться, размышлять. «Вот я стою на неприступной крепости и спасаю свою жизнь. Но почему у меня на это больше права, чем у тех, кто с жадностью, завистью, с мольбой смотрит с берега на уходящие корабли?»
Были ли с берега благословения – я не знаю, но проклятия были. И теперь, когда прошло несколько лет с того момента, как тяжелым кошмаром упали жертвы расправы Бэла Куна, – я испытываю какую-то неловкость перед этим черным от людей родным берегом, который я покинул, словно чувствую эти взгляды на себе.
Я понимаю, что за мою свободу и жизнь нужно чем-то уплатить Родине, и знаю, что этот долг мною еще не уплачен. И страшно мне – какую жертву я должен принести, что сделать? Легче умереть, но зачем России моя такая смерть?.. Буду жить с постоянной памятью о ней и с верой в нее…
А ночь была опять тревожна. Загорелись какие-то склады на берегу. Заколыхалось зарево. Когда несколько стихло на корабле, стали слышны зловещие шумы на берегу, доносились взрывы и чудился грозный шум толпы, не спящей, бурлящей. И ощутился животный страх западни. Мы стоим в бухте, как в кольце. Доносились разговоры шепотом на корабле, что нам не выйти в море, что команда покидает судно и съезжает на берег, что у нас нет хороших кочегаров, что на корабле много большевиков-матросов, что заложена адская машина… И пополз змейкой подлый страх, и хотелось как можно скорее выбраться из этого замкнутого пространства и бежать от нависшей беды…
И когда на следующий день подошел буксир, и громадный корабль сдвинулся с места, и поплыли мимо старые корабли, стоящие тесной грядой, Графская пристань, батареи крепости, и повертывался город, и скрывались его части, заслоняясь одна другой, когда мы вышли в открытое море и стали там, продолжая обрастать мелкими пароходиками, баркасами и лодчонками, принимая без счета пассажиров, и когда, разводя пары, корабль задымил и стал вздрагивать могучей дрожью – тогда появилась уверенность в спасении, что мы можем уйти…
На внешнем рейде мы простояли целый день. Спустилась ночь. Корабль набирался сил, дрожа все больше и больше, чувствовалось огромное напряжение в глубоких недрах этого чудовища, и внизу, где машинный гул становился явственнее и где пахло по-корабельному запахом пара и машинного масла, где в различных закоулках то и дело попадались какие-то непонятные и сложные приборы, электрические распределители, все это было в движении, гудело, ворчало, ухало. Раздавались звонки, вслед за ними отрывочные слова команды, стукотня ног, громкий разговор, вырвавшийся откуда-то с порывом сквозного ветра.
Публика стала устраиваться на ночлег, отвоевывая себе места на палубе, в кубриках, где попало, где было тепло и можно было спать. Раскладывались корзины с провизией, гремели чайники, расспрашивали, как пройти за теплой водой… А корабль гудел все ровнее и ровнее, и не было заметно в темноте, когда, с какого момента мы стали отходить от берегов дорогой, родной земли, мелькавшей далекими огоньками. Мы покидали Россию…
Люди суетились, занимались чем-то насущным, необходимым, неотложным… Кое-где у борта стояли группы сосредоточенные, молчаливые… Море светилось, блестело. Бросали лаг… Мы уходили… Моя жена смотрела вдаль, на последние огни Севастополя, и неутешно, тихо плакала…
Идем в Константинополь. Но чувствуется, что мы плывем куда-то дальше, в какие-то неизвестные дали. Не все ли равно – куда. Нет никаких планов на будущее, даже приблизительных предположений.
Великое дело чувствовать себя членом какой-либо организации, которая имеет свою волю и опыт. Я связан с Морским корпусом. Куда-нибудь приедем, развернемся, учить будем, кормить будут, а дальше – видно будет. Задумываться было некогда. Были еще силы и много сил, хотелось жить, работать, трудиться, смотреть, наблюдать, видеть новые страны, переживать удовольствие новых знакомств, спорить и мечтать, часами глядя в море…
Погода, по счастью, стояла хорошая, да на «Алексееве» и качка не страшна, можно было ходить по палубе, как по большому бульвару… На корабле были свои заботы. Это был плавучий городок. Тревожная беготня офицеров в первую ночь объяснялась беспокойством, что корабль делает круги, не слушается руля – ход слишком мал: уголь у нас есть, но нет кочегаров. В топку были мобилизованы пассажиры. Вечерами иногда сходились в кают-компании: играли в шахматы, слушали доклады…
Тяжелее всего было ночью. Места, койки какой-нибудь у меня не было, приходилось спать где придется. Несколько ночей я провел на палубе, возле четвертой башни. Осенний ветер пронизывал – не спанье, а дремота. Потом часть преподавателей устроилась в самой башне. Нужно было подниматься по узкой лесенке, нырнуть в низкую дверь, и тут, на площадке, возле огромных орудийных замков, кто на полу, на матрасах, кто на чемоданах, мы устраивали себе постели.
Во время пути, когда горело электричество, можно было спастись от какой-нибудь западни вроде люка или горловины или от удара головой о какую-либо металлическую штуку, но было тяжко, когда в Константинополе почему-то прекратился свет, и ночью нужно было пробираться то на камбуз, то на бак за какой-либо нуждой. Спички гасли на сквозняках, закоулки невероятные, неизвестные (казалось, сто лет к ним не привыкнешь) и препятствия на каждом шагу – то сверху, то сбоку, то под ногами. Морское выражение «полундра» приобретало какое-то универсальное сакраментальное значение. Его кричали все. Кто-то саданул одного казака ящиком в бок.
– Что ж ты, милый человек, – обернулся казак с укором, – полундру бросаешь, а «берегись» не говоришь!..
Мрачное впечатление производил дредноут. Какой-то плавучий утюг. Может быть, орудиям там было очень хорошо, но людям – плохо. Мало помещений светлых, большинство под водой. Теперь, от переполнения, было беспорядочно, тесно и душно. Случалось нам спать и в кубриках, на койке, и испытать знакомство с корабельными крысами. Это существа совсем особенные, страшные по своей назойливости, прожоры и воровки – они в свои логовища тащили все, что могли, – вещи, бумагу. Лежишь и слышишь, как по трубам топочат, пищат, и потом то и дело чувствуешь торопливую беготню по своей спине: иногда и по голове проскочит, задевая волосы ножками. Ко всему привыкаешь – спросонья только рукой махнешь, иногда придавишь – испугается, запищит…
Уже четыре дня мы были в море. Огромная масса беженцев организовалась по своим частям. Длиннейшие очереди в камбуз за горячей водой, у опреснителей.
– Николаевское кавалерийское училище! Подходи!
– Минная бригада!
– Ледоколы!
Шум, толчея, перебранка, грозные окрики, угрозы рапортом. Морской корпус имел свое хозяйство на палубе. Всяко ели: и наварный суп из баранины, и недоваренные макароны на морской воде. Под конец черный хлеб резался кусочками, как шоколадный торт, корн-биф делился по ломтикам.
Плохо было, когда прекратилась топка и перестали работать опреснители. На такую массу людей трудно было заготовить воду. Когда водовместилища корабля набирали воду, то, кажется, не пропадало даром ни капли. Около худых мест шланга стояли с чайниками, приспособляясь к тоненьким струйкам, бегущим в разные стороны. По секрету передавали места, где можно было нацедить воду, и тихомолком отправлялись туда и где-нибудь у маленького крана буквально по каплям набирали воду.
Стирать было нельзя, ходили грязными, вши заедали. По нескольку раз в день, особенно ночью, как ложиться спать, снимали с себя белье и занимались «регистрацией беженцев». Мучительно пользоваться только одной морской водой. Руки становятся клейкие, цепкие. Надевать что-нибудь мука – заденет, упрется кулак в подкладку – и ни взад, ни вперед.
Перепутались краски, перемешались понятия. Военный корабль походил на огромный пароход, перевозивший каких-то переселенцев или погорельцев… Во время воскресного смотра, когда команда выстраивалась в ожидании командира, тут же на «священном» месте, на шканцах, дамы пекли лепешки на примусе…
К горным воротам Босфора мы подошли днем и стояли что-то очень долго. Командир набирал пар, намереваясь пройти проливом самостоятельно, без буксира. Течение в Босфоре сильное, корабль большой, и пара требовалось много.
Вечерело. Я сидел на палубе среди искусственных скал из дорожных вещей. Вдали были видны очертания берегов. Я смотрел на них и думал, сколько веков люди волновались при виде этих берегов, за которыми открывались сказки Босфора, для одних политическая мечта, для других гордая реальность, а для многих – рабство и кровь.
Я, как историк, проверял себя. Я старался себе представить античные корабли, многовесельные, многопалубные, венецианские разноцветные паруса, лодчонки руссов и позднейшие запорожские челны, и рядом с этим – невольников, прошедших Перекоп, груженных в Кафе, поливших своей кровью Восток. Вспомнились слова украинских дум, невольничьих песен и многие другие слова, связанные с этим узлом мировой истории…
Входили мы в Босфор уверенно, в тихий ноябрьский вечер, при заходящем солнце. Конечно, все были на палубе, запрудили ее всю, так что из-за спин и локтей панорама была видна лишь по кусочкам. Пришлось переходить с одного места на другое, с борта на борт, чтобы не пропустить великолепных видов.
Стали на рейде Мода. Там же собрался весь флот. Начиналось «завоевание» Константинополя. Турецкая столица еще не видела в своих водах русских военных кораблей (если не считать стационеров) с таким сильным вооружением. Но вместе с кормовым Андреевским флагом на грот-мачтах развевался французский флаг – мы отдались под покровительство Франции. По существу, это дела не меняло: через старые ворота морских путей вливалась волна русской колонизации…
Вот и Царьград. Стамбул, Святая София, башня Галаты… Кто мечтал все это увидеть – смотрите… Ялики, каики, апельсинные корки в воде плещутся у борта, турки в фесках… Все это мы уже видели… на картинках. Сладок рахат-лукум и сушеные финики. У кого есть лишние деньги – покупайте. У меня не было денег, и «мои» не съезжали на берег. Так и не видели они ни простора Святой Софии, ни византийских фресок, ни саркофагов Оттоманского музея… А я-то рассказывал им о своей студенческой поездке сюда!..
Как скучно стоять на одном месте, на якоре, не съезжая на берег. Вокруг все изучено досконально, кажется, запомнил навсегда каждый выступ пристани, каждый контур зданий от обычных европейских домов до какой-то казармы в арабском стиле на азиатском берегу, но нет, ничего не помню сейчас: как во сне все было…
6(19) ноября справили праздник Морского корпуса. Помню, молебен на палубе, нечто подобие парада, какая-то еда в кают-компании…
На корабле публика стала уменьшаться. Началась сортировка. Многим пришлось невольно остаться в Константинополе. Было решено очистить корабль от невоенного элемента и, главным образом, от женщин и детей… Куда мы идем? Кто говорил – в Тулон, кто – в Африку. Наконец, выяснилось окончательно – идем в Бизерту. Где это?.. Где-то в Африке – значит, тепло, солнце… Там можно отдохнуть.
Маленький, но очень уютный пароход «Русского общества». Он должен был везти невоенный элемент в Африку. Несколько человек от Морского корпуса, в том числе я, отправились на предварительную разведку: предстояло осмотреть пароход и распределить в отведенные нам помещения семьи Морского корпуса, более 90 человек. Впоследствии, при всевозможных раздачах и очередях, эта цифра всегда пугала и вызывала большие подозрения.
«Константин» был детским и женским царством. После походно-беженской обстановки военных кораблей дамы как-то повеселели: так отвыкли все от комфорта, так привыкли чувствовать себя в положении вещи, которую вместе с ящиком отправляют в трюм. А тут – все к услугам именно человека-пассажира. Вечером, в большой гостиной, при гостеприимном свете электрической люстры – шахматы, пение, пианино…
На нас, прикомандированных корпусных мужчинах (нас было около десяти человек), лежала довольно склочная обязанность по хозяйству. Нужно было каждый день по списку производить выдачи с отметками хлеба, сгущенного молока, консервов и также присутствовать на камбузе при выдаче обедов и ужинов.
Помимо этих постоянных выдач, часто бывали выдачи чрезвычайные – апельсинов, какао, вина, галет, яиц или еще чего-нибудь. Это было уже сложнее – приходилось сначала произвести учет того, что имеется для раздачи, потом прикинуть, по какой мере придется на лицо, и т. д. Конечно, не обходилось без мелких недоразумений и сетований, но я не помню, чтобы они принимали размеры больших неприятностей. Шло все хорошо. Совместная работа успокаивала нервы, общая судьба всех объединяла, и понемногу все перезнакомились.
Скучная пароходная жизнь, монотонная, утомительная. В каюте второго класса нас было человек десять, с громоздкими и неуклюжими вещами – негде повернуться. Обычно я спал на палубе или на юте, на скамейке или на спардеке. Подложишь матрас, завернешься одеялом – очень приятно. Донимало «скатывание» палубы. Операция эта хотя и не очень долгая, но беспокойная, особенно ранним утром, – приходилось складывать вещи и передвигаться с места на место. «Константин» хорошо устроен, машина ровно работала, «как швейная машина» – хвалился капитан, но маленький пароход был подвержен качке…
Из Константинополя мы вышли при хорошей погоде, после Дарданелл, в открытом море покачивало, но сносно, можно было днями сидеть на палубе, на солнышке, на влажном воздухе, встречать и провожать глазами живописные островки Эгейского моря. Когда мы подходили к Наварину мимо резных и разноцветных скал – посвежело, но мы благополучно прошли мимо острова Сфактерия (я, конечно, вспомнил эпизод из Пелопонесской войны) и встали в глубине Наваринской бухты, возле островка.
К вечеру начался шторм… Наваринская бухта плохо защищенная. Ветер настолько окреп, что один миноносец сорвал с якорей. Началась тревога, замелькали сигнальные огни… Погода еще не успокоилась, и море было беспокойно, когда поздно вечером, уже при огнях мы вышли из бухты. На меня всегда производил тяжелое впечатление выход в море в холодную, свежую погоду после захода солнца. Жутко смотреть вдаль на посеревшие волны, неласковые, ворчливые. И даль казалась огромной пропастью, мрачной и бесконечной, особенно с домашних пригретых уголков парохода, залитых светом и морскими запахами пара и кухни.
Как только завернули за мол, какой-то удар подбросил пароход, потом еще, – и пошло, и пошло. Сначала казалось, что это так, пройдет, и пароход придет в равновесие, но он раскачивался все больше и больше, и тогда пронизывала мысль, что это и есть болезнь, качка, что ей конца не будет, и что же делать теперь? Послышались первые стоны, предательские, словно все их дожидались, и в дамских каютах началось то, что полагается при морской болезни… Я решил немедленно лечь на койку и дремать и слышал, как несколько морских офицеров прибежали к дамам на помощь и кричали:
– А вы харчите, харчите больше!..
Рано утром 21 декабря (н. ст.) мы входили в Бизерту. Полуразрушенный германской миной волнорез, мол с обычным маяком. Прошли каналом, который соединяет большое внутреннее озеро с морем; этот канал проектировался еще в древности. Сейчас же, справа, развернулась пальмовая аллея перед пляжем. Низкие, толстые, густые пальмы посажены, как в кадках, и кажутся искусственными. Высокие пальмы в сквере.
Вокзал с башней в мавританском стиле. Вдали казармы белые, стройные, тоже восточные по виду. Перед нами развертывался городок чистый, живописный. Пригородные дачи примыкали к нему зелеными кучками садов, издали очень красивых. Мы стали ближе к противоположному берегу, против дачи морского префекта.
Мы долго рассматривали эту африканскую землю, на которую предстояло вступить. За городом виднелись поля, сплошные маслинные рощи, которые замыкались очертаниями гор, и нам казалось, что там, за этими горами, начинается сама пустыня. У каждого города, каждой местности на земле есть свой запах, свое отличие, что висит в воздухе. Это неслось и к нам вместе с белыми плащами арабов, в красных фесках с громадными кистями, с бронзовыми босыми ногами рабочих, криками ослов и звоном бубенчиков извозчиков-одноколок.
Вместе с любопытством рождался вопрос: что будет с нами? Но этот вопрос ставился не во всю глубину, а только в пределах ближайшего времени, почти завтрашнего дня. Не было ни огорчений, ни сожалений, пройден утомительный путь, и вот она – пристань, чужая, совсем чужая… Но бодрости было много и сколько надежды! И надо всеми сложными переживаниями висело желание поскорее опуститься на землю, занять на ней свое место, и только бы получше занять, захватить его – а там видно будет…
Мы себя чувствовали живыми частями огромной живой машины, имевшей свой разум и внутреннюю силу, которые и пустят эту машину в ход. А мы, живые винтики, заработаем каждый на своем месте. Существует твое «я» только в той степени, в какой ты связан с этой машиной. Это сознание кабалило, но успокаивало и странно примиряло. Я думаю, что так же смотрели на эти скалы, маслинные рощи и белые плоские крыши из темных трюмов турецких фелюг скованные пленники невольничьих караванов триста, двести, а то и сто лет назад. Горькие думы о хате на «ридной Полтавщине» истомили сердце и выплакали все слезы, и теперь одна мысль, одно желание – скорей бы куда-нибудь сесть на землю, а там – что Бог даст…
«Константин» оказался в Африке первой ласточкой. Местные власти далеко не вполне были осведомлены в том, что происходит, когда несколько дней спустя один за другим стали входить в канал и размещаться на внутреннем рейде русские военные корабли. Встреча каждого была для нас радостью, как встреча соотечественника на улице незнакомого города. Пришли ледоколы, пришли красивые миноносцы, с ними на буксире красный, недостроенный «Цериго». Целый праздник был, когда одними из последних показались за волнорезом огромные башни «Генерала Алексеева». Мощно и грузно вошел он в гавань, сбив с якоря на пути, как пробку, один из бакенов. С приходом «Алексеева», который вез кадет, как бы соединились обе половины Морского корпуса.
Но особенно торжественно вошел «Генерал Корнилов». Появление его было незабываемо трогательно. «Корнилов» пришел последним заключительным аккордом. На нем был командующий эскадрой адмирал Кедров, стоявший на мостике со штабом. На каждом корабле был выстроен почетный караул, и когда с флагманского корабля раздавался сигнал – проникновенные, продолжительные, со слезой, дрожащие звуки горна, каждый корабль отвечал на приветствия адмирала…
Берег был близко, но земля была далеко. На грот-мачте был поднят желтый флаг – мы в карантине. Некоторое время спустя мы покинули уютные помещения «Константина» и перебрались на «Кронштадт», огромный океанский пароход, приспособленный под мастерские.
Действительно, это была какая-то плавучая фабрика… В одном отделении визжали пилы, в другом – металлические сверла, внизу, в преисподней, пыхтели пламенным огнем горны и ухал паровой молот. На пароходе были сотни механических станков и громадное количество материалов. Было очень жаль, что французы взяли себе этот пароход – на нем, в его мастерских, тысячи беженцев могли бы найти себе работу… Мы расположились на полу в одной из мастерских среди станков, колес, приводов. Ночью, повертываясь с боку на бок, стукались головой о какие-то металлические части.
Здесь мы встретили Рождество, и отец Георгий растрогал нас в церкви, заставив вспомнить о снежной морозной рождественской ночи в России… А на Новый год была елка на «Алексееве» в Морском корпусе, и я отправился туда. Елка была устроена на юте, вокруг нее собрались кадеты, подчищенные и подтянутые. Три громадных орудия смотрели из башни. Били склянки, по-особому в этот день – удар из трех частей… После молебна и общих поздравлений, я сказал несколько слов, как историк.
Я вспомнил прообраз нашей елки в Риме, как праздник золотого века, праздник рабов, напомнил, что в древности место, где мы находились, было одним из перекрестных путей мирового невольничьего рынка. Мечты о золотом веке на палубе военного корабля в эпоху Гражданской войны звучали, может быть, глухо, особенно в присутствии пушек, но исторически здесь, может быть, и были параллели – ведь и Овидий жил в эпоху Гражданской войны… А затем – кадеты отплясывали вприсядку, и мы в командирской кают-компании, где помещались преподаватели, пили чай до глубокой ночи и ели свой праздничный паек с точным счетом мандаринов и фиников на человека…
Наступили теплые дни. Грело солнце. Плескалось море… Жизнь в ожидании перемен, без определенного дела начинала утомлять. Уже два месяца, как мы на воде. С утра до вечера видеть эту воду, то зеленую, то синюю, то чистую, то грязную, дышать соленой влагой, слоняться по палубе и спардеку, дожидаясь с животным нетерпением камбузных выдач, торопиться занять место поближе, изучать очертания берегов и думать – гадать о ближайшем будущем, когда можно будет ходить по этим улицам, дышать воздухом полевых дорог, потрогать ногой траву, потрясти кусты… Появилась страстная жажда земли. Ее поймет только тот, кто бывал подолгу в море, только тот поймет эту сосущую, физиологическую тоску по земле. В ней есть что-то извечное, мистическое. Это томление сказалось и в стихах Ирины, тогда еще маленькой девочки.
Наконец, рано утром подошел большой французский катер, забрал нас, корпусных, со всеми вещами, и мы, провожаемые завистливыми взглядами оставшихся, мимо бухты Карубы и «Алексеева», стоявшего недалеко от нее, прошли большое озеро и причалили к пристани Фер-ривилля. Отсюда тронулись в госпиталь для дезинфекции. После довольно неприятной процедуры купания в полухолодной воде и весьма поверхностной дезинфекции, мы, облачившись в пижамы, вошли в больничные бараки.
Три дня, проведенные здесь, показались раем. Вкусная госпитальная еда (мы за ней ездили с маленькими каретками на рельсах), вино, масса новых впечатлений, теплые дни, когда можно было сидеть без пальто на солнце, – все это успокаивало нервы, а когда вечером, откинув белые пушистые одеяла, мы утонули в пружинах госпитальных кроватей и спали на чистых простынях, без всякой предварительной «регистрации», – хотелось подольше не уходить из этих простых больничных бараков.
По-видимому, то же самое испытывала и дамская половина Морского корпуса. Дамы очень стеснялись своего костюма, и мы много смеялись, как они жались во фланелевых пижамах и коротких штанишках в обтяжку.
Едем в закрытом фургоне. Плохо видно – приходится закрываться от холодного ветра… Колеса стучат по шоссе. Выглядываем в щелочки, высматриваем. По обеим сторонам непроходимая стена кактусов, за ними поля. В одну сторону они упираются в горы, в другую – в море. Мы ищем местного, необычайного… Ранний час. Тянутся арабы с овощами на рынок. Мелькают черные пиджаки, красные шапки… Прошла дебелая женщина в широчайших белых шароварах – еврейка. Неожиданно из-за угла улицы проскочил араб верхом, в живописном костюме. Вот, вот он!.. Араб горячил молодого коня…
Стучит фургон. Въезжаем в какое-то ущелье. Каменоломни. Дорога сворачивает круто вправо и постепенно зигзагами поднимается кверху. С каждым поворотом открываются виды… Маслины, долины, пашни, скалы, море… Фургон накреняется, точно в рытвину падает. Мы стукаемся головами. Лошади встали. Наш вожатый, солдат в суконном желтом костюме, с широким шерстяным красным поясом и с широкими шароварами с мотней, в голубом расписном жилете, с кем-то перекидывается словами. Слышна русская речь… Приехали.
Неловко вылезаем, распрямляемся, оглядываемся. Шоссе переходит в мощеные улицы. Ряд бараков, дощатых, крытых черепицей. Дома расположены уступами, по склону маслинной рощи, которая спускается в долину. Дальше необъятная даль. Сразу даже не разберешь, что там. Блестит на солнце огромный кусок зеркала, это вода, несомненно. А вот над обширной котловиной клубится туман. А что под ним? Море? Долина?..
Да, это совсем новое, непохожее на старое.
– Уединенно…
– Словно в скиту, – метко замечает отец Георгий, приехавший на другом фургоне.
Перекинулись впечатлениями и сейчас же бросились искать своих, стаскивать вещи, устраиваться.
Много крови испортили теснота и недостаток помещения. На всех угодить было трудно, – тут выступали наружу и табель о рангах, и местничество, и личные связи. Хороших помещений вообще не было, если не считать одного каменного барака, да и там были сырые комнаты. В лагере ранее, во время войны, жили сербы, потом он пустовал и понемногу разрушался. Всего, что хлынуло в него теперь, он вместить не мог…
За четыре года нашего пребывания в Сфаяте, кажется, не было семьи, которая бы усидела на одном месте с самого начала. Наша, например, переменила четыре квартиры, устраиваясь все с большим комфортом. В конце концов нам подыскалась совершенно изолированная комната, с огромным запором на массивной двери. Комната эта служила раньше карцером, оттого, должно быть, и запор был такой фундаментальный. Пол земляной, с приспособлениями для нар, без окна – свет проходил в маленькое окошечко-форточку над дверью. Я нашел помещение превосходным, и мы прожили в нем два года, постепенно приводя комнату в жилой вид.
Менее всего беспокоило отсутствие окна. При африканском климате, даже в первую суровую зиму («старожилы» говорили, что такой зимы они не помнят) днем можно было держать дверь открытой. Через несколько месяцев нам прорезали небольшое окно. Вид с внешней стороны был непрезентабельный, так что один корпусной гость принял мою комнату за прачечную.
Главное горе было в каком-то нелепом устройстве двери и порога. Во время сильных дождей, когда ветер хлестал в дверь, вода ручьями стекала в комнату, и всегда после большого дождя мы вычерпывали воду из лужи посредине кабинки. Чего только не делали с этим порогом – все равно заливало. Но вода лила не только в дверь: в первый же ливень обнаружились в крыше дыры. Чинить крышу было трудно, и после многих хлопот мне устроили фундаментальнейший потолок…
Перед бараком, на бугорке, была куртина, росли агавы, тутовое и эвкалиптовое деревья. Агавы – мясистое растение, холодное, декоративное. Его жизнь, однако, не лишена некоторой романтики. Когда наступает брачный период, оно расцветает: огромной высоты ствол вытягивается вверх и на самой верхушке распускается цветок. Но… «полюбив, мы умираем», – этот цветок стоит растению жизни: после цветения агава медленно засыхает и… выкорчевывается…
На бугорке, между деревьями я протянул гамак и поставил стол – это была наша дачка. Тут, на перепутье дорог, мы посиживали, иногда пили чай, иногда спали во время сирокко. Перед домом, через канавку, был переброшен цементный мостик, по утрам мы бросали пугливым воробьям хлебные крошки.
Один раз мы подобрали упавшего с дерева воробьеныша, желторотого – он совсем умирал. Положили его в коробочку, укутали. За ночь он отдохнул и затрепыхался. Ел только то, что положишь в рот. Приспособили мы его на дощечке к дереву – смотрим, – нашелся родитель, прилетал и заботливо кормил. Затем воробьеныш научился летать и долго ранним утром, чуть свет, прилетал в кабинку, садился на окно и начинал пищать до тех пор, пока ему не давали в рот крошки хлеба. Мы его прозвали Сфаксом. Потом он исчез, оставив о нас, вероятно, хорошие воспоминания, как и мы о нем.
История расселения жителей Сфаята – своего рода история внутренней жизни всего лагеря. Внешняя сторона здесь была очень показательна. Уменьшалось население, расширялись помещения, и, когда корпус доживал свои последние дни, жилищный комфорт достиг своей предельной степени. У нас, например, последняя кабинка была настолько велика, что можно было в ней отделить занавеской спальню, возле обеденного стола поставить диван и устроить в уголке подобие кабинета – с письменным столом, полками, которые быстро наполнялись книгами, всевозможными бумагами, газетными вырезками и прочим. У дочери была отдельная комната, примыкавшая к нашей. В кабинке был привинчен фаянсовый умывальник с резервуаром, который наполнялся водой снаружи, и со шлангом, отводящим воду в землю.
Внутри кабинок в основание строительного материала легло несколько вещей. Прежде всего – знаменитые топчаны, дощатые койки. В лагере их оказалось огромное количество. Сначала они были пущены в ход только для спанья. Но потом ими стали пользоваться, как перегородками, те, кому не хватало отдельных помещений. Бараки, без перегородок и потолка, были сплошь заставлены топчанами с проходом посередине, как в больнице или в казарме. Было тесно. Через некоторое время топчаны разгородили барак на несколько клеток-кабинок, причем для скрепы и покрытия был пущен в ход другой непременный элемент строительства – одеяла. Их было тоже много, разных сортов и добротности. Иногда отыскивалась парусина в виде палатки или паруса, иногда на материальную часть уходили флаги, которые каким-то путем переходили с эскадры.
Эскадра вообще снабжала многими вещами нас для оборудования и жизни, оттуда, например, были взяты массивные железные столы, служившие вместо парт для занятий в корпусе. Серые, коричневые одеяла обслуживали положительно всех: у кого одеяло, у кого покрышка для стола, у кого ковер, так что общий тон всех кабинок был темно-коричневый.
Внутри барак был похож на какую-то юрту; из темного коридора посредине в кабинки можно было попасть через дверь-занавеску. Неизменной принадлежностью всякой кабинки была разножка, складной стул, штука очень удобная в нашей беженской жизни, но постоянно задеваемая и цепляющаяся за ноги. Вместо матрасов выдавали чехлы, которые набивались соломой. Тугой набитый матрас был как бревно, потом солома обращалась в труху, и спать было жестко… до новой смены соломы.
Топчан, одеяло, разножка – это настоящие три стихии нашего беженства, с ними мог конкурировать разве только примус.
Конечно, житье в таких бараках (хотя бы и в отдельных кабинках) не способствовало конспиративности. Все знали, о чем говорят соседи, какое блюдо шипит на примусе и т. д. Но я, право, не знаю, чтобы это обстоятельство особенно усложняло наше положение. К этому привыкли, вырабатывался своеобразный такт, устанавливалась своего рода четвертая стена, как на сцене, – ее чувствовали и понимали.
Ночью, часам к двенадцати, когда Сфаят обычно засыпал и в тишине доносились лай собак в арабских деревушках или гудок запоздавшего автомобиля, иногда можно было слышать беспорядочный шум голосов, то яростные возгласы, то взрывы громкого смеха, то вдруг целая компания выбрасывалась на улицу, и лагерь как бы пробуждался, прислушивался, потом опять засыпал, а компания быстро удалялась по шоссе, голоса замирали. Дело обычное. Засиделись где-нибудь, чаще всего в преподавательской кают-компании, поспорили, пошумели и пошли гулять.
Преподавательский барак был в центре лагеря, такой же, как и все. Сначала он был до того густо населен, что среди топчанов, стоявших в нем в две шеренги, чемоданов, ящиков, корзин трудно было протолкнуться, но потом в нем были построены кабинки, маленькие, словно пароходные каютки.
Строительным материалом, как всегда, служили все те же универсальные топчаны и одеяла всевозможных сортов. Сверху сооружение накрывалось тентом. Пыли в складках скоплялось невероятное количество, но зимой было тепло, особенно при лампе. В особенных же случаях, когда нужно было долго сидеть, например проверять тетради и т. д., то брали в кабинку примус.
Учительская кают-компания была маленькая комнатка, огороженная теми же топчанами, где стоял стол и две-три скамейки. В бараке были заведены общинные порядки, куплены фаянсовые тарелки, приятно заменившие казенные жестянки, и установлено дежурство. Утром можно было видеть, как дежурный крутит кофейную мельницу, бежит с огромным баком на камбуз или с полотенцем в руках моет посуду всей братии. В эту тесную комнатушку мы сходились постоянно то со свежими газетными новостями, то поговорить о последней книжке «Современных Записок», то выслушать какой-либо доклад на разные темы – текущей политики, литературный и научный вообще. Одно время были в ходу шахматы. Более всех мы играли с А. Ник. В-им и капитаном 2-го ранга А. Н-м, все мы играли довольно плохо, но азартно, искренно выражая свои радости и огорчения.
Большинство преподавателей, живших в бараке, хотя носили офицерские погоны, были люди, по своему образованию, штатские, представители пяти университетов: большинство из Московского – и мы каждый год вспоминали Татьяну и пили неизменный в таких случаях глинтвейн. По своей «штатскости» преподавательский барак среди военных представлял группу лиц не всегда податливую к требованиям формальной дисциплины, которая проводилась здесь иногда без особой нужды, так сказать, по привычке.
Так, например, когда были организованы для преподавателей практические уроки французского языка и приглашен для этого из Бизерты преподаватель лицея, молодой, очень милый француз, мы как-то, придя на занятия в Джебель-Кебир, увидели на столе в учительской целый регламент «Временных правил курсов французского языка преподавательской группы», в которых значилось, например, по правилу 4, что нужно было приходить на урок «за 5 минут до начала», по 5 – «лица отсутствующие отмечаются», а по 6 – «отсутствие на уроках допускается только по уважительной причине, о чем за 5 минут до урока необходимо поставить в известность дежурного по курсу преподавателя» и пр. Разумеется, уроки пошли своим порядком, а «Временные правила», плод бумажной формалистики, остались без употребления – в них не было никакой нужды.
Вечерами мы часто сходились в нашу кают-компанию и засиживались за полночь за столом, около большой и светлой лампы (большая роскошь в то время). Нас объединяло не только общее дело текущего дня, но и многие интеллигентские традиции. Про старину любил говорить Петр Александрович М-в, наш словесник, в прошлом судья. Падре, как мы его звали, был старый барин, сохранивший и в этой бивачной обстановке привычки костромского помещика, имел большой запас всякого рода сведений, свойственных русскому интеллигенту начала XX века.
Страстные разговоры и споры сменялись тихой грустью, когда вспоминали Россию, такую близкую и в то же время такую далекую. Как-то раскрылась шкатулка Петра Александровича с сотней всевозможных снимков – фамильных фотографий, снимков старого помещичьего дома, молодых лиц в студенческих сюртуках и гимназистов в сшитых на рост шинелях и т. д. Падре умильно давал объяснения, вздыхал и был расстроен.
Население бараков жило общей жизнью, как бы на виду у всех: образовалась привычка считать, что суконные перегородки непроницаемы, и если что-нибудь нарушало общепринятый распорядок жизни, то внушительное покашливание из кабинок требовало возвращения к установленному порядку. В преподавательском бараке жили холостяки и одинокие. Это накладывало особый отпечаток на весь тонус его жизни. Там всегда было шумно и весело. Вечно над кем-нибудь подтрунивали, пользуясь чьей-либо слабостью.
Очень много в этом отношении доставалось Ивану Владиславовичу Д-кому, очень добродушному и крайне рассеянному человеку. Прекрасный математик, увлекаясь своим предметом, он был способен забыть все на свете; стоило на улице заинтересовать его решением какой-либо задачи, и он тут же принимался за дело, и готов был на белой стене барака писать свои выкладки. Его рассеянностью пользовались на разные лады.
Однажды утром, когда Ив. Вл. совершал свой утренний туалет и все одеяние его состояло из туфель и наусников, из одной из кабинок послышался голос, обращенный к публике и высказывавший несколько скептическое отношение к Аполлонию Пергскому, знаменитому математику древности, учение которого о конических сечениях Ив. Вл. считал гениальным. Слово за слово, горячий спор перешел в коридор, куда выскочил Ив. Вл. из своей кабинки, затем спорящие постепенно продвинулись к выходу, и в конце самых азартных дискуссий Ив. Вл., забыв про свой костюм, вместе со всеми вышел на улицу почти голый…
В последний год удалось сделать общую с офицерами кают-компанию, в которой во главе с адмиралом обедали бессемейные. Здесь удалось потом поставить пианино, устроить пышные турецкие диваны, развесить портреты и картины, в том числе Айвазовского, и поставить бронзовые статуи, подарок тулонских моряков, взятые с какого-то корабля. Любили мы часы, проведенные здесь вечером, на широких диванах, при лампе с цветным шелковым абажуром, в уюте, устроенном нашими дамами…
Сфаят резко отличался от других лагерей, которые образовались в окрестностях после того, как с кораблей были списаны не только беженцы, но и большинство команды. Они были помещены в некоторых фортах, расположенных по высотам в искусно замаскированных скалах. Самый большой из этих лагерей находился в Надоре, огромном лагере, с обширными и довольно основательными бараками. Там жило несколько тысяч русских, но места все-таки не хватало, и одно время около Надора был разбит для беженцев лагерь из палаток. Большинство этих лагерей было расположено в живописной местности, за исключением Надора, который стоял на огромном плато на солнцепеке. Положение беженцев, сбитых в кучу, хотя и сытых, благодаря заботливости французов, было незавидно в моральном отношении: не было работы, все сидели без дела и очень скучали.
Постепенно, разумеется, все эти тысячи людей разных специальностей, от слесарей до оперных артистов, рассосались на службу, на работы в Тунисии, уезжали в другие страны, но это было не так легко, не имея свободных денег, чтобы подняться. И многие томились в этой обстановке непривычного безделья.
Мы же, из Морского корпуса, с места имели свое дело, притом национальное, которое дало возможность служить России даже на чужбине. Учебное дело встречало отклик и поддержку у французов – трудно было отказать в помощи молодым, безусым мальчикам, жертвам величайшей человеческой трагедии. Многие из них были круглые сироты, у многих родные остались в России, и они долгое время не имели от них никаких известий, а когда стали приходить письма с громадным количеством наклеенных марок, большие, серые пакеты, то для многих они… лучше бы совсем не приходили…
Корпус эвакуировался, забрав с собой из Севастополя не только учебные пособия, но и много обстановки и оборудования до электрической станции включительно. Все это требовало размещения, приспособления в новых условиях. Сфаят был трудовой колонией: здесь все работали, всем находилась работа. Было весело смотреть на «стройку» большого коллектива, который постепенно, но очень быстро разбивался по специальностям, выделяя из себя и создавая вновь ряд мастерских.
Библиотека в связи с учебным делом потребовала даже постройки отдельного барака. Книжная выдача, заготовка тетрадей и прочих пособий вызвала необходимость устройства переплетной мастерской, которая не только лечила старые книги, но и очень недурно, по крайней мере прочно, переплетала новые, которые стали поступать в библиотеку в изобилии частью по покупке, частью путем пожертвования из разных мест русской эмиграции. Отсутствие достаточного количества учебников и наличие многих хороших специалистов навело на мысль начать печатание литографским способом собственных учебников. Литография работала на двух станках – нашлись знатоки и этого дела – и достойно обслуживала корпус. Печатались не только обложки к тетрадям и отрывные календари с милыми русскими виньетками, но и целые курсы, главным образом по математике, в сотни страниц. Потребовались сапожники. Правда, у нас был запас «танок», да и французы выдавали, но, несмотря на то что толстые подошвы утыкивались гвоздями, обувь от камней изнашивалась быстро, у кадет, при их беготне, – горела. Нужно было организовать починочные мастерские.
Затем приближалось лето, жаркое, африканское, ходить в тяжелой обуви было невозможно – возникла мысль делать белые туфли на кожаной подошве. Нашлись сапожники на эскадре из матросов, но этого было мало – требования были огромные, на несколько сот пар. Назначили плату, весьма скромную. Сапожное искусство постигалось довольно скоро (некоторые еще в России научились ему, в годы лихолетья), и все мы летом щеголяли в очень недурно сшитых ослепительно начищенных туфлях.
Едва ли не самая почтенная роль в деле материального обслуживания Морского корпуса выпала на долю сфаятских дам. С обмундированием в последнее время в России было очень плохо. Кадеты были одеты весьма пестро, кто в курточках морского образца, кто в английских зеленых френчах. Белья так совсем не было. Французы и тут помогли, давая сукно разных сортов и много бязи разнообразного качества. Началась настоящая женская мобилизация. Оборудовали целую швейную мастерскую, раздобыв машины на эскадре (чего только там не было!).
Работы оказалось много – ведь приходилось обшивать всех с ног до головы, при скромной плате это явилось заработком, и многие дамы обзавелись собственными машинами. Начали с простых рубашек и белых летних брюк морского образца (с клешем), а кончили вполне приличной выработкой суконных костюмов, которые выходили из дамской мастерской как будто из настоящей портняжной. Впоследствии было много заказов от французов на шитье военных костюмов для местного гарнизона и т. д. В короткое время благодаря такому оборудованию все кадеты и гардемарины оделись в форму, что придало им очень хороший вид и много способствовало упрочению нашей колонии в глазах французов. В успешной постановке этих мастерских мы все были заинтересованы. Каждому хотелось получить себе то туфли, то брюки и заменить ими свои старые, уже неудобоносимые. На этой почве было много всякого рода бурных конфликтов.
– Почему в первую очередь идет строевая часть?
– А почему сукно туда выдано лучше?
– А почему мичман NN получил брюки, а у него есть свои фланелевые, теннисные? – и т. д.
Особенно, помню, было много всяких пререканий с начальником хозяйственной части в первое лето, когда народу в корпусе было еще много, а мастерицы – еще без достаточного опыта, в материалах тоже ощущался недостаток. Меж тем ходить в жару в теплых суконных костюмах было невыносимо. Просьбы и разговоры с ближайшим начальством мало помогали: все ссылались один на другого. Тогда я, не без тайной мысли скорейшего воздействия, подал по соответствующей инстанции следующую бумагу:
«Инспектору классов Морского корпуса
от преподавателя Морского корпуса Н.Н. Кнорринга.
РАПОРТ
Среди тропической зимы
И северного лета
В одном и том же ходим мы, —
И плоть весьма согрета.
Чтобы последствий избежать,
Предупредивши драмы
(Нельзя же нагишом гулять:
И в Африке есть дамы!),
Прошу в цейхгауз приказать,
Сей избежав картины,
Мне на штаны и блузу дать
Побольше парусины.
(Подпись)».
Рапорт имел шумный успех: он перечитывался, списывался, был доложен директору корпуса, и адмирал поставил на нем благоприятную резолюцию.
Утром, какая бы ни была погода, около 7 часов кадет с горном под мышкой торопливо спускается по «сокращенкам» с форта в Сфаят. Дойдя до середины лагеря, он играет побудку. Медные звуки режут тишину. И когда затрепещет длительная нота первых фраз сигнала, раздается продолжительный вой Чарли, милого рыжего пса, общего любимца. Чарли подвывал побудке, находясь тут же около горниста, – и это каждый день…
После побудки все знали, что делать. Дорожки каждого были изучены. Тот бежит в камбуз за кофе, тот за водой для умывалки. В преподавательском бараке в кают-компании шипит примус и дежурный спешно крутит кофейную мельницу. Через полчаса около барака, под рожковым деревом, собирается группа и двигается на форт, на уроки. Неукоснительно каждый раз ее эскортирует Чарли, а когда завелись и другие собаки, то вся стая.
В Сфаяте начался трудовой день. В канцелярию прошел адъютант, и скоро там «Ундервуд» застучит очередной приказ по корпусу. Вот уже открылась дверь директорской кабинки, адмирал вышел на площадку и несколько времени постоял около капители коринфской колонны. В дамской мастерской уже работают машины. Из цейхгауза тащат туда огромные куски материи. «Дед» Куфтин уже вышел из библиотеки и направляется в свою литографию – на нем ситцевый фартук с каемочкой.
На камбузе, на краю лагеря, ведет и стережет свое хозяйство Александр Федорович К-кий, бессменный глава кухни, вносивший в свое дело огромное упорство и самоотверженность. Ал. Фед. кормил нас очень хорошими, вкусными обедами. Искусство его заключалось в том, чтобы сделать это не выходя из бюджета, пользуясь только продуктами нашего казенного, весьма однообразного пайка, – в этом отношении Ал. Фед. был артистом, а в готовке какого-либо фасольного супа доходил до виртуозности.
Экономил он до скупости, до скаредности – у него уж ни одна картошка не пропадала, он каждую кость, каждую луковку утилизировал, но экономия эта была не бесцельная, а предусмотрительная. Экономя на одних продуктах, он старался что-либо подкупить для разнообразия нашего стола. Кроме того, Ал. Фед. всегда имел в виду какие-нибудь дни, когда нужно было угостить на славу – корпусный праздник, Рождество, Пасху. К этим дням он готовился издалека, подкапливал сахар, сласти, делал цукаты и прочее.
Полковник К-кий, суровый с виду, высокий, худой, застенчивый, обидчивый и подозрительный, был невероятно ригоричен в области подведомственного ему дела. Когда на камбуз перешла корпусная лавка, то покупатели иногда боялись ходить туда за покупками, особенно по части съестного, – показать, что мы голодны, значило иногда кровно обидеть Ал. Фед. Пришли к кому-то гости. Хозяйка бежит в лавку прикупить что-нибудь к чаю. Сурово встречает ее Ал. Фед.:
– Как, после сегодняшнего обеда вы хотите есть?
– У меня гости с эскадры, Александр Федорович.
– Гости? Сколько человек? В таком случае совершенно достаточно одной коробки сардин. Как, еще целую плитку шоколаду? Но это очень дорого. Нет, я вам не дам большую плитку, возьмите вот маленькую, подешевле…
Дамочка смирилась, не посмела противоречить…
Чуть свет, полковник К-кий уже на кухне, уходит позже всех, пока не вымоют всю посуду. А поздно вечером, часов в десять, в провиантской комнате камбуза, сплошь заставленной разными корзинами, мешками, кульками с запахом настоящей деревенской бакалейной лавки, светится огонек – лампа мигает от сквозного ветра, – барак весь в щелях и дырах. Ал. Фед. изо дня в день скрупулезно записывал все расходы до последнего сантима. Тетрадок этих, исписанных его крупным почерком, накопилось множество. Где они теперь?
Полковник К-кий давно уже на камбузе. Давно уже пришел кадетский наряд. Наливают воду в чаны, разжигают печи, на дворе, сидя на обрубках дерева, несколько кадет чистят картошку. Иногда к ним присоединяется какая-нибудь из дежурных по хозяйству дам. Здесь свои разговоры, в своем роде «центрокух» и «центрослух» – новости, очередные сплетни и споры.
На горке, около кабинки, закрытой молодыми сосенками, возле кооперативной лавки стоит ослик Гришка, запряженный в маленькую, словно игрушечную шаретку. У нас было два осла: Гришка и Мишка. Гришка был симпатичнее, он обслуживал лавку. Весело бежал утром по шоссе, под горку, фыркая и потряхивая мордой, но из Бизерты в гору шел лениво, не упуская ни одного момента, чтобы отдохнуть. Стоит только его хозяину перекинуться двумя словами с кем-нибудь из встречных, Гришка уже останавливался в надежде длинных разговоров. Шаретку встречали в Сфаяте обычно с некоторым интересом, потому что ее содержимое было всегда приятно. Тут были не только вкусные, съедобные вещи, вроде шоколада, маринованных селедок, сгущенного молока и прочего, но попадались и тетрадки, записные книжки, хорошие мундштуки и прочие курительные новинки.
До обеда на улицах Сфаята пусто – только детишки бегают. В двенадцать часов – обеденный перерыв. На камбузе звонят, и около его дверей образуется длинный хвост с кастрюльками, тарелками, смотря по выдаче. Эта очередь всегда любопытна. Уставшие, проголодавшиеся бывают настроены различно, смотря по тому, чем будут нас кормить сегодня. Если обнаруживается какая-нибудь фасоль или чечевица, лица вытягиваются, тускнеют: «Опять фасоль» или «Опять шрапнель», – раздаются иногда недовольные голоса, и бывают случаи, что кое-кто демонстративно уходит из очереди. «Я-де, мол, эту гадость все равно есть не буду». Но зато слух о каких-нибудь котлетах или пирожках, которыми нас собирается угощать Александр Федорович, мгновенно разносится по лагерю, – как-то легче было бежать, позвякивая тарелками, и в очереди начинаются смех и остроты.
– Фуру разгружать! – раздается команда старшины расходного взвода.
Уже давно слышны постукивание колес огромного фургона, запряженного парой лошадей, и крики погонщиков. Это ежедневная привозка провизии из Бизерты – картофеля, капусты, помидоров и пр. Кучерами были обычно солдаты-сенегальцы, черные, как сапог; они были очень добродушны и всегда с удовольствием ели русский борщ, которым их угощали на камбузе. Фургон проезжал всегда по одной и той же дороге и в одном месте: в глубокие колеи маленький Водя длинной лентой складывал консервные коробки, которые он собирал по всему лагерю: ему хотелось, чтобы громадные колеса фургона сразу расплющили их, проехав по ним. Мы боялись, что Водя в своем экспериментальном усердии сам попадет под копыта или под колеса.
После перерыва опять за работу – до вечера, до ужина. Опять замирает улица. Только у камбуза кипит работа. У кадет лица красные – у печки жарко, белый костюм весь в саже, руки грязные – невозможно и папироску скрутить.
Ужин. Та же процедура у камбуза, только посуды больше, потому что блюд больше. После ужина, после того как вымоется в каждой кабинке посуда, начинается приятная жизнь отдыхающих людей.
Зимой, когда дожди и холодные ветры хлещут в лицо, когда на повороте шоссе, особенно на последнем загибе к форту, буквально нельзя идти прямо, а нужно согнуться, наклониться к земле перед свистящим воздушным потоком, съежившись в комок и надвинув до ушей шапку, – тогда тоскуешь по теплой комнате, по уютной лампе под абажуром, по самовару с горящими угольками, приятному креслу, мудрой тишине кабинета, полуразрезанной книге нового журнала и умиротворяющей прелести привычного пейзажа на письменном столе… Свет на столе, покрытом суконным одеялом, горячий чай и ряд милых лиц в бушлатах на разножках около стола. Хочется забраться в кабинку, поплотнее закрыть дверь, чтобы оттуда не дуло…
Летом лучше. Садится солнце, глаза уже не слепнут от каменной белизны. В долине пали тени. На маслиновых рощах – оливковый отблеск… Начинается время прогулок, тихое время, когда никому дома сидеть не хочется, а хочется не только уйти от надоевших и скучных бараков, но, незаметно для самого себя удаляясь по извилинам шоссе, идти машинально, никуда, без цели, может быть, даже без мысли, забраться на землю, взрытую плугом, найти в ней тропинку и, удаляясь за колючки, за густые гигантские кусты ежевики и низкорослых пальм, теряться в полях и неожиданно выйти куда-нибудь на зады какой-либо фермы или очутиться перед злющей собачонкой из арабского поселка, который, как лишай, прилепился к скалам.
В будни, вечером, в прогулках на короткую дистанцию был у каждого свой путь, любимый. Если от домика сержанта взять круто направо, к Надору, – можно издали увидеть твердую фигуру адмирала; если спуститься по шоссе на один этаж – тут будут все наши тихоходы: им тоже не сидится дома, а далеко ходить они не любят.
Большая группа преподавателей выходит шумно и весело. Все собаки тут же, неизменные спутники, они хорошо знают дорогу, забегают вперед и очень удивляются, если не удается схватить направление… За первым же поворотом – умывалка с огромным тутовым деревом. Хорошо знакомый уголок с испорченной водокачкой (вначале она, правда, действовала исправно), с водоемом, страшно мелеющим летом, с длинным желобом для стирки. У каждого из нас был свой день, почти целый день здесь кто-нибудь стирал – и кадеты повзводно, и мы. Стирать было очень удобно, особенно летом, когда палило солнце, – белье развешивалось тут же на кактусах или расстилалось на траве и высыхало в несколько минут…
Тут же по обеим сторонам шоссе тянулись рощи. Это место мы прозвали Гефсиманским садом – есть что-то общее с библейским пейзажем, каким мы привыкли видеть его на картинках. Вечером листья золотит солнце. Последний свет, тихий, меланхолический и грустный, заливает долину, и маслины дают свой отблеск, а когда, после коротких сумерек, загустеет среди стволов тьма и расползутся контуры кактусов, тогда уродливые деревья становятся мрачными таинственными существами и маслинные рощи принимают какой-то строгий, мистический оттенок.
Лунной ночью – сказочно. Роса прибьет на белой дороге пыль и пахнет вечным ароматом древней земли. Все кругом становится полно каким-то значением, и перекрещиваются, как старые римские дороги с современными, – и понукание ослов запоздавшей арабской группы, и зычные гудки автомобилей. Колючие, мясистые кактусы на бледном небе вырисовываются крестами, кажутся не растением, а какими-то живыми страшилищами, пауками, в тишине ждущими свою добычу.
Видели мы и предрассветное небо, зеленеющее, прозрачное. Однажды на заре я особенно запомнил такое небо. Что-то бархатное загудело в воздухе. Ближе, ближе. Повыскакивали из кабинок. Это летел цеппелин «Диксмюде», возвращаясь из Туниса во Францию. В предутренней тишине гул его мотора был особенно явственен. «Диксмюде» летел над каналом, направляясь к открытому морю, летел низко. На нем горели огни. Как сейчас помню, у нас было странное чувство близости к этому воздушному кораблю, на котором жили люди, читали книги, теперь, может быть, мирно спали… Много глаз их провожало, в молчании, как зачарованные, пока он не скрылся над морем. «Диксмюде» делал свой последний рейс – на другой день он погиб в шторме у берегов Сицилии…
Когда есть время, идем по Алжирской дороге или на Старый форт. Алжирская дорога ведет в долину, по которой вьется, – ей, кажется, не будет конца, она взбирается где-то вдали в гору и упирается в небо. По долине по холмам – квадратики арабских усадеб – живые зеленые изгороди и каменная стена построек, двор с садиком внутри. Окон наружу нет. Это придает усадьбе мрачный вид крепости и заинтересовывает: что там внутри, за этими непроницаемыми стенами?
Маленькие деревушки арабов не различить от кустарников или кучки камней, какие-то лишаи по горам. Бедно живут по виду, словно не люди, а какие-то ящерицы в скалах, и так, вероятно, жили и тысячу лет назад… Вечером в этой долине между гор воздух делается особо прозрачным, вся она становится какой-то звучной. Мальчишки-арабчата, караульщики садов, переговариваются обыкновенными голосами через долину с одного холма на другой… Когда идешь среди колючей травы по ленте-дороге, то кажется, что идешь в пустыне в неведомый мир, поднимаясь с холмиках на холмик, думая – а за ним что? Не край ли света? Нет, та же дорога и такой же холмик впереди…
Дорога на Старый форт другая. Заброшенное шоссе носит хаотический характер, неубранные камни заросли травой. Попадаются фиговые деревья, огромные живые колбасы, змеи. Дернешь за один сучок, и все дерево движется, податливое, неупругое. Книзу тянутся пашни, иногда тут растут маки, и тогда багреет, смеется земля. Вечерами тут прогоняют стадо овец. Когда они рассыпались среди черной пашни и мшистых камней, нам часто вспоминались чьи-то стихи:
Гуляют овцы по пустыне,
Гуляют белые, как снег,
И там, где мы их видим ныне, —
Их видел первый человек.
С горы очаровательный вид и разнообразный. Все видно: Сфаят на склоне через дорогу, живописный, расположенный террасами, за ним круча Джебель-Кебира, на полпути – домик сержанта. Справа внизу – Бизерта. При вечернем солнце блестят ее белые постройки и канал. По каналу тянутся дачи до самого озера, далеко на том берегу хорошо видны постройки Ферривилля, а рядом большая гора Джебель-Ашкель и у ее подножия блестит пресное озеро.
Тот, кто хотел уйти в самого себя, остаться со своими думами, тот уходил гулять по Алжирской дороге, и шел по замкнутой котловине, закрытой от всего мира горами, песчаными холмами и скалами. И здесь все говорило о нашей беженской жизни, тут была как на ладони в картинах вся наша беженская история. Вот стоит русская эскадра. Корабли сжаты в кучу. Миноносцы в бухте Каруба – борт к борту. Подводки в другой бухте, рядом. «Корнилов» на внутреннем рейде, «Алексеев» еще дальше. Они уже издали кажутся мертвыми – не видно на них движения, не дымятся трубы.
За Бизертой синеет море и сливается с небом. Там идут корабли. По вторникам из Бизерты уходят пароходы и всякий раз кого-нибудь из нас увозят. Пароход всегда провожают. Машут платками, часто завидуют. Все кажется, что там, за морем, будет лучше… Нехорошо, конечно, завидовать, но в этой зависти были надежда и жажда жить. Теперь, быть может, у некоторых потухло и то и другое…
С высот Старого форта дорога в Бизерту видна не вся, а на закруглениях при подъемах. Иногда отсюда мы наблюдали, кто идет или едет в Сфаят. Самое нежное чувство мы питали к почте, которая в последние годы была налажена прекрасно. Вечером наше привычное ухо схватывало знакомое тарахтение мотоциклетки. То глуше, за поворотом, то опять сильнее, но все громче и громче, и, наконец, адъютант, лейтенант Л., в шлеме и желтых очках-консервах, въезжает в лагерь, останавливаясь у гаража около цейхгауза. У адъютанта большой портфель, знакомый всем, очень притягательный и интригующий. Кажется, что вот в нем сейчас и находится то, что ждешь все дни и все часы и что способно разом заменить скучные дни веселым праздником. От почты всегда ждешь чего-то чудесного. Многим и писем-то ждать неоткуда, а все спрашивают Л.: «А что, мне нет ничего сегодня?» Л. этих праздных разговоров не любит, он вообще не любит шуток в этой области своих обязанностей, и когда ему говоришь вдогонку: «Пожалуйста, писем мне побольше привозите!» – он цедит серьезно: «К сожалению, это не от меня зависит».
После ужина разносится почта. Эти минуты всегда волновали: сидим за столом и молчим, прислушиваемся к знакомым шагам по улице. Зимой, когда дождь и темно, он иногда ходит с фонариком и блуждающий огонек виден в окошко… Все нет и нет… Где застрял? У адмирала уже был – соседи видели… Наконец, знакомый разговор за стеной, значит, сейчас к нам… Сердце даже колотиться начинает… Стук в дверь. «Добрый вечер!» В руках знакомая книга для расписывания в получении заказной корреспонденции. Но… книга не раскрывается и не кладется на стол. Л. молча подает одну газету. «А писем нет?» – «Нет». Ну ничего, должно быть, в следующую почту будут, и несколько рук тянутся разорвать газетную бандерольку.
В праздничные дни прогулки длиннее и сложнее. Некоторые из них предпринимались на целый день. Например, целое путешествие к морю. К западу от мыса Бланке – превосходный пляж, излюбленное место для отдыха не только кадет, но и всех нас. Часто туда снаряжались с ночевкой, – конечно, преимущественно молодежь. Но по воскресным дням на пляже собирался чуть ли не весь корпус.
Дорога туда довольно трудная. Километров пять нужно было идти сначала по шоссе, затем перевалить через песчаные бугры, в которых вязнет нога и тяжело идти без всяких тропок, и уже с этих бугров спускались на широкий пляж, в глубине которого узорчатыми струями по песку тек ручей, через который переходили или по камням, или сняв ботинки. У кадет были свои дороги, мало проходимые для нас – вообще, они делали огромные концы с поразительной выносливостью.
На морском берегу, в известковых скалах пещеры, где можно укрыться от ветра. На берегу здесь разбредались на огромном пространстве, купались, грелись на солнышке до ожогов, закусывали и отдыхали. Костры горели из материалов, которые выбрасывало море. С заходом солнца нехотя собирались, нагружались пустой посудой и бодрые и свежие шли домой, тяжелой дорогой, поднимаясь все выше и выше. Приходили в Сфаят обычно уже в темноте, еле держась на ногах, но через полчаса от усталости не оставалось и следа, и после ужина, уже стоявшего на столе, можно было хоть опять собираться в поход.
Иногда мы направлялись к морю с другой стороны, к так называемому Корнишу, очаровательной дороге, идущей по берегу к Бизерте. Здесь по скалам разбросан ряд фортов – Эн-Эч, Сен-Жан, Papa, – во всех них живали русские беженцы. Когда в корпусе одно время наступило увлечение велосипедным спортом, то Корниш сделался любимейшим местом прогулок. Если подъемы давались тяжело, часто даже слезали с велосипедов, зато по восхитительному Корнишу несколько километров, почти до самой Бизерты, можно было проехать на свободном колесе. Последний этап был до того приятен, что нередко группа возвращалась опять к высокому пункту Корниша, чтобы испытать удовольствие вновь… На привалах можно было свернуть с шоссе, пройти по межам, путаясь в огромных кустах ежевики, которую арабы не едят, уверяя, что от нее портится зрение. Ежевика крупная и душистая – ею мы объедались на прогулках, приносили в изобилии домой, на варенье и кисели…
Прогулки в Бизерту обычно связывались с каким-нибудь делом в городе: необходимостью самому отправиться на почту, зайти в магазины, к парикмахеру. Часто заканчивали кинематографом. Кино помещалось в недурном театре «Гарибальди». В нем музыканты были исключительно русские, явившиеся сюда многие без инструментов и без нот и быстро вставшие на ноги. Маленький городок скоро сделался совсем русским уездным городом. Русских служащих можно было встретить и в аптеке, и в кондитерской, и на телеграфе… В Бизерте мы любили заходить в арабские кварталы выпить вкусного кофе или на улице тут же, у жаровни, съесть сосиску, начиненную как будто одним перцем, после чего горело во рту до самого Сфаята. Справив все дела, поев винограда или фиников, с пакетами в руках почти все сходились на Place de la Republique против Орозди-Бака. Тут подбиралась компания – нанять арабскую лошадку, чтобы не идти пешком. Араб-извозчик везет и всю дорогу болтает…
Всевозможные семейные праздники в первое время выражались у нас в чрезвычайно обильном угощении. В этом сказался своеобразный этап нашего времени – тоска по сытой еде и особенно сладкому. По приезде за границу у нас можно было заметить какую-то сахарную лихорадку, усиленное потребление шоколада, конфет, печений. На покупку всего этого тратились большие деньги (в Константинополе мичман К. проел на халву несколько миллионов рублей – правда, каких?!), и в первое время на африканском берегу мы меняли на плитку шоколада бессчетные «колокольчики»… Выработалось даже на этих званых обедах особое меню – глинтвейн и всевозможные торты занимали первое место. Потом сладкое нам надоело, но некая склонность сфаятцев к торжественному пиршественному сопровождению разных случаев нашей жизни продолжала быть существенной чертой наших нравов…
Но самыми торжественными днями в Морском корпусе были большие праздники, вроде Рождества или Пасхи, и особенно 6 ноября, день святого Павла Исповедника, престольный праздник Морского корпуса. Этот день праздновался особенно пышно, с ним связывалось у моряков много личных дорогих воспоминаний:
Шестое ноября – красивый праздник флота,
Бал в залах корпуса, на берегах Невы…
Здесь, на африканском берегу, он получил довольно точное оформление. К нему готовились задолго. У этого праздника были свои традиции: когда-то, кажется, Императрица Анна Иоанновна прислала в этот день кадетам на обед гуся, и с тех пор стало традицией вводить в меню торжественного обеда этого дня жареного гуся. В наших условиях выполнить это было довольно трудно, но старались: закупались гуси, и за несколько дней до обеда около сфаятского камбуза носились перья ощипанной птицы. Впоследствии, в виде символа, стал подаваться один гусь, на главном месте, перед гостями.
Съезд гостей со всей эскадры начинался уже накануне. Собирались моряки, воспитанники Морского корпуса. В наших условиях этот день был не только днем воспоминаний: корпус, как учебное заведение, еще существовал и еще мог дать соответствующую теоретическую подготовку…
Начинался праздник торжественной побудкой – вместо обычного горна приходил целый оркестр, и веселые, бодрящие звуки марша сразу создавали праздничное настроение. Затем в переполненной церкви молебен. Парад. Батальон выстраивается перед воротами форта с оркестром на правом фланге. Медленным церемониальным шагом выносят знамя. Величественная минута: «На караул!» Встреча командующего эскадрой. Несколько приветственных слов, поздравления, громкий ответ, и – «к церемониальному маршу!». Белые, стройные ряды приходят в движение и с музыкой – веселое, быстрое шествие, увлекающее зрителей своим ритмом, стройностью и бодростью. Зрители обычно поднимались на фортовый вал, оттуда картина была как на сцене – красивая, импозантная… Номер требовал выучки, и кадеты всегда тщательно готовились к этой церемонии… Бывали курьезы: на одном параде у маленького кадетика соскочила туфля, но он не растерялся, ничем не нарушив строя, а так как все было белое – и носки и туфли, то в общем не было заметно.
По симпатичной традиции в этот день обедают все вместе за одним столом – и бывшие, и настоящие воспитанники Морского корпуса, от старшего адмирала до младшего кадета. В первый год огромное количество обедавших разместили во рву форта. Стены были разукрашены различными морскими эмблемами, которые долго потом противились действию дождей и ветров…
Вечером – бал. Танцевали у нас, в Африке, вообще много, это понятно: было много молодежи. Танцевали преимущественно наши старые, русские танцы, и, по правде сказать, они казались разнообразнее нынешнего «хождения». Вот – веселый краковяк, вот игривая разновидность архаической польки, а вот и мазурка – неудержимый бег вперед, экстатический и действительно захватывающий, и рядом – мечтательные, грустные и сентиментальные вальсы, которые так хорошо танцуют русские и не умеют танцевать французы, «призывные, певучие, слегка обвеянные мечтой».
Я любил иногда уходить из залы и слушать издали тоскливые звуки каких-нибудь «Опавших листьев» и смотреть издали в окна, где кружатся пары и где происходит будто не легкомысленное занятие, не забава, а что-то глубокое, мистическое, открывающееся в танце; а улица немножко контрастирует, охолаживает. Там – бред, мечта, увлечение, безумие, кружение, а здесь – отдых («Воды напиться!»), отрезвление, пробуждение… Праздники редко проходят гладко – всегда что-нибудь нарушит общую гармонию. Жаль… Надо беречь чистоту этих переживаний – в них есть испытанное веками, воспитательное значение…
Впервые это было на «Алексееве»… Грузный, грязный, завшивевший, он медленно уходил от родных берегов, слабо управляясь при малом ходе и кружась в море. Оставшаяся земля была черной и безмолвной – только мигали огни и небо полосовалось отблесками зловещих пожаров; мятежная земля – она не знала покоя: ночью – тревога ожидания жуткого дня-загадки, а днем – надо бежать узнавать, смотреть, искать. С севера шла волна, силу разрушения которой все ждали, но не могли предотвратить. Кажется, легче броситься вниз головой, в воду, в пропасть, не дожидаясь, когда взмоется эта волна и разнесет, как щепки… А мы на палубе огромного корабля обрели твердую землю. Мы не знали, в каком состоянии находился он в смысле хода и огня, но у нас был свой глазомер – пусть не все башни послушны своему механизму, но броня непроницаема, палуба черна от угля, и весь корабль дрожит, труба дымит, тенькают звонки, машина работает…
Днем люди читали газеты, передавали новости, судили, рядили, заряжались местью, бегали с чайниками за горячей водой, устраивались на ночлег, ссорились из-за коек и все делали особенно энергично и настойчиво, как будто бы этой суетливостью хотели заглушить и задавить то, что исходило из глаз, когда человек замолкал, задумывался, устремлял куда-то глаза, и вдруг рука делала не то движение, ложка не попадала в стакан, ноги делали лишние шаги… К вечеру устроились, разложились, распаковались, внешне успокоились. Каждый нашел себе место на ночь… Понемногу стихал человечий шум. Меньше беготни по палубе. Слышнее всплески моря… За винтом вода светилась…
И вот тут пришло ужасное и невыносимое… Тяжесть собственного освобождения, ощущение жизни, которой ничто не угрожает, но пустой: ее не заполнишь мелочами, ни разговорами о макаронах к ужину, ни партией в шахматы в кают-компании… Только бы не думать… Уснуть бы, да негде. Ветер пробирается к лежачему. Холодно… Сажусь среди гор консервных коробок. Дремлю, кутаясь в меховой воротник. Ночью то и дело приходят люди и, крадучись, растаскивают коробки… А нельзя не думать… Впереди – теплые моря, невиданные страны. О них мечтаешь, и краски яркие, солнечные, веселые… но холодные, плоские, – настоящая олеография, пошлая, гладкая поверхность… А заглянешь назад, там все теплота, запах и жизнь – об этом прошлом можно горевать, тосковать, рвать волосы при этом, не дыша сжимая зубы, но не мечтать о нем – прошлое с будущим не свяжешь… Думы – отрава… Их не было там, на берегу, когда были опасности и нередко смерть смотрела в глаза, но рядом были заботы, борьба, напряжение собственного выбора, движение… А здесь – бесполезная безопасность, сознание, что тебя везут, и захватывающая полная беспомощность…
…На баке, недалеко от гальюна, сбоку, в невзрачном месте – церковь. Маленькая, как будто недоделанная, с росписью. Всенощная или какое другое богослужение – не помню. Электрические лампы. Служит епископ Вениамин со стареньким священником, красиво и просто. Архиерейское облачение слишком пышно для этой церкви. Поет хор нестройно и невнятно – большинство певчих не знает слов… Церковь полна разношерстной толпой – и женщины, и мужчины. Зеленые шинели и френчи. Все идет не хитро, по-походному, наспех, как тележка по кочкам скачет, но… так хочется молиться, так жадно вслушиваешься в обрывки слов, и как эти слова – «о недугующих и страждущих», «миром Господу помолимся», «Пресвятая Богородица, спаси нас» – волнуют, перехватывают горло, слезы текут ручьями и не стыдно их…
Стоим на рейде в Бизерте. «Кронштадт» набит битком. Виден город с предместьями, загородными виллами. Сидим в карантине, узники, невольники… Декабрь, а солнце светит как летом, синеет море, и, вместо снега, яркая зелень блестит. На «Кронштадте» встретили Рождество. И когда в корабельной церкви, у всенощной, запели: «Рождество твое, Христе Боже наш!» – то у всех замигали ресницы и захватило дух. Нашу страну вспомнили, детство, славельщиков… И все это покрыто искристым снегом! Он везде – и в полях, на деревьях, и на открытках, и на ангелочках в магазинных окнах, все Рождество – в снегу. Северный, ледяной праздник, когда огни горят на елках, среди огромных сугробов. Кажется, что здесь в зимнюю стужу Христос родился. Было холодно, вызвездило, потрескивал мороз, от овец шел пар… «Слава в вышних Богу!..»
Наконец, пришел наш черед. Объявили, что свезут на берег. Посадили на катер, повезли в Ферривилль, спустили на землю, погнали в баню, в госпитальные бараки. Одели, согрели, накормили. Иди куда велят, ешь что дают. «Мы, как осенние листья», – сказал отец Георгий на молебне, на госпитальном дворе, среди непривычных зданий, перед отъездом в Джебель-Кебир. Когда мы пели наши печальные церковные песни, в окна смотрели на нас бородатые французы-офицеры, внимательно рассматривая, будто стараясь разгадать наши молитвы…
Церковь сделалась составной частью Морского корпуса, и церковная жизнь вошла существенным элементом в наш русский африканский быт. К ней привыкли и с ней свыклись все, не только одни православные. Вспоминая наши многочисленные церковные службы, можно сказать с уверенностью, что церковь вносила какую-то умиротворяющую регулярность в наш годовой служебный обиход, объединяла, давала много сладких минут своим утешением и красотой.
Наша церковь строилась общими усилиями. В глубине темного коридора, под земляным валом, в самом дальнем каземате, слабо освещаемом узкими амбразурами окон. Иконостас был взят с эскадры. Плащаница, венцы, хоругви, иконы делались местными художниками. Ризы и церковные облачения шили дамы. Каждое новое достижение в этом отношении было предметом общего внимания и составляло гордость всех. На праздниках ходили в поля за зеленью и цветами… У правого клироса, в особом киоте, стояла наша местная икона Богородицы «Радость странным»; она была написана в Сфаяте и являлась религиозным символом утешения странников. Пред ней всегда горела лампадка…
Хор был предметом особого внимания. В своей организации он пережил несколько стадий, пока, наконец, не попал в руки одного одаренного регента, который и поставил его на прочную высоту. Оказалась и нотная библиотека, подобранная с большим вкусом, и любители церковного пения могли услышать здесь, помимо старых напевов, и итальянщину, вроде «покаяния» Веделя, и высокую и глубокую музыку Гречанинова, Архангельского, Чеснокова и др. Спевки происходили у всех на глазах, в их закулисную сторону заглядывали и мы, и смеялись, когда неопытная певчая задавала регенту вопрос: «А какую мы завтра будем петь ижехерувимскую?» Регент старался дисциплинировать хор и новичкам сообщить известные профессиональные качества.
– Господа, будьте внимательны, – стучал он своим заскорузлым пальцем по столу. – «И сущим во гробех живо-о-от даровав». Помните: на «живо-о-от» два удара… А вы торопитесь…
Веруете ли вы? Это первый вопрос человеку о церкви. С «верую» начинаются и многие молитвы. Мне всегда казалось, что на этот будто непременный вопрос – трудно ответить. Легко сказать – «верую» разом, огульно, наперед, лишь бы отказаться от цепких вопросов, чтобы не думать, не рассуждать, не мучиться. Страшное слово: ведь догматическая сторона всякой религии – уже философия, имеющая свою историю в прошлом и свое развитие в будущем. По чистой совести – не знаю, верю ли я во все то, что исповедаю механически, чужими словами, потому что в некоторых случаях своих слов нет… «Помоги моему неверию, Господи!..» Но на вопрос, религиозен ли, я всегда отвечу утвердительно, и, по-моему, с этого ответа начинается церковь… Грешу ли я и кощунствую, но я Бога в себе чувствую непрестанно и люблю Его, и когда думаю о Нем, то как будто вдумываюсь в себя. Я не скрою, что ощущение Его мне дороже Его постижения. Я особенно явственно слышу Бога в музыке, этом исключительном из искусств. Вот почему для меня музыка не развлечение, не удовольствие в обычном, иногда совершенно пошлом, смысле. Она для меня культ. Вот почему я совершенно не представляю, как можно слушать, например, квартет Бетховена или симфонию Чайковского и лущить семечки или разговаривать с соседом одновременно, как нельзя этого представить себе в церкви. Для меня концертный зал – храм, место молитвы и очищения.
Я люблю молиться. Люблю чувствовать Бога в церкви, в привычном с детства полумраке куполов, мерцании свечей и во всем церковно-календарном обиходе, невыразимой красоте церковного богослужения, люблю ее внешнюю сторону, украшенную: ведь церковь – храм, театр, подмостки, амвон – концертная эстрада, где разыгрывается мистерия, литургия…
Эта украшенность церкви была у нас в Африке. Хорошо служил отец Георгий, красиво и чинно. Может быть, его манера читать молитвы, делать возгласы и прочее где-нибудь в Москве, в XVII веке, вызвала бы осуждение, но наше время сильно отошло от канонов Московской Руси, оно требует и в богослужении новых форм. Что, если бы во времена Никона попробовали в Успенском соборе спеть «Верую» Чайковского!!
Что бы там поднялось!.. Хорошо служил отец Георгий и хорошо говорил проповеди. Едва ли не самое важное в речах церковных ораторов – чувство меры и стройности построения. Что касается первого, тут обычный грех – расплывчатость, вода. У отца Георгия не было воды, оттого, может быть, и проповеди его не утомляли, а производили сильное впечатление. Много их сказал за это время отец Георгий, между прочим, целый курс по истории церковных канонов, а также комментарий к службам. Для большинства это было совсем ново, приближало к богослужению и делало службу особенно осмысленной…
Многим только в Сфаяте пришлось ознакомиться со всеми подробностями церковного богослужения, с духовным музыкальным репертуаром, а также ощутить всю специфическую прелесть праздников. В христианских праздниках есть нечто радостное и очищающее – мы их любим с детства. Они встречаются церковной службой, и эти минуты стояния в церкви и успокаивают нервы, и отвлекают от будничной прозы. Вспомнить только несравненную по красоте, драматизму и по воспитательной подготовке Страстную неделю. Медленный звон большого колокола. Продолжительное и монотонное чтение в церкви, поклонные молитвы, наивная, обруселая мелодия «Да исправится» и пр. А какой торжественный момент, когда на всенощной перед раскрытыми царскими вратами раздается вдруг громкое и потрясающее: «Чертог твой, Спасе, вижу я украшенный!»… А служба в Великий четверг… Слово за словом проходит трагедия Голгофы. Нужно здесь хорошо и внятно читать Евангелия. В первом раскрывается вся философия этого момента, затем проходят картины и тайны этой ночи в Гефсиманском саду, и колокол мерно отсчитывает время, близящееся к развязке…
Гулким коридором мы идем к выходу через ров. В ворота форта светятся звезды и огни Бизерты. Ночь темная. Когда бывает ветер, то он отчаянным сквозняком тушит наши свечи, тогда надежда только на фонарик; а в тихую ночь наши огоньки тянутся по всему склону до самого Сфаята, и в этом медленном и осторожном движении идущих с церковной службы людей, у которых в ушах еще звучит трогательный напев: «Слава долготерпению твоему, Господи», и которые все внимание сосредоточили на том, чтобы защитить этот слабый огонек оттуда и донести его бережно домой – есть высокая прелесть – Пасхальная ночь. Поднимаемся в высоту по красивейшей дороге. Знакомые виды на канал с огнями судов, иногда по ту сторону канала, на перевалах к Тунису, видны одинокие костры… Резкий поворот налево – и на валу форта горит крест. Он далеко виден на черном фоне неба. Пахнет травами, свежими елками и морем…
Очень красивы были крестные ходы. Обходили весь форт по излучинам широкого, глубокого, камнем обложенного рва. При выходе из внутреннего двора стоят кадеты с оркестром. Ров освещался плошками, факелами, облитыми керосином; тени переплетались по стенам, линии ложились резко на темноте – картина фантастическая… Подходим к воротам, хор входит под каменные своды, и сильнее звучат голоса. Иконы останавливаются у входа в церковь. Начинается изумительный момент: реплики священника, которого перебивает хор: «Да воскреснет Бог… и расточатся вра-зи его… да бегут от лица его все ненавидящие его… яко тает воск от лица огня…»
Долгожданное «Христос Воскрес» подхватывается хором, и как бегущие волны раздаются его всплески, неудержимые, захлебывающиеся, и так во все время этой дивной по красоте и неистовству ликования заутрени, и когда среди сплошной пляски, цветов, слов, звуков раздается приветственное: «Христос Воскрес», то нельзя себе представить, чтобы в это время можно было промолчать в ответ…
Возвращались мы из церкви длинной вереницей, обгоняя друг друга, чуть-чуть усталые, но бодрые и веселые.
Так, в нашем русском уголке в Африке церковь врастала в быт. С ней были связаны и наши радости, она же утешала нас, когда видела наши слезы. Вот почему, когда мы вспоминаем нашу Африку, мы вспоминаем и темный коридор и большую комнату с узкими амбразурами. Там, над алтарем, был нарисован голубь. Церковь разобрали, иконостас сложили, а голубь остался… Может быть, он цел и до сих пор…
Если идти от Сфаята в Бизерту луговой дорогой, то есть от каменоломни повернуть направо, мимо стрельбища, то, подходя к городской стене, увидим часовенку, в которой стоят большие образа Спасителя и Богородицы, очень выразительные, писанные масляными красками, совсем не католического письма. За часовенкой – сербское кладбище, печальный памятник недавнего лихолетья. После разгрома сербские войска частью эвакуировались в Бизерту – в некотором роде они были нашими предшественниками, значит, – и здесь, по лагерям, в тоске по Родине и с болью военной неудачи умирали от полученных ран. На кладбище они как на параде – длинная шеренга крестов, однообразных, похожих один на другой, со стертыми бесцветными надписями. У некоторых офицеров могилы были убраны и украшены, но, видимо, давно уже не касались их заботливые руки – почва кое-где треснула, земля оползает, могильные плиты поломались…
В глубине кладбища, у самой стены – «русский уголок». Скоро мы хорошо изучили эту дорогу; кого приносили сюда под тягостные напевы хора, кого и под звуки похоронного марша оркестра. Перекидывались фразами, штампованными, опускали в могилу, засыпали и разбредались по дорожкам к выходу.
И из наших рядов смерть вырывала свои жертвы – в Сфаяте это было особенно тягостно, потому что там, в повседневной работе люди сживались, привыкали друг к другу. Долго и мучительно умирала жена адмирала, с каждым днем она худела, слабела и становилась тенью, и было непередаваемо тяжело сознавать обреченность человека и его скорый уход на вечный покой…
Особенно подавляли неожиданные заболевания. Жена врача, Анна Петровна, захворала, – горло, сердце, тяжело дышать, – через два дня вечером увезли в Бизерту в госпиталь, а утром Николай Македонович вернулся на мотоциклетке и мгновенно, как по воздуху, стала известна роковая весть. «Всю дорогу от Бизерты, – говорил он потом, – я думал о том, как я ей об этом скажу…» А мы видели – маленькая Шуренка сидела на коленях у отца, ласкала его, утешала и говорила, что не нужно плакать, что маме теперь хорошо… Хоронили в облачный день, и небо роняло редкие капли дождя… Возвращаясь с этих похорон, Коля П., только что кончивший корпус кадет, схватил гриппозное воспаление легких. Хрупкий организм не справился с болезнью. Задыхаясь, П. просил товарищей не возлагать венков. Через несколько дней он лежал в церкви – мертвый, как живой. В ту же ночь приехала из госпиталя большая фура-автомобиль, и быстро-быстро захлопнулись дверцы, мотор загудел, двинулся. Все обнажили головы…
Черкес-татарин с Кубани, Хаджимет, умирал от чахотки. Он таял, как свечка, по ночам бредил и говорил про родину, про ее горы и что какой там хороший воздух… Хаджимет был георгиевский кавалер, и адмирал устроил ему торжественные похороны с военными почестями. На пути к Магометанскому кладбищу, в арабской части Бизерты, были поражены процессией в сопровождении оркестра. Арабы подходили, брали тело на носилках, часто сменяясь – по закону Мухаммеда за это отпускаются грехи…
Кадет Ж., безнадежно болевший сердцем, жил в Сфаяте, дожидаясь конца, который пришел, и Ж. тем же порядком, как и П., отправился в «русский уголок» на кладбище. Там же легла жена одного рабочего в Сфаяте, полька, умершая от тифа. Там же лежит и «дед», полковник Куфтин, мечтавший умереть в родной Елабуге…
А жизнь шла своим чередом, и у кладбищенских стен по-прежнему пахло прогорклым маслом, кислым вином и просто маленьким африканским арабско-французским городком… Но вот что я помню. Смерть тяготит и сковывает волю – никуда от нее не уйдешь, вот она где-то совсем близко, но, когда, забросав могилу последними комьями земли, мы уходили с кладбища, я чувствовал новое возвращение к жизни: по мере того как я подходил к воротам, шел к фургонам, которые высылались для нас, или направлялся пешком, я начинал вбирать всею грудью этот воздух живой земли и, ну право, словно впервые, замечал, как красиво растянулись маркитантские здания казарм, как приятны очертания гор, как блестит на солнце синее море и какой я сам счастливый, что могу жить среди этой природы, дышать, смеяться, играть… Все было мило, когда я подходил к своему скромному жилищу на этой земле…
Впервые я увидел вице-адмирала А.М. Герасимова на «Генерале Алексееве» в Константинополе, Морской корпус выстроился на палубе для встречи только что назначенного нового директора. Преподаватели, штатские служащие, как полагается, стояли на правом фланге. По трапу поднялся высокий старик с острыми глазами, в пенсне, в английском френче и кожаном поясе. Поздоровавшись, после долгого обхода, адмирал, обращаясь к воспитанникам, сказал коротенькую речь, в которой с оттенком чуть заметного, грубоватого юмора, припоминая разговор с каким-то немцем, отметил значение «sitzfleisch» как символ усидчивости, постоянства. Это была в некотором роде программная речь.
Человек большого административного опыта, бывший комендант крепости Петра Великого в Ревеле, вице-адмирал Герасимов явился в качестве директора военно-учебного заведения в непривычной для себя роли. Качества, которые он обнаружил на этом месте, в обстановке очень трудной, щекотливой и ответственной, создали ему во французских административных кругах Бизерты уважение и большой авторитет, которыми он пользовался до конца своих дней.
Внешность у адмирала была суровая. Угрюмый, грубоватый по натуре, большой самодур по служебным привычкам, по виду он не был приветлив, и подходили к нему всегда с опаской. Адмирал был своенравен, и тем не менее мне, например, служить с ним было легко, несмотря на то что взгляды наши на большинство педагогических и политических вопросов во многом не сходились. С ним всегда можно было договориться – он умел смотреть в корень вещей и, не всегда терпеливо, выслушивать чужое мнение, и раз договорившись, на его слова можно было положиться как на каменную гору.
Я не моряк и не знал адмирала Герасимова по его прежней службе, но в корпусе, в очень сложных условиях нашей зарубежной жизни, я видел в нем человека не только чуждого общей рутине, но умевшего, при всем своем консерватизме, улавливать и чувствовать неумолимую логику новизны. «Не течет река обратно», – сказал он как-то в учебно-воспитательном совете при обсуждении одного анахронического предложения.
Резкий, прямолинейный и парадоксальный в своих суждениях наедине с кем-либо в тесном кругу, в ответственных выступлениях он был очень осторожен и в решениях обнаруживал подлинную начальственную мудрость. Большой ум и кристальная честность не позволяли ему выступать пристрастно, он всегда старался быть принципиальным и жить так, чтобы ничто из того потока упреков, которыми забрасывали в то время в русской среде всякое начальство, к нему не пристало.
Теперь, когда на втором десятке лет нашего заграничного бесправного блуждания по чужим землям мы привыкли ко всякому труду и, умея делать выводы из нашего положения, не дивуемся, как бывшие генерал или сенатор метут улицы, становятся извозчиками или малярами, многие не поверят, что в те времена в русских лагерях еще были старые предрассудки, перешагивать через которые было делом нелегким и ставилось в особую заслугу. Почитать только корреспонденции в старых зарубежных газетах – сколько удивления и умиления: «Смотрите – вице-губернатор или генеральша сами себе белье стирают!»
Однажды молодые офицеры обратились к директору корпуса с просьбой назначить для нужд их кают-компании вестового. Адмирал Герасимов на это ответил, что если он сам полы моет в своей комнате, то почему же офицеры не могут сами себе посуду мыть. Старик адмирал, сам себе стирая белье и убирая свою комнату, делал это просто, без всякой аффектации. Адмирал умел делать выводы из создавшегося положения и принимал житейские и личные невзгоды весьма мужественно. Указав раз на одну из аномалий в нашей жизни, лично его глубоко обидевшую, он сказал: «А я верю, что какой-нибудь архангел Михаил все это замечает и записывает в свою книжечку…»
Уверенность, что нужно жить так, чтобы всегда быть готовым к ответу и в настоящем, и в будущем, адмирала Герасимова никогда не покидала… Более всего он боялся есть даром хлеб, и больной, доживая свои последние дни в Бизерте, работая у французов в качестве ученого артиллериста по укреплению бизертского района, был по-прежнему очень щепетилен в оценке своих трудов.
При всех своих давних властных привычках, он в то же время был очень застенчив и скромен, и когда находился в благодушном настроении и смеялся – суровое лицо его смягчалось, делалось привлекательным и становились приветливыми его лучистые глаза.
В день его сорокалетнего юбилея, который очень тепло праздновался в корпусе, в оценке его деятельности сошлись люди разных течений. Мною было написано стихотворение, которое (по разным мотивам) на юбилейном обеде было прочтено моим коллегой Ал. Зах. И. Стихотворение это и в корпусе, и на эскадре ходило по рукам, переписывалось, и я отношу это, конечно, отнюдь не к его литературным достоинствам, а к тому, что портрет адмирала Герасимова в нем действительно верен, и я писал его совершенно искренно.
Старый адмирал… Как было трудно ему с его характером временами ломать себя, быть сдержанным, отменно политичным, и на старости лет взять книжку и обратиться в преподавателя математики в кадетских классах. Не знаю, доставляло ли ему это преподавание удовлетворение, но готовился он к своим урокам тщательно, как добросовестный начинающий преподаватель.
Надо сказать, что испытания на этом новом для него поприще были для него очень серьезны. Ученики, как все ученики, народ ловкий и жестокий. Адмирал частенько попадался на расставленные ими удочки. Чего только они не выстраивали, пользуясь неопытностью в этом отношении и небольшой глухотой, адмирал Герасимов о многом даже и не подозревал.
Один случай был особенно потрясающим. Было назначено адмиралом в его классе что-то вроде репетиции, для вывода отметок. Кадеты выдумали следующую штуку. Под стол, покрытый, как всегда, до полу сукном, посадили хорошего ученика. Стол стоял у доски. Адмирал, спрашивая, имел обыкновение ходить по залу, и, как только он отходил в глубину залы, подсказка из-под стола шла на полный ход. Трудно себе представить, что было бы, если бы адмирал обнаружил всю эту хитрую механику!..
Когда я мысленно пробегаю африканские картины, адмирал Герасимов фигурирует в них в разной обстановке. И вот одна из них, типичная для него последнего периода. Летом, после ужина, когда садится солнце за горы и наступает умилительный в природе час, адмирал выходил из своего барака на прогулку, идет он быстро и уходит довольно далеко, особенно по надорской дороге; адмирал любил гулять один, и далеко виднелась его белая одинокая фигура. И по правде – он был одиноким.
– А вот и наш дедушка, полковник Куфтин.
Меня познакомили с военным в серой шинели, человеком среднего роста, с проседью. Это было в первый же день моего появления в Морском корпусе на Северной стороне в Севастополе.
– Позвольте. Я вспомнил, что, когда я учился в самарской гимназии, у нас был учитель гимнастики – поручик Куфтин, адъютант командующего батальоном.
Оказалось, он самый и есть.
Разговорились мы. Приятные бывают встречи – воскресают года ушедшие. Мы оказались связанными цепью воспоминаний. И потом, уже в Африке, нам никогда не было скучно вдвоем – так о многом можно было говорить, вспоминая…
В корпусе Куфтина все звали «дедушкой», хотя по летам он был не самый старый; на последнее обстоятельство он часто обращал внимание, но титул «дедушки» носил не без гордости.
У всех у нас сохранилась в памяти фигура этого коренастого, крепко сложенного старика, который поражал всех нас прежде всего своей кипучей энергией и деятельностью. Чего только не знал полковник Куфтин и что только не умел делать! Резьбу по дереву, выжигание, бронзировку, никелировку и т. д. Умел шить сапоги и сам себе в Сфаяте шил различные вещи, в том числе пиджак и фартуки. Он оказался хорошим переплетчиком при библиотеке. Литография своим успехом была обязана главным образом ему.
У него была известная профессиональная гордость. Он старался своей работе постепенно придавать долю вкуса и изящества. Тетрадки выходили с обложками и виньетками. Каждый год он выпускал отрывные календари с соответствующими рисунками (даже в красках) на картонках, у меня часть их сохранилась – документ его литографской деятельности.
Служака он был отменный – аккуратный, взыскательный и исполнительный. В его отделении приходилось работать по-настоящему, в поте лица, как, впрочем, работал и он сам. Характер был у него не из легких. Службист и формалист, он был неуклонно требователен к подчиненным. С годами, очевидно, у него развилась мелочность и придирчивость – отсюда, вероятно, и репутация его в корпусе – сварливого и неуживчивого…
Рано утром «дедушка» уже на ногах, умывается на воздухе, около своего барака, а потом с засученными рукавами, в фартуке работает в мастерской или литографии. Своим сподручным он поблажки не давал, но его побаивались все и имели дело с ним с некоторой опаской – наворчит «дедушка».
Библиотекарем он был скопидомным, книгу жалел (лечить-то их ведь ему приходилось прежде всего) и, по правде сказать, давать читать не любил, то есть не то что не любил, а в каждом читателе видел библиотечного врага. Бывало, придешь к нему в библиотеку и осторожно подойдешь к полкам с книгами и сейчас же слышишь гневный окрик: «Пожалуйста, господа, руками не трогайте! Скажите, что надо, а сами… пожалуйста!..» Его и прозвали: «Не тронь книгу».
Он же заведывал выдачей всевозможных писчих принадлежностей – тетрадей, карандашей, перьев. Порядок у «деда» при этом был замечательный – каждую выданную вещь он записывал. Было много курьезов. По своему характеру вещи беречь, он всегда старался подсунуть вещь похуже – бракованную тетрадку, карандаш с переломанным графитом и т. д. Перо с неразрезанным носиком очень долго ходило по корпусу, несколько раз возвращаясь к «деду»… Можно представить себе, что делалось с ним, если кадет приносил растрепанную книгу, – полковник свирепел и просил ротного о наложении на виновного наказания, до ареста включительно.
При таком отношении к книгам брать у него книги из библиотеки было сопряжено с некоторым умением и ловкостью. Всегда выходило много историй. Так, например, он считал баловством, когда преподаватель забирает много книг для своей подготовки к урокам, и всегда с особым злорадством показывал неразрезанную книгу, возвращенную преподавателем в общей кипе. Но все это мелочи. К слабостям привыкли, но зато можно было быть спокойным, что у книжных шкафов сидит надежный сторож…
Сварливый нрав «дедушки» иногда принимал крутые и настойчивые формы, он был последователен и прямолинеен. Но случалось, что его негодование увлекало на борьбу с ветряными мельницами. Такова история с курами. Одно время в Сфаяте на домашнее хозяйство потянуло чуть ли не каждую семью. И кроликов, и кур расплодилось множество. Около квартир, сараев, за сосенками, возникали клетки, которые были похожи на арабские хижины и так же лепились к постройкам, как те к горам. Даже сам корпус завел скотный двор. Но если кролики смирно сидели в клетках, то куры ходили по всему Сфаяту свободно, оставляя визитные карточки и пр. Начались возмущения и жалобы. Вопрос осложнился беженскими условиями совместной жизни и принял такие размеры, что о куриных делах стали говорить как о важном моменте дня, и действительно одно время он сделался целым вопросом нашей внутренней политики. Корпус разделился на партии, причем в одну вошли семейные обитатели, защищавшие домашнее хозяйство с его неудобствами и беспокойством, а в другую – смертельные ненавистники бродячих кур, залезавших в плохо запиравшиеся кабинки и производивших беспорядок. Среди молодежи преобладали воинственные настроения, которые приводили уже к озорству, сворачиванию куриных голов и пр. Начались ссоры. Самым непримиримым курофобом оказался «дед»; чуть ли не от него исходил лозунг: «Смерть курам!» Когда стороны теряли равновесие, происходило немало трагикомических эпизодов. Однажды «деду» была доставлена басня (принадлежащая одному молодому автору) под заглавием «Курица, потерявшая совесть». <…>
В конце концов пришлось вмешаться самому адмиралу, который оказался рьяным курофобом. Через несколько дней был выпущен приказ, который является очень характерным – по тому юмористическому тону, к которому любил прибегать иногда адмирал.
«ПРИКАЗ ПО МОРСКОМУ КОРПУСУ Форт «Джебель-Кебир»:
Февраля 2-го дня 1924 года
№ 22
Комендант лагеря Сфаята подал мне нижеследующий рапорт: «Ко мне, как коменданту лагеря Сфаят, со стороны некоторых жителей лагеря, имеющих домашнюю птицу, поступают жалобы на то, что в лагере идет безнаказанное избиение птицы, причем это делается лицами, не имеющими собственного хозяйства, затем этот заразительный пример передается и кадетам, и даже сейчас на дверях столового зала сделано мелом объявление о том, что куры в столовом зале – вне закона, и нарисованы две кости крест-накрест. Находя такую расправу с частной собственностью явлением совершенно ненормальным и грозящим крупными нежелательными недоразумениями, прошу, Ваше Превосходительство, ограничить таковую своевольную расправу с частной собственностью также денежным штрафом, подобно тому, как брался штраф уже с жителей за убытки, принесенные их птицей. Капитан 2 ранга (подпись)».
Из этого рапорта я усматриваю, что комендант лагеря, вместо того чтобы стоять на точке зрения общественной пользы и порядка, стал полностью на точку зрения владельцев необозримых стад всякой скотины, расплодившихся в Сфаяте, и притом еще на защиту своей точки зрения притягивает за уши принцип святости частной собственности.
Считаю необходимым разобраться в этом вопросе подробно и раз навсегда.
Владельцы кур, уток и прочей скотины у меня разрешения не спрашивали на разведение домашней птицы в Сфаяте. Следовательно, они развели ее на свой страх и риск. Если бы у меня было спрошено разрешение держать в Сфаяте кур, уток, гусей и пр., то я непременно поставил бы условием, чтобы животные эти содержались за соответствующими заграждениями, в клетках или на привязях, чтобы не причинять неудобства другим жителям Сфаята.
Вспоминаю историю нашего поселения в Сфаяте. Мы сильно бедствовали, паек был недостаточный. Думалось, что дамы, имеющие ребят, заведя две-три курицы, будут в состоянии подкормить своих ребят. По нашему всегдашнему благодушию, мы с терпимостью относились к десятку кур, шляющихся по Сфаяту, тем более что при их малом числе особенного беспокойства от них не было. Не то совершенно теперь. Полтора десятка кур и цыплят обратились в сотни. Совершенно посторонние корпусу лица, под фирмой служащих в корпусе, занялись промышленным разведением домашней птицы.
Прибыв в Сфаят в крайней бедности, с коробками и баночками от консервов вместо посуды для еды и питья, мы постепенно эволюционируем – стараемся сделать нашу жизнь культурнее. Заводим себе общие столовые для еды, заводим постепенно посуду, скатерти и пр., но стада кур и уток приводят стремления к нулю. Столы в столовой зачастую покрыты пятнами от куриного гуано, скамейки – также, и не редкость видеть воспитанника с пятнами гуано на брюках; даже в церкви, в столовой, даже на месте, где собирается алтарь, бывают следы пребывания кур, и, становясь на колени во время молитвы, необходимо остерегаться, чтобы не попасть коленом в следы пребывания кур. В кают-компании куры бродят по столу, по скатерти, бьют посуду, оставляя всюду свои следы. Невозможно приоткрыть дверь или окно, чтобы проветрить комнату или чтобы впустить луч для просушки ее, чтобы через щель не забрались куры и не оставили в комнате следы своего пребывания. К сожалению, следы пребывания кур подмывать, подтирать приходится не собственникам домашней птицы, а собственникам комнат. Полиция, окрестные арабы пристают постоянно с жалобами о выедании этими стадами птицы посевов. Не говоря уже о шуме и гомоне, при котором человеку занимающемуся невозможно сосредоточить на чем-нибудь внимание, а больному – спокойно уснуть. Вот, примерно, картина настоящего положения вещей. Факты появления карикатур на дверях столовой, беганье чинов генеральского и полковничьего звания с палками за курами, чтобы отогнать их от дверей в свои комнаты, я считаю началом совершенно естественного, пока теоретического, протеста против бесцеремонности собственников домашней птицы, не стесняющихся ради своих меркантильных расчетов портить жизнь всем остальным жителям Сфаята. Наступает весна, стада домашней скотины будут плодиться и размножаться, но невероятно, что стада эти удесятерятся и покроют живым слоем всю площадь Сфаята. Полагаю, что к этому времени люди, выведенные из терпения этой египетской казнью, могут от теоретических протестов перейти к активным действиям и «бессознательное избиение» птицы, представляющееся лишь пока метафорой в рапорте коменданта (так как знаю лишь один факт убийства курицы копытом лошади, но и то при защите священного права собственности овса от расхищения курицами), может обратиться из метафоры в действительность.
Считаю своевременным вступиться в это дело; понимая, что в один день невозможно ликвидировать то, что нарощено в три года, даю срок для ликвидации до марта. С 15 марта воспрещаю совершенно нахождение в Сфаяте беспризорных домашних животных.
В прочтении этого приказа расписаться собственникам домашней птицы.
Вице-адмирал (подпись).
Верно: адъютант Морского корпуса (подпись)».
Так эта эпопея и кончилась. Кур большею частью продали арабам.
Утро. День будет жаркий. Мухи колотятся в железную сетку. Голос «дедушки» под окном:
– Идем сегодня к итальянцу?
Предприятие это заманчивое. Правда, оно сопряжено с некоторым расходом, но зато и удовольствия много. На нижнем шоссе, если спускаться от Надора к Бизерте, среди раскинувшихся виноградников издали видна широкая терраса, покрытая вьющеюся зеленью. Это небольшой ресторанчик, где хозяин-итальянец угощает превосходным вином из своих виноградников – душистым и густым, как сироп. У этого итальянца русскими много было оставлено франков и рассказано всяких историй.
Одна дорога туда чего стоит! Пройдя мимо лагеря, в котором живут французские офицерские семьи, вступаешь в ущелье, откуда одна дорога идет в форт Эн-Эч, а другая зигзагами спускается к Бизерте. Картиной нельзя насмотреться. Обрывистые скалы, взорванные каменоломни с гладкими, словно полированными, отвесными срезами, зеленые квадраты виноградников и хлебов внизу, в долине, в туманной дали Бизерта, справа блестит канал, а прямо – хочется его все собрать в себя – синее море. Оно далеко, его, как в кинематографе, не слышно, но видно, как оно курчавится и пенится у берегов.
К итальянцу мы спускаемся «по способности», иногда прямо, по круче протоптанной тропинки. Входим на террасу, выбираем столик и некоторое время молчим. У «деда» больное сердце – он тяжело дышит, вытирает шею платком и подставляет голову мягкому ветру с моря.
У итальянца «дед» всегда веселый. Он добродушен с мужчинами и чрезвычайно любезен с дамами, и при расплате строго настаивает, чтобы дамы в расходах не участвовали.
Приходили мы сюда сытыми и только пили. Мускат крепкий и приторный (много его не выпьешь) делал свое дело… Обратный путь был тяжел и медлителен. «Дед» все время останавливается и хватается за сердце. Большая удача, если удастся подцепить проезжающего извозчика. Тогда «дед» опять приходил в благодушное настроение и мы шажком поднимались по крутой дороге под звуки бубенчика, покрикивания араба и уславливались о вечернем винте, в библиотеке, в его кабинке.
Сначала библиотека помещалась в простом сарае с земляным полом. Сарай был сделан на живую нитку. Во время ветров его продувало насквозь, а на дожди проливало так, что подмокали и книги, и бумаги. Чинили сарай постоянно, проконопачивали, цементировали пол, создавая внутри из одеял и брезента удобную для жилья кабинку, непроницаемую для стихий. «Дед» умел свое жилье устроить хозяйственно, и когда, бывало, зайдешь к нему посидеть в дождливый и холодный вечер, то «дед» посадит в теплый уголок, зажжет примус, согреет вина, и мы примемся за разговоры. В беженстве воспоминания не всегда растравляют душу, а часто примиряют с жизнью. «Дед» был приятным собеседником, он много видел людей, наблюдал и судил не по шаблону, без заранее заготовленного штампа, поэтому говорить с ним всегда было интересно. За долгие вечера я узнал его жизнь, службу и его самого. Основное, что ему было свойственно, – это деятельность. Так просто, без дела его невозможно было представить. Чувствуя старость и болезнь, он боялся быть в тягость другим. Иногда мысли его принимали идиллический оттенок. По завершении всего земного и суетного ему хотелось возвратиться к себе, в родную Елабугу, где он окончил реальное училище, и зажить в маленьком домике, в уездной лесной глуши, среди запахов бора и земляники…
Вечерами мы иногда любили повинтить. «Дед» был великолепный винтер – в этом отношении он вместе с генералом З. мог считаться профессором. Больше всего он любил закрытый винт вчетвером, но часто играл и вдвоем с своим неизменным партнером, генералом З-ным. Играл «дед» истово, почвенно, как будто впитал в себя школу целых поколений. Разбирая казусы, он мог привести «историческую» справку, вспомнить о том, как четверть века назад, в Самаре, играя с моим отцом в клубе, какой-нибудь NN, при бескозырной игре, не оставил передачу на туза и пр. Играя, он приговаривал: «Червь, снедающий плоть человеческую», «славны бубны за горами», «туз и в Царе-граде туз», «думай, думай, Мойша, но не спи» и т. д. Своенравный характер его проявлялся и здесь. Если ему не везло или его партнер делал ошибки, «дед» делался раздражительным, иногда невыносимым, возмущался, хлопал картами о стол и казался совершенно убитым. Но при первой удаче оживлялся и веселел. Думал он в карты долго, взвешивая в уме и примеряя всевозможные комбинации, играл по-стариковски, с подсиживанием и не прощал формальных промахов, неукоснительно присчитывая штрафные взятки. Последний в его жизни «малый шлем» мы сыграли с ним в одной партии…
На другой день в страшную жару он отправился в Бизерту в баню.
– Не ходите, «дедушка», умрете, – кричали ему в Сфаяте.
Но «дед» пошел, веселый и живой, шутил в бане и обещался прийти в кафе, где его должен был ждать его спутник, Ив. Вл. Д. «Дед» пришел в кафе, еле переводя дух, хватаясь за сердце. Он терял сознание. Его положили на диван и побежали за доктором, за лекарствами в аптеку. Прошло много времени. «Дед» лежал еще живой, но как мертвый – мухи свободно ползали по его лицу. Собрав последние силы, он передал подошедшему к нему Д-кому распоряжения о деньгах – сыну…
Спокойный и строгий он лежал в госпитальной часовне, памятной нам всем по печальным воспоминаниям. Горели длинные и узкие католические свечи… На дворе строились кадеты. Под звуки траурного марша полковника Куфтина понесли в русский уголок кладбища. Я бросил цветы в его могилу и грустно смотрел, как они покрывались сухой и жесткой землей чужой страны…
Когда на «экране моей памяти» развертываются картины моих африканских воспоминаний, то в них основным тоном являются ученические массы – то мальчишки, почти дети, то усатые юноши; то они проходят поодиночке по лагерям, то идут густыми колоннами в строю – зимой в синих суконных бушлатах, летом – в белом; то мелькают в полях среди кустов, пробираясь по ими же проложенным сокращенкам по разным путям-дорогам. На торжественных парадах, батальонных прогулках с музыкой, на спортивной площадке гимнастических состязаний – это была монолитная масса; но мы знали своих учеников в классах, на уроках, каждого в отдельности, а некоторых в интимной обстановке, как своих гостей. По отношению ко всем ним были особенно сложны наши воспитательские задачи и педагогическая ответственность. У нас на руках оказались многие десятки детей, трагически оторванных от семей, которым нужно было дать не только среднее образование, но и что-то сделать в другом отношении: дать то, что дается семьей и домом вообще в развитии общежительских отношений, общей интеллектуальности, индивидуальных вкусов и т. д. Эти трудности чисто воспитательского характера считались едва преодолимыми, если вспомнить картину хотя бы пребывания Морского корпуса на «Генерале Алексееве» во время нашей эвакуации из Севастополя. Оборванные, кто в чем одетые, грязные, завшивевшие, как все на кораблях, полуголодные, в холодной и жесткой обстановке неприветливых кубриков неуютного дредноута, кадеты среди разношерстной, стихийно собранной толпы казались беспризорными замарашками. С большой тревогой мы наблюдали на корабле за грубыми нравами этих пареньков, зорко следящих по части съестного за всем, что можно стащить, – хлеб, муку, консервы и пр. Корабельный блатной жаргон висел в воздухе, и некоторое время, уже на берегу, грубые инстинкты, как скверные привычки, прорывались на уроках. Особенно это сказывалось на уроках русского языка, который болезненно страдал от этого корабельного блата: кадеты в классах озорничали, например, отвечая урок или читая книгу (представьте – Тургенева!), заменяли слова: вместо «есть» – «шамать», «харчить» и т. д. С этим тяжелым наследием пришлось очень долго бороться. И эти навыки у детей были побеждены. Началось с внешности, с приведения всех к приличному виду, с искоренения разгильдяйства и распущенных привычек. Надо отдать справедливость строевой части – внешняя часть воспитательного дела ей в этом отношении удалась. Через два-три месяца работы на форту, в Джебель-Кебире, о закулисной стороне которой мы знали немного, ученики стали неузнаваемы.
Как отзвук этих тяжелых времен осталась у кадет авантюрная привычка – старое воровство-баловство по садам и огородам. Откровенно сознаться, в этом было много прародительского. Как гоголевские бурсаки, школяры у нас всегда много шкодили, несмотря на бдительную охрану садоводов и бахчевников с их овчарками.
В Африке искушений в этом отношении было еще более. Кругом наших лагерей раскинулись арабские сады и виноградники, по местному порядку обнесенные кактусовой оградой, как колючей проволокой. А на открытых полях, среди пашен, стояли одинокие деревья – яблони, винные ягоды и др. Все это представляло огромные искушения, для многих совершенно непреодолимые, и не только для маленьких…
Ночью, когда засыпали лагеря, начиналась особая потаенная жизнь, о которой могли бы рассказать не только сады и виноградники, но и темные улочки Бизерты. Смельчаки небольшими группами отправлялись на добычу. Нужно было не только обойти собственное начальство – всевозможных дежурных, дневальных и проч., но и бдительность сторожей и арабских псов. Разумеется, массу неприятностей причиняли ненужные при этом опустошения и поломки. Частые жалобы арабов вызывали серьезные меры борьбы с этим злым мальчишеством, писались грозные приказы, но соблазн был не только для мальчишек… Однажды во время одного из таких ночных набегов арабами была застигнута целая компания. Большаки, сильные и проворные, успели ускользнуть, а один маленький кадетик своими танками застрял в изгороди, был изловлен и препровожден к корпусному начальству. Утром перед выстроенной ротой виновный был вызван для выслушивания жестокого выговора. Каких только страшных слов тут не было! Маленький преступник был в большом смущении – он действительно являлся козлом отпущения, считая себя очень несчастным человеком, с другой стороны, он чувствовал величайшую несправедливость в такого рода одиночной ответственности, – ведь в этой экспедиции участвовал и гардемарин-фельдфебель, стоявший тут же на правом фланге, и еще кое-кто повыше, и т. д. Но как только он, не выдержав, с досадным плачем стал называть имена, его немедленно отправили на свое место и дело было предано забвению…
Эта эпидемия налетов имела место главным образом вначале и объяснялась, между прочим, той же сахарной голодовкой, которая заставляла нас всех на первых порах в Африке с жадностью набрасываться на сладкое, продавать вещи для этого – так как денег не было, а у многих кадет вообще ничего не было, к тому же в первое время мы все немножко голодали…
Большое удовольствие и удовлетворение для меня лично было прочесть курс по «Истории русской культуры» в гардемаринских классах, введенный, по словам «Объяснительной записки» к нему, в корпус специально для выработки в учащихся исторического самопознания, «умения ориентироваться в политико-общественной обстановке», чтобы, «подымая завесу над задачами момента», «путем изучения прошлого, ясно себе отдать отчет в настоящем» и «сознательно отнестись к проведению в жизнь предначертаний истории». Если вспомнить те пагубные последствия, которые произошли от полного незнакомства нашего офицерства с общественной жизнью в начале 1917 года, – так заканчивается эта очень толковая «Объяснительная записка» к курсу, составленная в августе 1920 года в Севастополе старшим лейтенантом Ш., – то тем яснее обрисуется насущнейшая потребность в освещении и познания тех путей, которые делают нашу историю и в которых мы будем не посторонними и подвергнутыми всяким случайностям зрителями, а активными деятелями, кующими новую жизнь.
Этот курс приближался в некоторых отношениях к университетскому курсу русской истории. Над ним я работал много и с огромным удовольствием, хотя большое затруднение представляло отсутствие под рукой некоторых пособий; во многом пришлось полагаться на собственную эрудицию – в первые годы беженства память в этом отношении еще не изменяла. Помню, я с большим волнением прочел свою первую лекцию в совершенно необычайной обстановке – в дортуарах роты, среди железных, поставленных в два этажа коек с сидящими на них слушателями. Чтобы удобнее и доступнее подойти к курсу, я начал во введении с географического фактора, изложив теорию Льва Мечникова о великих исторических реках. Едва ли я преувеличу, если скажу, что мой курс в гардемаринских классах имел очень большой успех. На мои лекции ходило много офицеров, и почти постоянным слушателем был капитан 1-го ранга М. Ал. К-н. Благодаря отсутствию помещения пришлось одну и ту же лекцию читать четыре раза: вначале это было даже несколько интересно – я наблюдал, которая лекция наиболее удачно прочитывалась. Оказалось, что с наибольшим подъемом я читал вторую, а уж читать третий и четвертый раз одно и то же становилось скучно. Вскоре этих повторений удалось избежать. Некоторые вопросы в чтении этого курса доставили мне, однако, немало осложнений. В самой задаче введения курса русской культуры в корпусе лежали политические моменты, и нужно знать политическое направление умов военной среды русского беженства того времени и мои «кадетские» убеждения и взгляды на переживаемые события, чтобы представить себе возможность разного рода конфликтов. О них имеются обширные материалы – когда-нибудь расскажу и об этом… Целиком прочесть весь курс мне удалось только в первой гардемаринской роте: вследствие ускоренного выпуска второй, в дальнейшем пришлось от окончания курса отказаться – о чем вспоминаю не без горечи…
В кадетских ротах дело было проще, элементарнее. Я никогда не смотрел узко на преподавание истории в средней школе – каких только вопросов не приходилось касаться в процессе прохождения исторических курсов, особенно XIX века: археологии, экономики, литературы, музыки и проч., а главное – политики. От современности не уйти: сама наша жизнь в африканских лагерях, сама наша беженская судьба требовали и выяснения, и оправдания именно в истории. Всевозможные дискуссии возникали чаще всего по инициативе самих учеников, и какой же учитель – политический эмигрант – может уклониться от этих поставленных ребром и в упор вопросов! Я никогда не считал потерянными эти часы, хотя и отнятые у курса, но потраченные на живейшее дело в воспитании – ответить на то, что волнует… Обычно это занимало несколько минут, но иногда на это уходил целый час незаметно; оставались неспрошенными намеченные ученики, задавался старый урок и т. д., но бесспорная польза урока уже ощущалась в том впечатлении, которое сказывалось в глазах, в позах, особом шуме, с которым ученики покидают класс, и пр. Ученики знали, что меня трудно просто спровоцировать на эти экскурсы, но, зная, что я обычно откликаюсь на хорошо поставленные вопросы, они нередко заблаговременно готовились к ним и, наметив тему, выпускали какого-нибудь «всезнайку» с формулировкой недоуменного вопроса. Помню одного кадета в старших классах, который так искусно и вдумчиво ставил вопросы, что я, прекрасно учитывая их иногда весьма прозаическую подоплеку, все же не мог удержаться от соблазна и, если не было спешных занятий, принимал «вызов», к великому удовольствию класса…
У кадет на форту в Джебель-Кебире был свой особый мир, мало доступный нам, сфаятцам. Большинство мальчиков были как бы сиротами – их родные были в России, откуда иногда приходили письма скорбные, грустные. Многим некуда было пойти в отпуск, а известно, какую роль он играет в закрытом учебном заведении, как его ждут в праздники. А здесь можно было только уходить из форта блуждать по полям и дорогам или идти в Бизерту, потолкаться среди шумной и чуждой толпы, поглазеть на витрины магазинов, ну, может быть, если найдутся деньги, купить что-нибудь или зайти в кинематограф, а потом подниматься на форт по надоевшей дороге… А кадеты, у которых были родные в корпусе или в Бизерте, шли как-никак – домой. Поэтому как-то само собою возникло сближение некоторых кадет с семейными Сфаята. Обычно у каждой сфаятской семьи были свои постоянные гости-кадеты, приходившие к ним как к родным. Эти интимные гости делались друзьями семьи, часто приходили на целый день и очень много и охотно помогали по хозяйству.
Одно время были организованы дамами особые чаи специально для кадет; эти маленькие праздники устраивались обыкновенно на одной из площадок Сфаята и обставлялись очень тщательно – пекли пирожки, всякие сласти, красиво убирались столы и т. д. Чаепития заканчивались играми. Намерения у дам были самые хорошие, искренние, но организация была довольно сложная, немного стеснявшая обе стороны, и эти чаи сами собою прекратились.
Были попытки и более серьезного сближения с учащимися на почве, например, литературных интересов. Так, преподавателем Ал. З. Им-им был организован литературный кружок, который, как и все подобные кружки, был лишь эпизодом на фоне нашей школьной жизни. Было устроено несколько докладов и чтений собственных произведений членов кружка. На одном я читал о Бальмонте, который большинству представлялся последней ступенью модерна и декадентщины, а на другом – о Григе с музыкальной иллюстрацией. Сам Ал. Зах. обычно читал своего излюбленного Ал. К. Толстого, которого читал действительно хорошо.
Праздники входили очень важной частью в наш африканский быт. На спорт было обращено большое внимание – на выписку снарядов денег не жалели, процветали игры, в том числе футбол на очень плохой, донельзя каменистой площадке…
Среди традиционных развлечений нельзя не вспомнить ряд спектаклей, в которых принимали участие и воспитанники, и наши дамы. Ставился и Чехов, и Ал. Н. Толстой, и пьесы местного происхождения. В «Руфи», написанной В.В. Б-м, мне пришлось принять участие в качестве музыканта. Пьеса была недурно поставлена во рву, среди фундаментальных каменных стен, весьма подходящих к изображению грузных стен древнего библейского города. В последний год с кадетами я поставил «в сукнах» сцены из «Недоросля» и «Стрелочка» с стихотворным вариантом, написанным Ириной К. Последняя пьеска оказалась очень сценичной. Яркие цветы на темном фоне сукна, живописные костюмы девиц и веселая песенка, идущая все время с приплясыванием, имели шумный успех. Незатейливый мотив и веселые слова долгое время назойливо звучали в ушах…
С кадетами последнего выпуска я организовал хор, в котором участвовал весь класс без исключения. С хором же была поставлена пьеска «При лунном свете». Кое-какие строчки этой пьесы я помнил, остальные подсочинил. Музыкальных вечеров за последние годы вообще было очень много – в них и я принимал участие вместе со своими учениками. Вспоминаю о них с удовольствием. Все знают, как приятны в них репетиции, со сменой искренних огорчений от неудававшихся мест до бурной радости достигаемых эффектов; как мила эта всеобщая суматоха при устройстве сцены с обязательными непредвиденными осложнениями в день спектакля и с неизбежными волнениями артистов перед выходом, всегдашними инцидентами вроде неисправного занавеса и т. д…
Джебель-Кебир и Сфаят, два лагеря, в первые дни нашего поселения представляли из себя два небольших перенаселенных городка. Гардемаринам не хватало места: когда одна рота занималась и готовилась к выпуску, другая находилась в это время на корабле, проходя в соответствующей обстановке некоторые предметы по морскому делу. Жизнь в лагерях била ключом, на форту был установлен привезенный с собой двигатель, и форт освещался электричеством… Затем корпус постепенно свертывался, покинул Кебир и в период последнего выпуска представлял собой в Сфаяте тихий уголок, в котором обслуживающего персонала было уже больше, чем учеников. Одна за другой уходили группы, уплывали за море, уходили в глубину Африки. Их всегда тепло провожали, почти всегда с особого рода завистью, которая обычно бывает к людям, уже перешагнувшим через трудное и неизбежное. Они уже за чертой, за этим перевалом, а нам еще предстоит эта мука – конца, передвижения и отъезда. Эскадра таяла, люди расходились по всей Тунисии, перебирались в Европу. А тут этот лишний удар. Признание большевиков. Вот были грустные дни! Передавалось из одних рук в другие русское достояние. Но в этой передаче чувствовалась какая-то глубокая, внутренняя неправда и жестокая обида, настоящая, кровная, а не мелкий удар по самолюбию. Корабли – живые организмы, и боль их страданий чувствуется. Спущены Андреевские флаги… Жилой дом становится пустырем, зарастает бурьяном… Корабли без дела, без ухода, стоящие один вплотную с другим, без освещения, ржавеют и умирают. Бухта Каруба – мертвое кладбище…
Начался вольный и невольный разнос вещей. Появилось многое, чего там оказалось в изобилии и в чем мы нуждались.
После признания большевиков конец Морского корпуса был уже неизбежен. К концу, как к поставленной цели, мы шли неуклонно готовясь, стараясь при ликвидации не упустить ни одной детали. Но чем ближе приближался этот момент, тем грустнее становилось на душе при виде сужений наших сил и работы. В этой грусти, рядом с сентиментальным чувством привычки к месту и тягости расставания, было сознание действительной утраты и неиспользованной до конца энергии.
Был русский уголок – русская школа, – который делал гуманное и полезное общенациональное дело. Казалось, что у него была задача, которую не нужно было маскировать ни перед кем, – учить русских детей. Почему Морской корпус как будто не захотел влить себя, все свое богатое оборудование и учебно-административный опыт в общерусское просветительное дело за границей?
Понятно, что Морской корпус должен был прийти к своему естественному концу, в последние годы он назывался официально L’orphelinat russe – «Сиротский дом», но почему с закрытием военного учебного заведения должна была закрыться и русская школа вообще, школа на полном ходу с готовым оборудованием, в то время как огромное количество русских детей, мы знаем, и по сие время остается без всякого влияния русской школы? Почему? Дело отнюдь не в недостатке средств…
Не все ладилось на эскадре. На океанском пароходе «Кронштадт» были огромные мастерские, великолепно и богато оборудованные, большие запасы всевозможного материала, был совершенно готовый, хорошо обученный практически штат мастеров-специалистов. Это была фабрика, которая могла быть пущена в ход в любой момент, работать и сама себя окупать. Но… что-то не вышло. Несколько случаев чумы… А потом «Кронштадт» уведен французами в Марсель и, сделавшись «Вулканом», кажется, сгорел…
Почему, имея некоторые средства и организации, мы ничего не предприняли, чтобы приобрести или заарендовать в той же Бизерте хотя бы небольшие клочки, вроде фермы для русских людей-беженцев, инвалидов, и устроить «Русский дом» в Африке, в месте скопления беженцев? Почему?..
Крымский корпус в Югославии[585]
Из Бакара корпус был перевезен по железной дороге в Словению, в лагерь Стрнище, предоставленный правительством Крымскому и Второму Донскому корпусам. Как военно-учебное заведение, входившее в состав русской армии, корпус был подчинен военному агенту в Королевстве С.Х.С. Лагерь Стрнище, расположенный в пяти километрах от города Птуй, представлял собой поселок для военнопленных, устроенный еще в начале Великой войны правительством Австро-Венгрии, к составу владений которой принадлежала эта территория. Местность, где возник поселок, находится в северо-западном углу королевства, в горной и лесистой Словении, и носит название «Дравского поля»: это довольно обширная равнина, как бы островок среди окружающих ее гор.
Здесь-то, в непосредственной близости от железнодорожной станции Святой Лоренц на Дравском поле, в сильно обветшавших к тому времени бараках, из которых состоял поселок, и разместились оба корпуса.
В это время состав корпуса был следующий: 5 рот; 7 классов и один подготовительный, – 20 классных отделений; кадет – 650 (в том числе 108 воспитанников Феодосийского интерната); педагогический персонал – 29 человек; административно-хозяйственный персонал – 8 человек. Интересно отметить, говоря о составе корпуса того времени, что среди кадет было: бывших на фронте – 229; награжденных боевыми наградами – 40; раненых и контуженых – 52. Этот своеобразный и очень многочисленный состав был расположен необычайно скученно в примитивных ветхих бараках, плохо отапливаемых в эту первую суровую зиму на чужбине.
В бараках стены и полы прогнили, крыши протекали, в стенах образовались трещины, через которые свободно проникал ветер и снег; канализация не действовала, электрические провода были порваны, водопровод не работал. Условия для начала учебных занятий были очень тяжелые; несколько классных отделений должны были заниматься в одном бараке; холод, недостаток одежды и обуви, отсутствие учебных пособий и хотя бы примитивной мебели. Все это служило, казалось, непреодолимым препятствием для систематических классных занятий.
Кадеты располагались во время уроков стоя или сидя на кроватях и далее на полу; классные доски заменяла клеенка, прибитая к стене, а то и просто кусок черного картона или оторванная доска или дверь. Писать приходилось держа тетрадь на коленях или положив ее на спину соседа, причем от холода коченели пальцы, а по ночам в чернильницах замерзали чернила. Все же занятия шли.
Корпус руководствовался в учебной жизни программами и инструкцией для преподавания учебных предметов в кадетских корпусах, изданными в 1915 году. Система оценки знаний была 12-балльная.
С наступлением теплого времени, в начале марта, обстановка занятий несколько улучшилась, и часть уроков можно было вести на воздухе, с каждым отделением самостоятельно. К этому времени в корпусе были организованы: церковный хор, духовой оркестр и мастерские (столярная, сапожная, переплетная и слесарная), а также занятия фотографией. Были устроены огороды. Ко всем этим работам и занятиям кадеты проявляли большой интерес. Трудами кадет, в одном из свободных бараков была устроена церковь.
До 1 июня 1921 года корпус не имел никаких специальных ассигнований. На каждого кадета Державной (Государственной) комиссией отпускалось по 240 динар в месяц, как всякому беженцу. Из столь незначительной суммы, едва хватавшей для оплаты питания, на книги и учебные пособия возможно было уделить только незначительную часть, а платить содержание воспитателям и преподавателям не представлялось никакой возможности.
Таким образом, педагогический персонал (а также и другие служащие) исполняли свои обязанности безвозмездно. С июля Державная комиссия назначила содержание всем служащим (преподавателям и воспитателям по 400 динар и беженское пособие) и увеличила до 300 динар отпуск на каждого кадета, что дало возможность улучшить снабжение кадет учебниками, учебными пособиями и даже книгами для чтения. Так как учебный год начался 2 января 1921 года, то летних каникул не было, и занятия закончились 15 октября, когда состоялся первый выпуск окончивших курс 7 классов, при вице-фельдфебеле Сковородове – 78 кадет и 5 экстернов. Следующий учебный год (1921/22) начался 17 ноября после месячного перерыва (вице-фельдфебель Минаков). Классных отделений было 21 при общем составе (списочном) 610 кадет. Новый учебный год предполагалось начать в хорошо устроенном помещении в городе Мариборе или в Белой Церкви, на что имелись весьма веские основания. Местные власти не принимали никаких мер для ремонта бараков, пришедших в весьма ветхое состояние и совершенно негодных для житья в них зимой. Учебный год снова начался в очень тяжелых условиях. К рождественским праздникам обстановка несколько улучшилась, так как корпусу было отведено еще два барака из числа ранее занимаемых Донским корпусом, уехавшим в Билече. Явилась возможность приобрести скамьи, столы для каждого отделения, а некоторым для занятий были предоставлены даже отдельные комнаты в отведенных бараках. В них с помощью деревянных перегородок построили подобие классных помещений. В акустическом отношении они представляли некоторый курьез (перегородки не доходили до потолка): объяснения преподавателя лучше слышались в соседнем классе, чем в том, где давался урок, но тем не менее у кадет получалась возможность готовить уроки и более упорядоченнее исполнять письменные работы. Была открыта читальная комната для кадет.
Во время рождественских и пасхальных праздников занятия не прерывались, но лишь число ежедневных уроков было уменьшено с 6 на 3, и это время было использовано на пополнение пробелов в пройденном ранее курсе. Чтобы выполнить установленную программу, учебный год и на этот раз пришлось значительно удлинить, закончив его 1 августа вручением аттестатов кадетам 2-го выпуска (92 кадета и 11 экстернов).
Принимая во внимание тяжелые условия жизни кадет, надо признать достигнутые успехи вполне удовлетворительными. Надо было удивляться нетребовательности, выносливости и бодрости духа кадет, легко переносивших все невзгоды.
Для духовного и художественного их развития устраивались периодически сообщения преподавателей, любительские спектакли и концерты, с участием духового оркестра и хора певчих кадет.
Приводим выдержки из приказов по корпусу от начала января 1922 года, иллюстрирующих жизнь корпуса:
«а) Распределение вечеров во время праздников Рождества и Нового года:
7-го января – елка в 5-й роте от 6 часов вечера;
8-го «– танцевальный вечер для кадет;
9-го «– елка в 4-й роте;
10-го «– семейно-танцевальный вечер для г.г. служащих корпуса;
11-го «– генеральная репетиция комедии «Лес» (в бараке № 22);
12-го «– спектакль для г.г. служащих и кадет двух старших рот;
13-го «– елка в 3-й роте;
14-го «– танцевальный вечер для кадет старших рот;
15-го «– концерт в Офицерском собрании;
17-го «– семейно-танцевальный вечер г.г. служащих. б) Кадетский оркестр, несмотря на переутомление, которого он не мог не испытывать, играя во время праздников, почти ежедневно, выразил, по собственной инициативе, самое искреннее и настойчивое желание играть и на вечере, устроенном г.г. служащими корпуса. Усматривая в таком милом и задушевном внимании кадет новое звено той неразрывной связи, которая в идеале должна существовать между педагогическим персоналом и его питомцами, я счастлив отметить это отрадное явление в нашей корпусной жизни и от всей души поблагодарить молодцов кадет-музыкантов за их, конечно, для всех служащих корпуса дорогое внимание и любезность».
В летнее время совершались экскурсии поротно с оркестром музыки в город Птуй для осмотра и ознакомления с достопримечательностями города.
Работа воспитательского персонала корпуса была очень трудна. Рядом с детьми, только что достигшими школьного возраста, только что покинувшими родное гнездо, жили юноши, сложившиеся под непосредственным воздействием тяжелых условий фронта, бездомного скитания и грязи тыла, которая явилась таким отвратительным и досадным пятном Белого движения.
Об оздоровлении корпуса хирургическим путем не могло быть и речи, так как удаленных из корпуса без законченного образования и специальности ожидала улица чужих городов, вероятно, деклассированность, а для многих то состояние бездомности, которое они уже пережили в последние месяцы пребывании на Родине.
Генерал Римский-Корсаков, посвятивший свою жизнь русскому юношеству, не мог считать приемлемым для зарубежного закрытого учебного заведения педагогический метод выкорчевывания плевел, для сохранения чистоты подрастающих злаков; тем более что плевелы появились как результат российского лихолетья и в большинстве случаев не были личными отрицательными и неисправимыми качествами. Директор корпуса считал, что его задача не только воспитать морально здоровую часть вверенной ему русской молодежи, но и вернуть обществу и Родине тех, кого братоубийственная смута вывела из рамок общественных норм.
Воспитательскому персоналу корпуса предстояла работа исключительной трудности, усугублявшаяся еще и самою обстановкою в Стрнищенском лагере, где благодаря местным условиям постоянный надзор за кадетами был почти немыслим, как и сколько-нибудь правильная и регулярная постановка учебного дела. Собрать на урок разбежавшихся по лесу кадет младших рот было иногда не под силу даже опытным офицерам-воспитателям. Кадетская жизнь в Стрнище протекала привольно. Сравнить ее можно, пожалуй, только с казачьей вольницей эпохи Запорожской Сечи. Персоналу приходилось думать не столько о предупреждении или пресечении проступков, сколько о развитии в кадетской массе чувств и настроений, которые могли бы снять с кадетской души ту накипь, какой она обросла в период лихолетья. И это можно было сделать, только поставив в основу кадетского воспитания те же принципы, какими и раньше руководствовались кадетские корпуса. Принципы эти можно определить тремя словами: «Бог, Царь, Родина». Умело поддержанный идеализм кадетской души и вера в то, что старшие кадеты и более устойчивая кадетская масса помогут своим споткнувшимся товарищам вернуть нужное равновесие, оправдали себя полностью. Условия жизни за границей поставили еще и новую задачу. Нужно было воспитать в кадетах, распущенных обстоятельствами жизни последних революционных лет, сознание, что каждый из них всегда и везде является представителем своей родины России. Ношение формы еще больше подчеркивало это значение. С этой задачей могли справиться только старшие кадеты, так как их авторитет стоял высоко и их слово было законом для младших. С течением времени поведение кадет в Стрнищенском лагере стало заметно улучшаться; повысилась их учебная работа. Главным же достижением воспитательской деятельности явилось то обстоятельство, что проступки кадет, считавшиеся ранее лихостью и молодечеством, стали получать должную оценку и в самой кадетской среде.
Генерал Римский-Корсаков не только противился исключению из корпуса своих кадет, но и принимал в корпус тех, которые считались почему-либо нежелательными в других корпусах. Кадеты ответили директору любовью и старались не огорчать своего «деда».
При таких условиях Крымский кадетский корпус прожил в Стрнище почти до конца октября месяца 1922 года; учебные занятия продолжались, старшие кадеты заканчивали прерванное в России образование.
Всем получившим аттестат об окончании семи классов корпуса правительством было предоставлено право поступать в некоторые высшие учебные заведения королевства и в военное училище (Война академия), чем многие и воспользовались; часть окончивших поступала в Николаевское кавалерийское училище, бывшее тогда в Белой Церкви, или Сергиевское артиллерийское и Алексеевское казачье училища в Болгарии. Некоторые шли в высшие учебные заведения Франции, Чехии и Бельгии.
Приводим 3-й приказ по корпусу от 19 октября 1922 года, прекрасно характеризующий те истинно товарищеские отношения, которыми с первых дней отличались крымские кадеты:
«Исполняющий обязанности вице-фельдфебеля вице-унтep-офицер Троянов доложил мне от лица всех кадет корпуса, что кадеты, узнав о бедственном материальном положении наших выпускных кадет, поступивших в этом году в высшие учебные заведения в городе Загреб, просят разрешения оказать им посильную материальную помощь путем отказа в течение трех дней – 19, 21 и 23 октября от второго блюда за обедом.
Счастлив приветствовать такое проявление благородного товарищеского чувства и с радостью вижу, что жив еще в питомцах Крымского корпуса старый кадетский дух, не изгладился еще в сердцах их старый девиз кадетских корпусов: «Один за всех и все за одного».
Приказываю эконому корпуса из имеющегося у него аванса представить начальнику хозяйственной части стоимость трех вторых блюд (обеденных) для отправки этой суммы на имя в.у.о. Л-кова студентам-кадетам последнего выпуска».
За этот период корпус посетил военный агент генерал-майор Потоцкий и представитель Министерства народного просвещения профессор Радован Кошутич, большой знаток русского языка и русской жизни, который отметил добросовестное отношение к учебному делу персонала корпуса и большей части учащихся. Его положительный отзыв о потенциальных возможностях этой русской школы сыграл значительную роль в ее дальнейшем развитии.
Весной 1921 года первая рота поехала в город Марибор в гости к воспитанникам «Военной Реалки», как назывался тогда бывший австрийский кадетский корпус, вскоре упраздненный. Рота приехала со своим корпусным оркестром, который произвел на хозяев ошеломляющее впечатление. Оркестром тогда руководил бывший капельмейстер л. – гв. Преображенского полка и известный дирижер, надворный советник Цибулевский. Его приглашали дирижировать симфоническими оркестрами в Белград, Загреб и Прагу. Это давало ему дополнительный заработок, львиную долю которого он употреблял на приобретение недостающих инструментов для корпусного оркестра. Состав оркестра он довел до 60 человек. Разумеется, крымцы в долгу не остались и некоторое время спустя пригласили старшую роту Мариборского корпуса к себе. Был устроен общий обед, для которого, в дополнение к умеренному количеству вина, разрешенному начальством, были заготовлены и тайные резервы, благодаря чему трапеза прошла исключительно весело. Некоторых гостей, чтобы им не влетело от своих офицеров, пришлось увести в лес отсыпаться. Хорошие отношения, налаженные с Мариборским корпусом, вскоре принесли и материальные плоды. Крымскому корпусу было передано австрийское обмундирование мариборцев, состоявшее из серо-стальных мундиров и синих брюк, в которое и были одеты младшие роты, украсив корпус еще одной разновидностью форменной одежды.
Особенно встревожили молодежь слухи о возможном приезде в Стрнище Главнокомандующего генерала Врангеля. С необычайным рвением готовились кадеты к встрече своего любимого вождя, приложили много стараний к уборке и украшению занимаемых помещений и организовали охрану дороги от железнодорожной станции до лагеря, но, к сожалению, Главнокомандующий приехать на этот раз не смог.
Вскоре пошли слухи, что корпус будет переведен в Банат (часть венгерских земель, отошедших после мировой войны к Королевству С.Х.С.), в город Белую Церковь, где уже было расположено Николаевское кавалерийское училище и Мариинский Донской институт. Белая Церковь, небольшой город (около 10 000 жителей, преимущественно немцев), вблизи румынской границы, у реки Нора, притока Дуная, протекающего в 12 километрах южнее города.
Письменный доклад министру народного просвещения, представленный профессором Р. Кошутичем о результатах его посещения корпуса в Стрнище, ускорил разрешение вопроса о переводе корпуса в более удобное и культурное место. Во второй половине октября месяца 1922 года корпус тремя эшелонами был перевезен в город Белую Церковь. Переезд состоялся согласно следующему приказу:
7-й приказ по корпусу от 19 октября 1922 года:
«Ввиду предстоящего переезда корпуса в Белую Церковь, приказываю:
1. Корпусу передвинуться тремя эшелонами.
Состав первого эшелона: 1-я рота, хор, музыка, строевая, хозяйственная и учебная части, корпусной (общий) цейхгауз, сапожная мастерская, швальня, церковное имущество, имущество, состоящее в ведении квартирмейстера и эконома корпуса. Всего людей 241, груза – 53 600 кило.
Состав 2-го эшелона: 2-я и 5-я роты, ротные цейхгаузы, часть имущества кухни… Всего людей 243, груза – 16 000 кило.
Состав 3-го эшелона: 3-я и 4-я роты, ротные цейхгаузы, оставшееся имущество… квартирмейстера и эконома корпуса, лазарет… всего людей 251, груза – 19 300 кило.
2. Начальниками эшелонов назначаю: 1-го – полковника Руссияна, 2-го – полковника Чудинова и 3-го – полковника князя Шаховского.
3. Я буду следовать с 1-м эшелоном.
4. Начальникам эшелонов принять к точному исполнению утвержденное мною указание для передвижения корпуса в Белую Церковь, приложенное к приказу от сего числа.
5. Г.Г. служащим и их семействам следовать с эшелонами, согласно прилагаемого списка».
Военное министерство предоставило для размещения корпуса две каменные, трехэтажные, окрашенные в желтый цвет казармы у окраины города, одну – типа зданий русских корпусов – казарму «Краля Петра», и другую, меньших размеров, казарму «Обилич», которая вскоре была отобрана для нужд сербского артиллерийского полка. Средства на ремонт этих казарм были отпущены Державной комиссией, в ведение которой кадетские корпуса перешли с 1 февраля 1923 года, сохранив свое подчинение и моральную связь с Главнокомандующим.
Благодаря особому отпуску средств корпус смог не только отремонтировать запущенное здание казармы, но и частично приспособить для более удобного размещения, провести электрическое освещение, сделать умывальники, провести воду во все этажи. Трудами кадет были оборудованы классы и сделана мебель из подручного материала.
С 14 ноября начался на новых местах новый 1922/23 учебный год (вице-фельдфебель Троянов). Общее число (579 кадет) разделялось на 5 рот и 20 классных отделений. Такое большое количество учащихся, рот и отделений вызывало крайнюю скученность в размещении: не было помещений для церкви, зала и столовых. Отсутствие мебели, насекомые, гнездившиеся в старом здании, и невозможность отопить огромное помещение без зимних рам делали кадетскую жизнь очень неприглядной и тяжелой. Но, наряду с этим, близость русского училища укрепила дисциплину кадет и вызвала в них стремление к внешней подтянутости. Юнкера быстро отучили кадет от распущенности и неряшества, вызванных привольем стрнищенских лесов. Звон юнкерских шпор заставлял кадет подтягиваться и четко приветствовать проходящего «корнета». Не дай бог прозевать. А еще хуже на вопрос: «Почему не приветствуете вовремя?» – ответить: «Виноват, господин корнет, – не заметил». «Корнет» смерит такого ротозея-кадета презрительным взглядом и, со словами «Что я вам – муха, что ли?», отошлет его в корпус явиться старшему кадету.
Строго по уставу относились к кадетам и офицеры училища, что очень способствовало скорому укреплению кадетской дисциплины, хотя иногда и служило поводом к возникновению затруднительных положений, вызванных эмигрантскими условиями жизни корпуса. Весьма характерен случай, происшедший с кадетом М., только что произведенным в вице-унтер-офицеры. Желая достойно отметить это значительное событие в жизни кадета, он пригласил несколько ближайших друзей в небольшой ресторанчик, где надеялся в задней «юнкерской» комнате спокойно угостить их незамысловатым ужином. Не успели друзья как следует вкусить сладость свободы, как звон шпор, предвестник всех кадетских несчастий, предупредил их о надвигавшейся грозе. В дверях, отстраняя хозяина, появился дежурный по гарнизону офицер училища. Кадеты вскочили и замерли, вытянув руки по швам. Офицер потребовал, чтобы кадеты назвали свои фамилии, и, заметив золотые нашивки на погонах вице-унтер-офицера М., сухо приказал: «А ну-ка, унтер-офицер, ведите свою веселую команду за мной в корпус». М. уныло повел своих злополучных гостей вслед за офицером. Через минуту вечернюю тишину прорезала его звонкая, почти радостная команда: «Кадеты, бегом марш… Врассыпную». Вмиг кадеты скрылись в темноте. Казалось, все прошло благополучно, тем более что, не сговариваясь, кадеты сообщили офицеру вымышленные фамилии. Однако, после длительных совещаний, они пришли к заключению, что дежурный офицер дела так не оставит и добьется их опознания. Нависла угроза исключения из корпуса за несколько месяцев до получения аттестата. Решено было немедленно доложить о случившемся директору, генералу Римскому-Корсакову. Кадеты были уверены, что под косматыми и грозными седыми бровями скрываются ласковые глаза любящего «деда» и он не позволит, чтобы совершилось непоправимое несчастье. Внимательно выслушав рапорт, генерал распорядился отправить всех участников пирушки на две недели под арест, сбавить всем балл за поведение и на продолжительный срок лишить отпуска. Вице-унтер-офицер М., конечно, потерял свои только что полученные золотые нашивки. На следующее утро дежурный офицер тщетно всматривался в лица кадет первой роты, выстроенной для опознания виновных. Видимо, директор был прав, когда говорил ему, что таких кадет в его корпусе нету. Совместная жизнь корпуса с училищем продолжалась не долго, так как летом 1924 года училище было расформировано.
Расположенный в прекрасном здании в центре города Донской Мариинский институт оставил неизгладимый след как на общем воспитании кадет, так и в развитии в них бережного и рыцарского чувства к русской женщине, которое большинство кадет пронесло через всю свою жизнь.
С этого года был увеличен денежный отпуск на книги, что дало возможность пополнить книгами для чтения ротные библиотеки. На средства, данные генералом Врангелем, корпус приобрел хорошо оборудованный физический кабинет, носивший название «Физический кабинет имени Русской армии». В благоустройстве здания широкое участие приняли и сами кадеты. На верхнем этаже была устроена небольшая церковь во имя святых Константина и Елены; стены корпуса стали украшаться копиями с картин русских художников, нарисованными кадетами. На первой арке внутренней лестницы появилась памятная всем крымцам и дорогая каждому русскому надпись – отрывок из «Певца во стане русских воинов» В.А. Жуковского:
О, Родина святая!
Какое сердце не дрожит,
Тебя благословляя…
На стене у первой площадки лестницы висел большой погон Крымского кадетского корпуса, и над ним на стене написаны слова основателя корпуса, генерала Врангеля: «Здесь на чужбине каждый из нас должен помнить, что он представляет собой нашу Родину, и высоко держать русскую честь. Генерал Врангель».
Ввиду того что большинство окончивших корпус кадет стремилось поступить в высшие учебные заведения королевства, явилась необходимость несколько изменить программу корпусов, приблизив ее к программе местных «реалок», и ввести дополнительные курсы сербского языка, истории литературы, истории и географии Королевства С.Х.С. и начертательной геометрии. Введение этих предметов в программу открыло двери корпуса для преподавателей-сербов. Впервые в корпусе зазвучала сербская речь, для многих кадет совершенно непонятная. Ведь многие из них, не имея родных, никогда не покидали корпуса, толстые стены которого прочно отгораживали их от внешнего мира. А таких кадет, в особенности в первые годы пребывания корпуса за рубежом, было много больше, чем тех, которые проводили свои отпуска в домашней обстановке. Впрочем, и отпускники не смешивались с местным населением, предпочитая проводить свои досуги в обществе съехавшейся в город на каникулы русской молодежи. В отпуску кадеты ходили всегда в форме, и это, конечно, способствовало их отчуждению от местной среды.
Первая встреча с представителями братской страны, приютившей кадет, не обошлась без курьезов. В один из тех классов третьей роты, где у некоторых кадет уже затемнел пушок на верхней губе, была назначена преподавательницей только что окончившая университет молодая и миловидная сербка с ласковым именем Вишня. И разве можно не понять рассеянность кадета К., когда на ее вопрос повторить сказанное он смущенно молчал. Эта его рассеянность, а может быть, и его влюбленный взгляд, которым он провожал каждое ее движение, возмутили Вишню. Она решительно подошла к нему и, потребовав, чтобы он протянул руки вперед, ладонями вверх, сильно ударила его линейкой по ладоням. Как потом выяснилось, это был обычный в те времена метод взыскания, применявшийся в средних югославских школах. Ошеломленные кадеты затихли. Это было настолько неожиданно, что все растерялись. Не растерялся только кадет К. С распухшими ладонями и лицом покрасневшим от обиды, он вдруг решительным движением привлек Вишню к себе и крепко поцеловал. Ведь, кажется, так отвечают на оскорбление женщины. Вздох облегчения прошел по отделению, и одобрительные возгласы были наградой кадету К. за его находчивость. Отделенный офицер-воспитатель, скрывая в усах улыбку, отправил героя под арест и долго успокаивал Вишню в дежурной комнате, объясняя ей, что бить кадет не полагается. Вишню вскоре перевели преподавать в младшие роты.
Весна 1923 года, первая весна в Белой Церкви, принесла, наконец, долгожданную радостную весть о приезде основателя корпуса, генерала Врангеля, олицетворявшего в сознании молодежи всю доблесть героической борьбы за честь, бытие и достоинство поруганной Родины.
Уже за несколько дней до его приезда кадеты с увлечением начали готовиться к встрече любимого вождя, украшая помещения корпуса зеленью, флагами и художественными произведениями собственной работы. Главнокомандующий с супругой приехал в корпус вечером; кадеты были построены поротно в коридорах. Генерал Врангель, встреченный директором корпуса, персоналом и дежурным по корпусу, начал обход рот; на приветствие Главнокомандующего кадеты отвечали восторженно и четко.
Обойдя роты, генерал Врангель с супругой прослушали большой кадетский хор, исполнивший несколько песен Добровольческой армии, и затем, поблагодарив певчих и регента, капитана Б.В. Комаревского, за отличное исполнение, Главнокомандующий направился к выходу, намереваясь ехать в Донской Мариинский институт, но в вестибюле корпуса был подхвачен на руки экзальтированно настроенной молодежью и, под неумолкавшее «Ура!», в кресле пронесен на руках в институт.
На следующий день генерал Врангель приехал в корпус утром и в сопровождении директора корпуса обходил все помещения; в это время кадеты совместно с юнкерами Николаевского кавалерийского училища выстраивались в поле против здания корпуса, готовясь к параду; туда же подошли воспитанницы Мариинского института, дети русского приюта, представители местной власти и воинских частей, члены русской колонии и жители.
Необычайная картина на чужбине в этот яркий весенний день. Сотни русских юношей и детей в белых рубахах, в четком воинском строю, голубые стройные линии русских институток, толпы народа. Издали, от корпуса, порывистым шагом приближается Главнокомандующий, один внешний вид которого покоряет толпу. Слышны наши русские команды, и два оркестра бодро играют «встречу». Приняв рапорт от командовавшего парадом командира дивизиона юнкеров, генерал Врангель начал свой бодрый, стремительный обход фронта, а затем, выйдя на середину построения, произнес краткую речь-призыв, покрытую мощными, юными криками «Ура!», заглушавшими родные звуки Преображенского марша. Директор корпуса генерал Римский-Корсаков в ответном слове высказал общую веру в то, что вся наша молодежь по первому призыву своего вождя станет в ряды сражающихся за освобождение Родины и «пойдет туда, куда вы пошлете и поведете, и сделает то, что вы прикажете». Генерал Врангель расцеловал генерала Римского-Корсакова.
Затем – стройный церемониальный марш под звуки двух оркестров. Генерал Врангель благодарит юнкеров и кадет за блестящий вид и отличный парад. А в полдень – проводы Главнокомандующего на вокзале. Поезд отошел под звуки марша л. – гв. Конного полка.
Наступил первый корпусный праздник в Белой Церкви, 21 мая (3 июня по н. ст.), а с ним и окончание третьего учебного года. Курс семи классов закончили 69 кадет и 4 экстерна.
Однако ушли из корпуса с аттестатами за семь классов только 43 кадета; 26 кадет остались для прохождения курса 8-го, дополнительного класса. Четвертый 1923/24 учебный год начался при списочном составе 570 кадет, разделенных по-прежнему на пять рот, но впервые восемь классов, при 19 классных отделениях.
Такой громадный, как и в предыдущие годы, состав корпуса вызывался усвоенным с первых шагов нового учебного заведения желанием собрать по возможности всех бывших кадет русских корпусов и сделать все посильное, чтобы дать им возможность получить на чужбине национальное воспитание и окончить курс средней школы.
Все помещения большого казарменного здания были заняты классами и спальнями, не было отдельных столовых, корпусного зала, а церковь помещалась в небольшой комнате третьего этажа. Эти вопросы беспокоили и заботили генерала Римского-Корсакова, желавшего создать на чужбине Русский кадетский корпус, подобный лучшим и благоустроенным нашим корпусам.
Впервые в этом учебном году появился в корпусе 8-й класс (вице-фельдфебель Троянов); это было вызвано расширением программы кадетских корпусов, дабы облегчить кадетам поступление в высшие учебные заведения королевства и других стран и в военное училище без предварительных испытаний. Этот первый год 8-й класс был необязательным, но из числа желающих педагогический комитет в особом заседании отобрал лучших по учению и поведению. Получился небольшой класс, в 26 кадет, проходивших впервые расширенный курс, который должен был закончиться испытаниями на аттестат зрелости.
В течение этого учебного года следует отметить следующие события: в октябре 1923 года скончался преподаватель географии полковник Н.Д. Казанцев[586]. 16 ноября корпусом была получена от Главнокомандующего Русской Армией книга «Русские в Галлиполи» со следующей его собственноручной надписью: «Крымскому кадетскому корпусу. Повесть о крестном пути тех, кто на Родине и на чужбине, несмотря на лишения и страдания, сберег незапятнанным русское знамя».
Впервые год закончился испытаниями на аттестат зрелости для кадет 8-го класса. Классные занятия у них закончились 28 мая. В начале июня прибыл в Белую Церковь представитель министра народного просвещения профессор Светислав Петрович, с первых же дней необычайно сердечно подошедший к молодежи. Сначала прошли очень успешно письменные испытания в освобожденном помещении одной из больших спален 1-й роты. Лучшие по успеху кадеты были освобождены от устных испытаний, продолжавшихся затем три дня.
После благодарственного молебна 26 кадет, получивших аттестаты зрелости, педагоги и профессор С. Петрович были приглашены к обеду, во время которого преподаватели и кадеты говорили о долге сильной знаниями и крепкой духовно молодежи служить России, вспоминались годы, проведенные в родном корпусе, и гремело «Ура!» за дальнейшее его процветание.
В письме к директору корпуса профессор С. Петрович так передавал свои впечатления и заключения об этих первых (матурных) испытаниях: «Производя инспекцию преподавания в Крымском кадетском корпусе в 1924 году, я был чрезвычайно доволен достигнутыми результатами. Успех экзаменов на аттестат зрелости был прямо поразительным, и я признаю, что никогда ничего подобного не видел ни в одной югославской гимназии. С искренним уважением, профессор Светислав Петрович».
Кроме окончивших с аттестатами зрелости, 53 кадета были выпущены с соответствующими свидетельствами за семь классов. В этом году в корпусе были произведены испытания кадет 4-го класса на малую матуру, которую успешно выдержало 54 воспитанника. Численный состав корпуса значительно сокращался, и это позволяло директору корпуса, генералу Римскому-Корсакову осуществить свои давние планы о благоустройстве корпуса.
Все лето 1924 года было занято крупными ремонтными работами. В первом этаже, в правом от входа крыле здания, несколько классных помещений перестраивали под большой рекреационный зал и церковь при нем. В коридорах нижнего этажа было намечено устройство столовых. Классные же помещения и спальни были сосредоточены на втором (1-я рота) и третьем (младшие роты) этажах. Стены ротных коридоров были украшены выпускными группами кадет.
Первые годы жизни корпуса на чужбине прошли под влиянием еще не остывшей горечи утраты Отечества, а для многих кадет – семьи, дома и самого смысла жизни и существования. Эти годы были омрачены самоубийствами нескольких старших кадет, совершенными в состоянии душевного угнетения, чувства одиночества и своей ненужности. В первый год пребывания корпуса за рубежом три последовательных случая самоубийств породили слух о существовании в корпусе клуба самоубийц, члены которого по жребию лишают себя жизни. Произведенное директором расследование не подтвердило этих слухов, тем не менее по его распоряжению группа кадет первой роты была направлена на несколько недель в санаторий. Печальные случаи самоубийств продолжались и в первые годы после переезда корпуса в Белую Церковь и достигли апогея, когда два кадета, Молчанов и Гумовский, по взаимному договору, одновременно лишили себя жизни выстрелом из револьвера. Надо было много усилия со стороны персонала и своих товарищей кадет, чтобы рассеять разочарованность и помочь найти новые цели в жизни тем, кто нуждался в такой помощи. Семья крымских кадет тяжело переживала эти утраты, иногда незаслуженно упрекая себя в невнимательности и неспособности поддержать товарища в тяжелую минуту. И постепенно напряженная работа персонала корпуса по воспитанию или, вернее, по перевоспитанию русской молодежи, прошедшей сквозь суровые годы Гражданской войны, давала свои плоды. С каждым годом корпус креп, и к началу 1925 года выравнился в хорошо организованное среднеучебное заведение. Основы национального воспитания особенно укреплялись в еженедельных свободных и искренних беседах директора и педагогов с кадетами восьмого класса на литературно-общественные темы. К началу 1924/25 учебного года численный состав уменьшился до 476 человек. Корпус был разделен на три роты и на 16 классных отделений. Восьмой класс (вице-фельдфебель Левин) состоял из трех отделений. К этому году генералу Римскому-Корсакову удалось не только провести четыре выпуска кадет из семи классов корпуса, но и первый выпуск кадет восьмого класса, прекрасно подготовленных к испытаниям на аттестат зрелости (матуру). Крымский корпус в первые годы своей деятельности был численно перегружен, но этим он и сыграл большую роль в устройстве русской молодежи на чужбине, в ее культурной подготовке и приобщении к разумным трудовым путям. В этом отношении сотни молодежи обязаны Крымскому кадетскому корпусу и его директору генералу Римскому-Корсакову, которого они всегда называли «наш дедушка». Поэтому понятна та печаль, овладевшая всем корпусом, когда 11 декабря 1924 года он был уволен от должности директора корпуса. Покидая корпус, генерал Римский-Корсаков обратился со следующими прощальными словами к своим любимым внучатам:
«Мои дорогие, горячо любимые внучата!
Оставляя вас, я чувствую сердечную потребность обратиться к вам с прощальным словом, и в вашем лице я обращаюсь ко всем крымским кадетам.
Обращаюсь к вам письменно, потому что не нахожу в себе достаточно сил, чтобы проститься лично.
Я ухожу от вас с сердцем, преисполненным любовью ко всем вам вместе взятым, к каждому из вас в отдельности, и любовь эту я сохраню до конца моей жизни.
Зная хорошо ваше настроение, зная те чувства, которыми вы живете, я вполне уверен, что все вы сумеете донести до нашей истерзанной Родины святые заветы, которыми вы проникнуты и которые выражаются тремя краткими словами: Бог, Царь и Родина, причем последние два слова у вас, как и у всех кадет наших прежних славных корпусов, сливаются в одно нераздельное целое, ибо Царь, по нашим верованиям, неотделим от Родины, Родина же от Царя, ибо Царь, по нашим верованиям, является живым олицетворением Родины, ее чести, славы, доблести и силы.
Во имя этих святых заветов, дорогие мои, работайте не покладая рук, работайте над своим самоусовершенствованием, работайте для приобретения знаний. Учитесь, учитесь и учитесь, ибо в знании – сила, сила же вам необходима для всей предстоящей жизни, так как вся предстоящая вам жизнь будет сплошной борьбой.
Во имя моей к вам безграничной любви молю и прошу вас, дорогие мои, всем своим поведением доказать моему уважаемому заместителю, что в крымском кадете твердо внедрены понятия порядочности, чести и долга.
Христос с вами, мои дорогие, сердечно любимые. Я не знаю, придется ли нам еще встретиться, но я знаю, и твердо знаю, что наибольшей радостью моей, конечно, уже недолгой жизни будет – слышать о вас доброе слово, будет – возможность оказать каждому из вас посильную помощь, пользу, поддержку.
Оставайтесь верными корпусным заветам, любите друг друга, как родные братья, готовьтесь быть беззаветно преданными, честными и полезными слугами нашего будущего Великого Государя, и да будет над всеми вами и над делами вашими Божье благословение.
Простите и прощайте!
Владимир Римский-Корсаков».
Новым директором корпуса был назначен генерал-лейтенант Михаил Николаевич Промтов[587], участник Русско-турецкой (1877–1878), Русско-японской (1904–1905), Великой (1914–1917) и Гражданской войн. Великую войну генерал Промтов закончил командующим армией. За боевые отличия был награжден орденом Святого Великомученика и Победоносца Георгия 4-й степени, Георгиевским оружием и всеми боевыми орденами до ордена Белого Орла включительно. В Гражданскую войну командовал корпусом.
Генерал-лейтенант Промтов быстро рассеял настороженность и предвзятую неприязнь кадет, вызванную увольнением любимого директора. Выправка строевого офицера, боевые ордена и его воинский дух в короткий срок покорили их сердца. Начатые работы по благоустройству корпуса продолжались. Закончена была постройка и оборудование корпусного зала, глубина которого была занята алтарной частью корпусной церкви. Часть икон была написана кадетами Прудковым, Титовым, Тищенко и Бутовичем. Запрестольным образом послужило спасенное и вывезенное из России кадетом выпуска 1921 года Потемкиным[588] знамя его родного Сумского кадетского корпуса.
Алтарная часть храма помещалась на возвышении и отделялась от зала разбиравшейся на время церковных служб деревянной перегородкой, по всей площади которой талантливым живописцем кадетом Евгением Прудковым был изображен, очень живо и художественно переданный, вид Московского Кремля. В противоположном конце зала была устроена сцена, передний плафон которой был художественно разрисован масляными красками талантливым кадетом Георгием Корфом, изобразившим фантастическое сочетание билибинских рисунков к русским сказкам и былинам. Постепенно стены рекреационного зала украсились большими портретами Императора Петра Великого и Николая II, Великого князя Николая Николаевича (работы кадет Николая Тищенко и Евгения Прудкова), поясными портретами Государя Императора Николая II, Государыни Императрицы Марии Федоровны, Короля Югославии Александра I, Великого князя Константина Константиновича, директора генерала Римского-Корсакова, военных вождей, русских писателей, группами выпусков кадет и мраморной доской с фамилиями кадет, окончивших первыми курс корпуса. Здесь же был поставлен рояль для упражнений кадет, доказавших свои музыкальные способности. В глубине этого же правого крыла корпуса было приступлено к сооружению собственной хлебопекарни и бани.
Первые годы пребывания корпуса в Белой Церкви кадеты ходили в баню во дворе сербских казарм, постоянно занятую для нужд воинских частей, что вызывало большие неудобства. Энергичные и настойчивые ходатайства директора корпуса увенчались полным успехом, и в большом помещении бывшей столярной мастерской была устроена прекрасная баня с шестью душами.
С развитием сокольства в королевстве и организацией сокольских обществ в учебных заведениях, явилась необходимость иметь собственное помещение с гимнастическими снарядами; в левом крыле корпуса было отведено большое светлое помещение бывшей спальни, хорошо затем оборудованное и украшенное плакатами и девизами сокольства; целые классные отделения могли там свободно упражняться на снарядах и проходить уроки гимнастики.
Особое внимание директором корпуса было обращено на содержание помещений в чистоте и порядке, на улучшение обмундирования, снабжение кадет достаточным количеством носильного и постельного белья, на замену старых деревянных кроватей с проволочными сетками – железными, на приобретение новых одеял, на оборудование классных помещений мебелью и, наконец, на поддержание в порядке самого здания. Многого из всего перечисленного директору корпуса удалось достичь, но добиться специального ассигнования на ремонт всего здания, несмотря на все усилия, не удавалось, и приходилось ограничиваться незначительным ремонтом внутри здания. Точно так же многое было достигнуто и в отношении улучшения кадетского стола.
Учебный год шел нормальным порядком. Весной, 22 марта (4 апреля), 1925 года Крымский корпус помянул день пятилетия со времени назначения основателя корпуса, генерала барона П.Н. Врангеля, Главнокомандующим Русской Армией; ему был преподнесен следующий адрес:
«Пять лет тому назад остатки воинских частей и измученные, исстрадавшиеся русские люди собрались в Крыму после невероятно тяжких переживаний и безнадежно смотрели на свой неизбежный конец, на свою близкую гибель. Казалось, что не было выхода.
Но 4 апреля явилось днем воскресших надежд и общего подъема духа. В этот день Вы приняли на себя командование остатками армий и высоко подняли опущенное было знамя борьбы во спасение Родины.
С этого момента началась героическая борьба доблестной, Вами созданной Русской Армии с полчищами красных банд.
В этот знаменательный день перед всеми русскими людьми встает светлый, обаятельный образ Вождя, вдохнувшего силу и бодрость всем.
С особенной гордостью в этот день вспоминаются все эпизоды славной защиты Крыма и орлиные полеты за его пределы, вся та беспримерная борьба, которая велась под Вашим руководством и которая без Вас была бы немыслима.
И если не суждено было тогда, в Крыму, закончить эту борьбу, то все мы знаем, что она не оставлена, а только отложена, пока среди нас Вождь, который отдал себя на святое дело спасения Родины и не покинул своего поста, невзирая ни на что.
В этот памятный день каждый, особенно тот, кто был в Крыму, кто сейчас остался жив благодаря Вам, должен дать Вам обет твердо верить вместе с Вами в торжество дела возрождения России, пожелать Вам здоровья и той непреклонной, непоколебимой энергии, которая никогда Вас не покидает и которую Вы, как и тогда в Крыму, вдохнете всем жаждущим освобождения Родины, когда пробьет час.
Крымский кадетский корпус, Вами основанный, носящий имя той пяди русской земли, на защиту которой Вами было положено столько неустанных трудов и сил, корпус, оставшийся до конца с Вами, – просит доложить Вам, что он горячо молится о Вашем здравии, не угашает духа и с надеждой смотрит на будущее; что в нем, за стеной сербской казармы, горячо бьются глубоко и неизменно преданные Вам сердца русской молодежи, которая готовит себя на служение будущей России с полным сознанием необходимости учиться и работать».
На пасхальных каникулах этого года в Белграде состоялся съезд педагогов русских средних школ, состоящих в ведении Державной комиссии, для выработки единого типа школы и однообразной программы средней школы, согласованной с требованиями программ местных школ.
Проект создания единой школы съезд категорически отверг, а на основании работ комиссий съезда, учебным отделом Державной комиссии была разработана новая программа для различных типов русских школ (для кадетских корпусов – применительно к программам сербских «реалок») с распределением учебного материала на восемь классов.
На текущий учебный год означенная программа была утверждена Министерством народного просвещения только для первого класса с постепенным ежегодным переходом на нее последующих классов. Остальные классы продолжали занятия по прежнему учебному плану, рассчитанному на семь классов при дополнительном восьмом классе. Вследствие этого в 8-й класс Педагогический комитет допустил кадет седьмого класса только по особому отбору, причем в качестве руководящего начала Учебный совет предписал обращать внимание не столько на результат занятий и средний балл, как на желание кадет работать. Испытания на малую матуру по окончании 4-го класса были временно отменены.
Корпусной праздник Крымского кадетского корпуса праздновался одновременно с храмовым праздником корпуса в день святых Константина и Елены, 21 мая (3 июня). В 1925 году этот праздник был особенно торжественным, так как корпус был вновь посещен его основателем, Главнокомандующим генералом Врангелем. Он прибыл в Белую Церковь в сопровождении генерала Кусонского накануне, вечерним поездом. К моменту его приезда в корпус кадеты были построены в цветнике перед зданием, где собрались и все служащие корпуса.
После встречи генерала Врангеля директором корпуса и обхода кадет была отслужена панихида по Государю Императору Николаю Второму и Его Августейшему Семейству, Великому Князю Константину Константиновичу, умершим служащим и кадетам Крымского кадетского корпуса и по всем на поле брани жизнь свою положившим за Веру, Царя и Отечество и в смуте убиенным.
На следующий день кадеты утром, следуя своим традициям и с разрешения Главнокомандующего, разбудили его «зарей», исполненной духовым оркестром. В 9 часов утра в церкви корпуса была совершена Божественная литургия, а в 12 часов дня был отслужен молебен на поле против здания, перед строем всех кадет, в присутствии местных властей, членов русской колонии, воспитанниц и персонала Мариинского Донского института. День был яркий, солнечный. Площадь перед корпусом, во время парада и состоявшихся после обеда гимнастических состязаний, жила чисто русской жизнью: нарядные группы гостей, офицеры, кадеты, нежно-серые и голубые ряды институток, русское духовенство, песнопения, оркестр и бодрые, приветливые слова Главнокомандующего к русским людям и молодежи. По окончании молебна Главнокомандующий поздравил кадет с праздником, передал им сердечный привет от Верховного Главнокомандующего, Великого князя Николая Николаевича, и пожелал процветания корпусу. В ответ на это директор корпуса, генерал Промтов, сказал:
«Ваше Высокопревосходительство! Позвольте мне благодарить вас за высокую честь посещения корпуса, который давно и с нетерпением ждал вашего приезда и с особой радостью встречает вас.
Верный своим старым традициям, корпус старается выковать из своих питомцев дисциплинированных, честных, сильных духом сынов своей Родины, способных послужить ей в будущем до конца. Здесь, на чужбине, мы научились чтить тех славных и доблестных вождей своих, которые до последнего дня, до последнего часа отстаивали честь и достоинство Родины от захватчиков власти и врагов народа.
Да здравствуете вы, Ваше Высокопревосходительство! В вашем лице мы почерпаем новые и новые силы для будущего служения родине, мы почерпаем надежду и веру в скорое ее воскресение!
Главнокомандующему, генералу Врангелю, ура!»
С чрезвычайным подъемом была принята кадетами здравица Главнокомандующему; долго не смолкало восторженное «Ура!» молодежи в честь Белого Вождя.
На параде кадеты молодецки прошли поротно церемониальным маршем перед своим основателем и заслужили его горячее одобрение. После парада, во время обеда Главнокомандующий обходил столы, пробовал пищу и беседовал с кадетами. В 4 часа дня генерал Врангель смотрел сокольскую гимнастику и состязания кадет-соколов, а с семи часов вечера присутствовал на концерте кадет и на балу в зале корпуса. Во время концерта очень хорошо декламирующий вице-фельдфебель Левин с большим подъемом прочел стихотворение А. Гессена:
Слава белому воинству Крыма,
Победившему тягостный плен,
Тем, чьи очи не слепли от дыма,
Тем, чья верность не знала измен.
Тем, чья мощь под ударами крепла,
И в сраженьях не гнулся чей меч,
Кто сумел и под грудою пепла
Нехладеющим сердце сберечь.
Тем, кто преданный мукам безмерным,
Тем, кто зноем и жаром томим,
Оставался бестрепетно-верным
Нерушимым обетам своим.
Тем, чьи очи не слепли от дыма,
Вам, чьи жизни сгорали дотла —
Белокрылому воинству Крыма —
Хвала!
Пробыв на балу до отъезда на вокзал к ночному поезду, генерал Врангель выразил желание, чтобы его отъезд не прерывал веселья молодежи. Когда Главнокомандующий спускался по лестнице в вестибюль, чтобы сесть в ожидавший его автомобиль, оркестр заиграл марш л. – гв. Конного полка и здание огласилось могучим кадетским «Ура!».
2 и 3 июня 1925 года глубоко запали в сердца крымцев, обрадованных приездом к их празднику любимого Главнокомандующего. Желание кадет принять у себя как можно лучше дорогого гостя и представиться ему в блестящем виде увенчалось успехом, что можно заключить из следующей почтотелеграммы, посланной генералом Врангелем из Белой Церкви Верховному Главнокомандующему:
«Его Императорскому Высочеству Великому князю
Николаю Николаевичу.
В день праздника Крымского кадетского корпуса, помолившись в прекрасной церкви, воздвигнутой руками кадет, передал корпусу всемилостивейший привет и поздравление Вашего Императорского Высочества, покрытое несмолкаемым «Ура!».
Корпус представился блестяще. Почитаю долгом всеподданнейше донести об исключительно полезной работе нового директора корпуса, генерал-лейтенанта Промтова, вложившего в дело всю душу, и о напряженных трудах учебно-воспитательного и административного персонала.
Числя в своих рядах более 80 % сыновей офицеров, корпус готовит новое поколение русских воинов, продолжателей славных традиций Российской Армии, безмерно любящих Родину и беззаветно преданных Верховному Вождю.
Генерал Врангель
4 июня (22 мая) 1925 г. г. Белая Церковь».
Учебный год закончился, как обычно, в начале июня месяца. Этой весной он завершился впервые «Днем русской культуры», который состоялся 8 июня и был осуществлен корпусом совместно с Мариинским Донским институтом и местным театральным кружком.
В шесть часов вечера в зале театра «Бург» (самое большое помещение в Белой Церкви) собрались все русские, жившие в Белой Церкви, весь состав корпуса и института; программа состояла из трех отделений: в первом, после вступительного слова инспектора классов института, оркестр корпуса исполнил несколько отрывков из русских опер, состоялись декламации кадет, а кадеты младших классов инсценировали басни, во втором отделении, после вступительного слова преподавателя корпуса, полковник П. Савченко, о значении русской литературы XIX века, выступили хор корпуса, исполнивший ряд русских песен, в третьем отделении при помощи проекционного фонаря были показаны изготовленные фотографической мастерской корпуса диапозитивы – снимки с русских дворцов, соборов, церквей, монастырей, памятников и, наконец, с выдающихся картин русских художников. Широкое участие корпуса помогло провести праздник «Дня русской культуры» на очень высоком уровне.
Испытания на аттестат зрелости состоялись в этом году в присутствии представителя министра народного просвещения, профессора и декана факультета Белградского университета, Ивана Джайя.
Восьмой класс, большой по составу, жил очень дружно, много работал и состоял из кадет, глубоко интересовавшихся многими вопросами. В течение года состоялось несколько бесед на темы, касающиеся будущего России и жизненных целей молодежи. Матурные испытания протекали очень интересно: профессор И. Джайя проявлял к русскому учебному заведению самый живой интерес. Его обращения к кадетам призывали к служению великой России на пользу всему славянству. Аттестаты зрелости получил 71 кадет; со свидетельствами за 7 классов было выпущено 18 кадет. Результаты испытаний были настолько блестящи, что послужили профессору поводом особого выступления в печати (статьи в газете «Политика»), где он отметил прекрасную учебную работу крымских кадет, давших высший процент успешности, несмотря на всю тяжесть работы русской школы на чужбине. Матура закончилась очень оживленной чашкой чая, задушевной беседой и танцевальным вечером, на которых присутствовали выпускные кадеты, педагоги и профессор И. Джайя со своей женой.
Наступил новый, 1925/26 учебный год. Вновь по приемным экзаменам формировался первый класс, но новые приемы не могли сравниться по численному составу с большими первыми выпусками из корпуса, и поэтому списочный состав кадет все уменьшался; этот год уже начался при 410 кадетах, распределенных на 14 классных отделений. Восьмой класс (вице-фельдфебель Шелеметьев) опять состоял из трех отделений. В ноябре месяце, по распоряжению Учебного Совета Державной комиссии, инспектор классов корпуса, ближайший помощник генерала Римского-Корсакова по организации учебной части, полковник Г.К. Маслов[589] был освобожден от занимаемой им должности с оставлением в корпусе штатным преподавателем математики. На должность инспектора классов был назначен преподаватель Донского кадетского корпуса действительный статский советник А.И. Абрамцев.
За годы жизни корпуса в Белой Церкви в нем постепенно установился свой уклад жизни. В будние дни в 5 часов 45 минут утра, по сигналу «заря», проигранному горнистом, наряд дневальных и дежурных кадет выстраивался для рапорта дежурному по роте офицеру-воспитателю. Распорядок дня регулировался пехотными сигналами, исполнявшимися кадетами-горнистами. Кадетский день начинался, когда надоедливый горнист в 6 часов утра трубил на всю роту «подъем» и дневальные предлагали покинуть теплые койки. Так хотелось украсть лишние минуты сна, а надо было успеть убрать постель, помыться и привести себя в порядок. Ленивцы валялись до последней минуты или, вернее, до грозного предупреждения дневального «зверь идет», что означало – к дверям спальни приближается дежурный офицер. По сигналу «сбор» кадеты строились в ротном коридоре на поверку, осмотр и молитву и в семь часов строем шли в столовую на утренний чай. От 7 часов 20 минут до 8 часов 20 минут утренние занятия в классах, затем получасовая прогулка и от 9 часов утра до 11 часов 50 минут дня – первые три урока. Продолжительность каждого урока была тогда 50 минут, с десятиминутной переменой между уроками. В 12 часов дня завтрак, после которого получасовая прогулка, а затем от 1 часа до 3 часов 50 минут – вновь три урока; 10 минут помыться – и в 4 часа обед.
Приводим примерное расписание кушаний на неделю:
Понедельник. Завтрак: Пироги печеные с рисом и мясом. Чай. Обед: Борщ, котлеты с картофельным пюре.
Вторник. Завтрак: Отварной картофель с капустой и селедкой. Обед: Суп с рисом и томатами, макароны с мясом.
Среда. Завтрак: Пироги жареные с творогом. Чай. Обед: Борщ, рагу.
Четверг. Завтрак: Пироги жареные с картофелем. Чай. Обед: Суп с галушками, пилав.
Пятница. Завтрак: Жареный картофель. Чай. Обед: Борщ, котлеты с салатом.
Суббота. Завтрак: Чай с маслом и хлебом. Яблоки. Обед: Суп рассольник. Голубцы.
Воскресенье. Обед: Борщ, вареное мясо с подливкой, яблоки. Ужин: Кофе с хлебом и маслом.
Ежедневно утром и вечером, а в праздничные дни утром чай с хлебом.
Послеобеденное время, два часа, было большей частью в распоряжении кадет, перемежаясь для некоторых из них с внеклассными занятиями: ремеслами, сыгровками духового или струнного оркестров, спевками хора, чтением, а у неуспевающих – дополнительными занятиями по отдельным предметам.
В хорошую погоду эти два часа проводились на плацу перед корпусом в играх, футболе, прогулках до каштановой аллеи, где в это время гуляли в парах институтки. Кадетам разрешалось без отпускного билета доходить только до аллеи, но кто же устоит перескочить канавку и пройти мимо институтского «эскадрона», хотя бы и провожаемый настороженным взглядом классной дамы. При большой удаче можно передать или получить записку. Впрочем, обязанности почтальона исполнялись одно время корпусной большой дворняжкой по имени Фигаро. Ему под ошейник прятались сложенные пополам конверты с письмами, и он весело несся прямо в середину идущих парами институток, зная, что получит угощение и надушенные конверты институтских ответов. Кадеты в это время производили диверсию, отвлекая внимание классной дамы ложной попыткой приблизиться к «эскадрону». И сколько радостных минут переживали счастливчики, получившие письма. Фигаро же весело махал хвостом, когда благодарные «страдальцы», как величали в корпусе влюбленных кадет, целовали его черную морду.
По сигналу «сбор» кадеты спешили в корпус, чтобы от 6 часов вечера на двухчасовых вечерних занятиях подготовить уроки на следующий день. В восемь часов вечера – чай, молитва и, для младших рот, укладка спать. Старшие кадеты занимались своими делами до 10 часов вечера.
После вечерней молитвы выходить из здания корпуса запрещалось. Зимними вечерами кадеты любили собраться у жарко натопленной печи, стоявшей посреди спальни, и, покуривая по кругу передаваемую папиросу, тщательно скрываемую от начальства, петь хором военные и старые русские песни. Какие только песни не пелись этими вечерами. Полтавцы научили нас нежным малороссийским мелодиям, владикавказцы – казачьим и кавказским напевам, хабаровцы – таежным и печальным сибирским песням, а кадеты, приехавшие в корпус уже из Советского Союза, привезли с собой новые и блатные песни. И уж конечно, не было такой военной песни старой или Добровольческой армии, которую бы не знали кадеты.
У многих вечера были заняты чтением, кружками, гимнастикой или работой в мастерских, выбранных по желанию самих кадет. А в весенние вечера случалось, что один-два смельчака, спустившись из окна первой роты по узлами завязанному канату, уходили в «самодрал» побродить по уснувшему городу или забежать в заднюю комнату «кафаны» Васо или Гиго, чтобы за стаканом вина провести час в задушевной беседе. Самовольные отлучки строго карались. Иногда, обнаружив чучело в кровати, дежурный офицер встречал возвращающегося беглеца и немедленно водворял его в карцер. В карцер сажали кадет только за очень серьезные проступки. Наказание карцером влекло за собой снижение балла за поведение и лишение отпуска. Карцер назывался «простым», когда наказанный посещал все уроки, вечерние и утренние занятия, но проводил в карцере все свободное время; там же ел и спал. Строгий карцер был без выпуска на уроки и с ограничением в питании и применялся только как последняя мера наказания, перед тем как отчислить неисправимых кадет в Панчевский исправительный интернат, просуществовавший, кажется, до 1925 года.
По субботам обычно бывало во всех классах по три урока, а после завтрака – общая уборка помещений и строевые занятия, последние особенно весной, перед парадом по случаю корпусного праздника. К строевым занятиям кадеты относились очень серьезно, никогда не манкировали ими и гордились четкостью строя.
По воскресеньям и праздничным дням подъем в 7 часов утра. В 9 часов обедня, а по окончании ее утренние занятия, чтобы после обеда, который бывал в полдень, кадеты могли пойти в отпуск в город до 9 часов вечера. Посещение вечерни и обедни было обязательным. В церкви кадеты стояли поротно, вытянувшись в струнку. Не полагалось даже согнуть колено. По сигналу «на молитву» роты строились в своих коридорах на перекличку и, провожаемые ротным командиром и дежурным офицером, строем шли в церковь. Была в вестибюле одна колонна, за которой, при большой удаче, выскочив из строя, можно было укрыться, пока рота и «звери» не войдут в церковь, и затем, незаметно пробравшись в спальню, предаться чтению или сладкой нирване, уютно устроившись под кроватью. Однако надо признать, что кадеты охотно посещали церковь и искренно молились.
Очень радовали кадет иногда устраиваемые военные прогулки со своим оркестром, далеко за пределы города. Останавливаясь на привал в ближайших селах, оркестр играл на площади, и сельская молодежь, смешиваясь с кадетами, весело танцевали сербский народный танец «коло».
Эта размеренно текущая жизнь, занятая классной работой и повседневными кадетскими интересами, иногда разнообразилась теми развлечениями, которые устраивал корпус или сами кадеты. Сравнительно часто в корпусе бывали лекции, доклады, концерты, спектакли, танцевальные вечера, спортивные и футбольные состязания. Доклады обычно посвящались общеобразовательным темам или историческим и литературным юбилеям. В 1925/26 году в течение ноября – декабря месяца шли доклады, сопровождаемые демонстрацией световых картин, декламацией кадет или живыми картинами на следующие темы: «Россия в эпоху Императора Александра I» – генерал-майор Враский; «Отечественная война 1812 года» – полковник Цареградский; «Литература и общество в эпоху Императора Александра I» – полковник Савченко[590]; «Исторический очерк царствования Александра I» – статский советник Казанский.
Концерты корпус мог устраивать благодаря хорошо поставленным оркестру и хору кадет. Духовой оркестр был большой, располагал фанфарами, украшенными прапорами по цвету погон, и имел очень хорошего капельмейстера. Исполнение сложных музыкальных произведений было высокохудожественное. В 1925 году организовался и балалаечный оркестр, для которого корпус приобрел инструменты. Оба эти оркестра с большим успехом выступали на вечерах и концертах. Было много кадет из оркестра, которые, по выходе из корпуса, шли в музыкальные училища, консерватории, в частные оркестры. Церковный и светский хоры, в которые всегда привлекались кадеты с лучшими голосами из всех классов корпуса, были на должной высоте. Иногда выделялись солисты с прекрасными голосами. Их участие очень украшало концерты.
Постепенно стала участвовать в разных выступлениях очень хорошо поставленная команда соколов, поражая зрителей четкостью гимнастических упражнений и сложностью трудных и красиво составленных пирамид.
Репертуар спектаклей на рождественские и пасхальные каникулы состоял обычно из легких, веселых комедий и водевилей. Во время учебного года кадеты привлекались только к постановкам классических пьес.
Необычайно эффектны были в Белой Церкви кадетские танцевальные вечера. Они заставляли забыть чужбину, изгнание, напоминали далекое прошлое. Большой зал белоцерковского театра «Бург», в котором, до устройства зала в здании корпуса, устраивались балы, залит электричеством, украшен гирляндами, зеленью, разноцветными лентами. За колоннами весь город, нарядная толпа, а в обширном просторе зала юные пары: институтки в голубых и серых (выпускного класса) платьях с белыми пелеринками и кадеты в защитных или белых рубахах с алыми погонами, украшенными дорогими инициалами «К.К.». Единственный город в мире, где русский институт и русский корпус. Слышится бойкая русская речь. Не видно модных танцев, кадетский оркестр играет старые мотивы. Кадеты встречались с институтками только на вечерах и спектаклях, если не считать прогулок кадет по каштановой аллее и перед окнами института в отпускные дни. Исключение представляли кадеты-братья, которым разрешалось навещать своих сестер по воскресеньям. Тем не менее кадеты и институтки знали друг друга очень хорошо и искренно дружили. Не раз, бывало, институтки всем классом отказывались от воскресных пончиков, чтобы переслать их своим одноклассникам в корпус. Кадеты не оставались в долгу.
В учебной жизни корпуса новостями в этом году явились: 1) Разделение учебного года вместо четвертей на трети: первая – с 7 сентября по 1 декабря, вторая – по 1 марта, третья – по 20 июня; 2) введение 5-балльной оценки познаний и поведения кадет, причем неудовлетворительными являлись двойка и единица.
Матурные испытания весной 1926 года прошли при представителе министра народного просвещения профессоре С.М. Кульбакине. Во время устных ответов выпускных кадет корпус посетил председатель Державной комиссии профессор А.И. Белич, он обошел все помещения корпуса, а затем присутствовал на матурных испытаниях. Выдержали испытания на аттестат зрелости 60 кадет. Со свидетельством за 7 классов выпущено 10 кадет. Матурные испытания закончились молебном, по окончании которого профессор Кульбакин поздравил кадет 6-го выпуска и в речи, обращенной к ним, призывал их к укреплению и дальнейшему развитию полученных знаний на благо Родины. Затем состоялся общий обед выпускных кадет и педагогического персонала.
Впервые в этом году из сумм особого фонда, состоявшего из поступлений, вырученных от благотворительных концертов и лотерей, устраиваемых корпусом, была выдана премия, в размере 500 динар, окончившему полный курс корпуса первым вице-унтер-офицеру А. Федюшкину.
Наступало лето, многие кадеты разъезжались на каникулы по домам, но много их, главным образом сирот, оставалось в корпусе. Чтение, подготовка к переэкзаменовкам для неуспевающих, футбол, купание в реке Нере, ловля рыбы и раков на прудах у города, прогулки, особенно с ночевкой, на Дунай (в 12 километрах от Белой Церкви) – вот что заполняло каникулярный досуг. В конце же каникул, преимущественно в первой половине августа, директор корпуса на особо ассигнуемые средства ежегодно устраивал продолжительные экскурсии в различные местности королевства, примечательные в историческом, географическом или климатическом отношениях. Небольшая группа кадет, желая подработать на личные нужды, устраивалась на короткие сроки на работы у окрестных крестьян, помогая им на молотилках и в хозяйстве.
Летом 1926 года группа кадет-соколов, в составе 13 кадет, во главе с полковником Колосовским, съездила в Прагу, на Восьмой Всесокольский слет. Там кадеты приняли участие в общих выступлениях соколов, а во время «русского дня» имели и свое личное выступление, которое так описал потом один из участников:
«Русскими соколами были сначала исполнены общие вольные движения и упражнения с копьями, а затем выступали отдельной группой на снарядах. Когда пришла наша очередь, нас охватило какое-то приподнятое и нервное настроение. Судорожно впиваются пальцы в брусья, послушно идет за руками туловище. Как-то особенно отчетливо проходит упражнение, как будто какая-то невидимая сила подталкивает и помогает работе. Свисток – «к пирамиде». Момент, другой, и… трибуны огласились потрясающим шумом аплодисментов, машут платками, шляпами. Положение сразу изменилось: мы вызвали одобрение многотысячной толпы. Снова свисток. Вторая пирамида – более сложная, и аплодисментов еще больше. На очереди третья – самая красивая и сложная пирамида. На несколько секунд нас охватывает боязнь: «А вдруг не выйдет?» Притихшая публика ждет. Руки после брусьев размялись, разошлись, и хочется окончательно удивить публику. Желание сделать третью пирамиду охватило нас. Снова свисток. Бежим к брусьям: «Господи, помоги!» Среди трибун мертвая тишина. Один, другой, третий свисток, и оглушительные аплодисменты покрывают все».
Вторая группа кадет (40 кадет, 2 воспитателя, 2 преподавателя и служитель), во главе с директором корпуса и под руководством генерала Враского, совершила интереснейшую поездку по Дунаю (с 20-го по 27 августа) в Джердапское ущелье (узкая часть Дунайской равнины на границе Румынии и Югославии) и к Железным Воротам. По пути посетили рудник Раков Бор и монастырь «Туман», осмотрели ряд римских памятников у города Текии. Встречавшиеся везде русские люди и многие сербы оказывали экскурсии самое широкое гостеприимство, чем еще больше скрасили эту интересную и поучительную поездку.
1926/27 учебный год (вице-фельдфебель Денисенко) начался при составе в 394 кадета, разделенных на 13 отделений. Новшеством в учебной части, отразившемся на всем распорядке повседневной жизни кадет, явилось установление новой нормы учебного часа: продолжительность его была установлена Учебным советом Державной комиссии – в 40 минут. Это явилось следствием работ Педагогических съездов и указаний педагогической печати, которыми неоднократно отмечалась перегруженность учащихся классными занятиями, образовательной частью программ. Современные условия жизни и требования, предъявляемые к учащейся молодежи, указывали на необходимость расширения досуга учащихся, занятого внеклассной работой, спортом, развитием их вкусов, их воли, а не только ума, и сообщением им только теоретических знаний.
В связи с этим нововведением, в корпусе с 6 сентября 1926 года был установлен и иной распорядок дня.
Подъем – в 6 часов утра, утренний осмотр, поверка, молитва. В 7 часов чай. От 7 часов 20 минут до 8 часов 20 минут – утренние занятия. Получасовая прогулка. От 9 до 11 часов 30 минут – первые три урока. В 11 часов 40 минут обед, после которого получасовая прогулка. От 12 часов 30 минут до 2 часов 50 минут – три урока. В три часа полдник, и кадеты свободны до 5 часов 30 минут вечера, когда начинаются вечерние занятия. В 8 часов вечера – вечерний чай и ужин. В воскресные и праздничные дни – подъем в 7 часов утра, в 9 часов – церковная служба; от 10 часов 30 минут до 12 часов 30 минут обед, в 4 часа полдник; в 7 часов – вечерний чай и ужин.
В этом учебном году благоустройство корпуса все возрастало. Постепенно, начиная с 1923 года, широко пополнялись книгами общая, классные и ротные библиотеки, возник прекрасно оборудованный физический кабинет «имени русской армии», улучшалась классная мебель. Обмундирование кадет постепенно накопилось до нескольких сроков, и у всех кадет совершенно однородные, введенные генералом Промтовым строевые бескозырки с алым околышем, черные зимой и белые летом, шинель защитного сукна и такие же рубахи (летом белые), черные брюки, не по-казенному сшитые ботинки. Кадеты очень следили за чистотой и щеголеватостью своего обмундирования и всюду выделялись своим молодцеватым и подтянутым видом.
Параллельно с этим развивались и улучшались различные службы корпуса, размещавшиеся в первом и подвальном этажах. Строевые и хозяйственные канцелярии работали круглый год. Большую работу выполняли столярная, сапожная и швейная мастерские, работавшие также без перерыва круглый год и всецело обслуживавшие корпус. В полуподвальном этаже расположилась корпусная кухня со всеми службами и складами. Питанием кадет официально заведовал капитан Шепель, но корпусная кухня твердо управлялась искусной поварихой Харитиной Степановной Швачка, незабвенной «титкой Хари-тиной», как ее между собой называли кадеты, покинувшей родную Полтаву с ушедшим оттуда корпусом. Ее муж, Михаил Сергеевич, заведовал хлебным складом. Он и их помощник Егор Гаврилович Олифер ходили в смазных сапогах, с картузами на голове, по праздникам надевали пиджаки поверх русских рубах. Все они пользовались искренней и заслуженной любовью кадет, хотя под напускной грубостью и скрывали свои ответные чувства. Не напрасно поговаривали о том, что в тяжелые первые годы, когда корпус был стеснен в средствах и выплаты пособий поступали неаккуратно, супруги Швачка успокаивали нетерпеливых поставщиков своими личными векселями. Да разве могли они поступить иначе, когда дело касалось питания дорогих их сердцу кадет. Буфет при столовой имел часть прекрасной посуды Владикавказского кадетского корпуса, вывезенной из России. Постепенно были заведены медные чайники, пополнена столовая посуда. Наряду с этим улучшением материального состояния улучшились и иные стороны жизни кадет и корпуса. Классная дисциплина и поведение кадет решительно улучшились. Проступки кадет, особенно самовольные отлучки, борьба с которыми затруднялась условиями расквартирования корпуса, – становились все более редкими. Работоспособность кадет и их интерес к учебному делу заметно повысились: прекрасные результаты испытаний на аттестат зрелости сами говорили за это. Корпус работал вполне нормальной, все богатевшей, хорошо организованной, русской школой.
В начале этого учебного года корпус посетила дочь покойного генерал-инспектора Военно-учебных заведений Великого князя Константина Константиновича, княгиня Татьяна Константиновна с дочерью, княжной Наталией Константиновной Багратион-Мухранской, воспитанницей Мариинского Донского института. Княгиня Татьяна Константиновна прибыла в корпус в сопровождении директора корпуса и была встречена Преображенским маршем. Директор корпуса обратился к княгине со словом привета, сказав, что в стенах этого здания собраны русские юноши, которые воспитываются здесь в национальном духе и которые свято хранят заветы покойного Великого князя. Генерал Промтов закончил свое приветствие здравицей Ее Высочеству. Могучее кадетское «Ура!» было ответом на эти слова. Княгиня Татьяна Константиновна поблагодарила директора корпуса за прием и выразила свою радость, что память о ее покойном отце хранится в сердцах подрастающего поколения. Затем княгиня Татьяна Константиновна осматривала зал и церковь, где она была встречена настоятелем храма и законоучителем архимандритом Феодосием, после чего в сопровождении генерала Промтова уехала в институт. В тот же день корпус и институт провожали княгиню на вокзале. Поезд отошел под звуки кадетского оркестра и несмолкаемого «Ура!» молодежи. Сын княгини и внук Великого князя Константина Константиновича, князь Теймураз Багратион-Мухранский был зачислен в списки кадет 4-го класса 18 января 1928 года.
В связи со все улучшавшимися условиями, жизнь кадет принимала новые формы. С осени 1926 года в корпусе организовался эстетический кружок кадет под руководством преподавателя С.Н. Боголюбова[591], имевший целью служение русской культуре и русскому искусству. Кружок вскоре выделил в своем составе театральный, художественный и балетный отделы, группу поэтов и оркестр балалаечников. Первый вечер, организованный кружком, состоялся 26 сентября 1926 года на тему «Русская песня» (доклады кадет, вокальные и музыкальные иллюстрации русской песни). Второй – «Чеховский» вечер – 11 января 1927 года. Третий – «Рождественский» вечер; 25 февраля – комедия Островского «В чужом пиру похмелье»; 7 апреля – юбилейный Гоголевский вечер – прекрасная постановка комедии «Ревизор», а в день корпусного праздника – комедия «Женитьба». Газета «Новое Время» от 19 апреля 1927 года так отозвалась о корпусной театральной постановке:
«Отрадно, что высоко чтится в русских школах за границей память о великих русских писателях. 75-летие смерти Н.В. Гоголя было отмечено в Крымском кадетском корпусе постановкой бессмертной комедии «Ревизор». Этому спектаклю удалось придать характер торжества. Зал был украшен зеленью, около сцены возвышался мольберт с портретом великого писателя в рамке траурно-зеленой туи. На фронтоне сцены горели огненными буквами года жизни писателя, дата первой постановки «Ревизора» и слова, характеризующие творчество Гоголя: «Горьким словом моим посмеются» и «К добру и свету мощным словом сквозь слезы он ведет». Перед началом комедии один из кадет прочел свое стихотворение, посвященное памяти Гоголя. Спектакль произвел глубокое впечатление. Обстановка, костюмы, гримы – все было, насколько возможно, выдержано в характере эпохи. Молодые артисты-кадеты отнеслись к делу с громадным рвением и вниманием. Женские роли исполнялись кадетами».
Эти вечера перемежались с лекциями, прочитанными для кадет: епископом Вениамином о «Жизни и деятельности святого Саввы». Поэтом Олениным – свои стихотворения. П.С. Савченко – о «Жизни и творчестве Гоголя» (по случаю 75-летия со дня смерти писателя).
«День русской культуры» в этом году ознаменован был литературно-музыкальным вечером, организованным совместно корпусом и Мариинским институтом при широком участии эстетического кружка корпуса, поставившего сцены из хроники Островского «Козьма Минин Сухорук» и несколько живых картин. В состав кружка в этом году входили исключительно даровитые кадеты, давшие много прекрасных образов и искусных музыкально-вокальных исполнений. Надо отметить неизменное участие во всех концертах и музыкальных выступлениях корпуса талантливого пианиста, воспитателя корпуса полковника Доннера, широко и бескорыстно отзывавшегося на все музыкальные начинания. Польза работы Н.Н. Доннера в корпусе была неизмерима.
В учебном отношении год прошел вполне нормально. Постановлением Учебного совета Державной комиссии от 28 февраля, законоучитель корпуса, всеми любимый и глубокоуважаемый отец архимандрит Феодосий, был переведен в русскую гимназию в Храстовец-Пановичи, а на должность законоучителя корпуса был назначен епископ Вениамин.
Всегда приветливый, необычайно скромный, очень любивший кадет и очень к ним близкий, высокообразованный отец архимандрит Феодосий за семь лет службы в корпусе сроднился с ним. Его сменял темпераментный, даровитый, необычайно простой в обращении, благолепно служивший, очень музыкальный молодой епископ Вениамин. В церковных службах в корпусном храме его часто заменял молодой иеромонах отец Иоанн (Шаховской).
После, как всегда, торжественно проведенного корпусного праздника корпус 4 июня 1927 года единодушно отметил исполнившееся в этот день 50-летие службы в офицерских чинах директора корпуса, генерал-лейтенанта М.Н. Промтова. По почину сослуживцев – чинов корпуса в церкви был отслужен в присутствии всего состава корпуса епископом Вениамином благодарственный молебен, после которого юбиляру был поднесен адрес от лица служащих, и многими, в том числе и кадетами, были произнесены приветствия.
За два с половиной года управления корпусом генерал Промтов завоевал общее уважение кадет, хотя в его отношении к кадетам и отсутствовала та отеческая теплота, которую проявлял генерал Римский-Корсаков.
Матурные испытания седьмого выпуска начались с середины июня в комиссии под председательством представителя министра народного просвещения профессора Миливоя Симича, директора одной из первых средних школ Сербии и, позднее, ректора Высшей педагогической школы.
Восьмой класс в этом году кончало опять три отделения. Выпуск был большой, испытания шли весьма успешно. Во время их корпус посетила американка г-жа Строк, приехавшая с делегатом, ведавшим интересами русской эмиграции в королевстве, В.Н. Штрандтманом. Они осматривали помещения и службы корпуса, а затем присутствовали на очень эффектных упражнениях кадет-соколов на снарядах.
К 24 июня закончились матурные испытания. Аттестат зрелости получили 42 кадета, свидетельство об окончании 7 классов – 18 кадет. После молебна и официальных речей выпускные кадеты пригласили профессора М. Симича, педагогов и выпускных институток на свой вечер, начавшийся инсценировкой чеховских рассказов. На следующий день ими был организован скромный ужин в Охотничьем клубе, прошедший в присутствии педагогического персонала, с необычайным оживлением и задушевностью. Речи и воспоминания говорили об одном: о любви к России и стремлении послужить ей, о любви к родному корпусу, оставившему много светлых воспоминаний.
Летом 1927 года часть оставшихся на каникулах в корпусе кадет, преимущественно сирот (28 кадет, преподаватель и два воспитателя), во главе с директором корпуса, совершили интересную экскурсию на Адриатическое море. Посетили Дубровник, который с его живописными окрестностями подробно осмотрели, затем Игало и Которскую бухту. Всюду кадеты встречали радушный прием, особенно среди русских, отвыкших за годы изгнания от вида русской формы, русского военного строя, звуков русской песни. Газета «Новое Время» так описывает пребывание кадет в Дубровнике:
«Воскресенье. У входа православного храма в Дубровнике толпится народ. Взоры всех обращены на выстроившихся в две шеренги русских кадет. Стройные юноши, подтянутые, серьезные, сознательно несущие в себе ответственное и красивое бремя русской национальности. Знакомые русские бескозырки с красными околышами, чистые, разглаженные белые «гимнастерки» с аккуратными складками сзади под поясом… Выходит из церкви их начальник-директор Крымского корпуса генерал-лейтенант Промтов. Спокойный взгляд, бесконечно симпатичная внешность, одухотворенная красивыми традициями прошлого, изящная простота, так гармонирующая с новыми потребностями времени и момента. Ни малейшей аффектации, ни одной черты искусственности, – все полно достоинства и красивой естественности. В выражении лица, в каждом движении как бы читаешь внутреннюю могучую дисциплину духа и стремление к выполнению долга перед будущей национальной Россией, для которой он подготовляет достойное молодое поколение.
При его появлении все замерло. Затем пронеслись командные слова и загудели стройные, слитые в одно четкие ответы и исполнение. Музыкальное эхо воинских мелодий и звуков вызвало целый ряд далеких, родных и милых переживаний… А в солнечном, чистом и звонком воздухе как бы плавали знакомые с детства слова: «Здравия желаем, Ваше Превосходительство…», «Первый, второй, первый, второй…», «Ряды вздвой!» «Шагом марш!». И чеканно, звучно и необычно раздались шаги по узким и старым улицам дремлющей Рагузы… А спустя час красные околыши и белоснежные рубахи с красными погонами оживляли раскаленные камни знойного пляжа: будто выросли яркие и свежие цветы в пылающей зноем монотонной пустыне… На лицах кадет безграничная радость. Так недавно они были в Белой Церкви, в стенах своего корпуса, напряженно учились и не мечтали вырваться из душной, городской жизни на сказочный простор южного моря… Идут по улице стройными рядами, подтянутые, аккуратные, молодцеватые, и любо смотреть на них – в них часть национальной России…»
После осмотра в течение нескольких дней всех красот Дубровника молодежь устроила в Русском доме вечер. В музыкальном отделении публика прослушала прекрасное трио балалайки, гитары и мандолины, было также несколько номеров из фарса и балета. Наконец, вечер закончился танцами под музыку преподавателя корпуса Н.Н. Доннера.
1927/28 учебный год опять принес корпусу сокращение численного состава до 363 кадет при 11 классных отделениях (вице-фельдфебель Стародубцев), а главное – в корпусе не было впервые приема новых кадет в первый класс. Это был плохой предвестник для нормального развития учебного заведения.
Главная перемена в педагогическом составе к началу этого года – уход епископа Вениамина. Уроки Закона Божьего были поручены отцу протоиерею Бощановскому, иеромонаху Иоанну и А.И. Абрамцеву.
Церковные службы совершал временно командированный отец иеромонах Тимолай.
В смысле работы этот год был весьма благоприятным, так как небольшой сравнительно численный состав корпуса, при сокращенном числе отделений, позволил еще удобнее расположить и приспособить классы, спальни и службы, использовать учебные пособия и материалы, поддержать порядок и чистоту. Внеклассная культурно-просветительная работа в корпусе велась планомерно и отличалась большим разнообразием. Эстетическим кружком в октябре и ноябре 1927 года были устроены в корпусе два Чеховских вечера, сопровождавшиеся концертными отделениями. Продолжались «пятницы» – литературные беседы с кадетами 8-го класса, а 27 ноября корпус чествовал «День Государыни Императрицы» – 80-летие со дня рождения вдовствующей Императрицы Марии Федоровны.
Очень окрепла за последний год театральная секция эстетического кружка. Ее постановки отличались не только художественным и глубоко продуманным исполнением, но и талантливой игрой нескольких одаренных кадет. Особенно запомнились образы, созданные кадетом Сергеем Семыниным, впоследствии артистом Белградского Русского театра. Его интерпретации ролей были всегда живы и человечны, а игра проста и уверенна. Декорации рисовались художниками-кадетами и были на очень высоком художественном уровне. Костюмы, созданные по рисункам руководителей театра, шились для каждой постановки в корпусной швальне опытными мастерицами.
В январе, на рождественских каникулах, эстетическим кружком была поставлена на корпусной сцене пьеса Сумбатова «Соколы и вороны», а затем с большим успехом была разыграна для кадет и институток комедия Островского «Бедность не порок».
19 января, в городском театре «Бург», корпусом был дан ежегодный благотворительный концерт в пользу оканчивающих в этом году корпус кадет. В концерте с большим успехом участвовали как оба оркестра корпуса, духовой и струнный, так и светский хор. Из балетных номеров, при участии и неизменном успехе группы воспитанниц Мариинского Донского института, необходимо отметить «Чардаш» и «Мазурку» из «Лебединого озера» и «Русскую», музыка Чайковского. С захватывающим интересом следила публика за гимнастическими упражнениями кадет-соколов.
Концерты в пользу оканчивающих кадет были также даны в близлежащем городе Вршце и в одном из больших торговых городов Баната – Великом Бечкереке. Газета «Новое Время» отметила этот концерт следующей статьей:
«В день концерта, 18 февраля, сто с лишним кадет Крымского кадетского корпуса с духовым оркестром во главе прошли по городу с вокзала до места, где были размещены. Музыка, выправка и дисциплина кадет произвели впечатление, и публика хлынула на концерт. Новый сокольский зал заполнен. На авансцене 4 кадета с фанфарами, в глубине сцены блещут 40 труб оркестра. Играется торжественный марш стройно и уверенно, не по-ученически. После 6–7 тактов трубачи быстро и четко вскидывают фанфары, и в ту же секунду резкая фраза лейтмотива врывается в мелодию. Фраза окончена, и тем же красивым жестом фанфары опускаются на колено. Публика – сербы, венгры, немцы – в восторге. О русских не приходится и говорить. Каждый поймет чувство, пробуждающееся при виде всего, что напоминает Родину. Небольшие минуты паузы. Затем появляются параллельные брусья, и 8 кадет проделывают сокольские упражнения. Пирамиды привели в восхищение весь зал, кадеты превзошли все ожидания. В глубине – крики, топанье ногами. Хорош был оркестр балалаечников под управлением кадета, сыгравший очень мило несколько вещей. Из многих номеров балета безусловно выделились: мазурка, трепак и цыганский танец, последние два бисировались. Сбор превзошел все ожидания. На другой день концерт был повторен днем для учащихся.
Будем надеяться, что не последний раз видим здесь крымских кадет, и когда-нибудь еще сердце порадуется, глядя на милых, русских мальчиков, с таким достоинством носящих погоны русского кадета».
14 марта корпус чествовал исполнившееся в этот день 35-летие врачебной деятельности доктора медицины Владимира Альбертовича Дербе-ка, с 1906 года перешедшего на службу в кадетские корпуса. В приказе по корпусу на этот день генерал Промтов дал следующую характеристику деятельности доктора В.А. Дербека:
«В Крыму, войдя в состав Крымского кадетского корпуса в качестве старшего врача, доктор Дербек разделяет судьбу нашего родного корпуса, несет безропотно все испытания, выпавшие на его долю, и покидает Родину, не задумываясь над полной неизвестностью грядущего.
Будучи человеком глубоко преданным идее русского национального дела, доктор Дербек по прибытии в Королевство С.Х.С. не соблазняется возможностью материальных благополучий, доступных ему на других местах службы, как старому, опытному врачу. Он связал свою судьбу с Крымским кадетским корпусом и остался в нем неутомимым работником в тяжких условиях жизни корпуса. Из деятельности доктора Дер-бека, не относящейся к его врачебной специальности, я не могу обойти молчанием его в высокой степени добросовестные и полезные труды в Обществе вспомоществования бывших кадет Крымского кадетского корпуса. Со дня основания этого симпатичного общества, существующего на ежемесячные взносы служащих корпуса, он состоит бессменным членом правления, секретарем и казначеем правления. Высокая цель общества – помощь бывшим питомцам корпуса, впавшим в беду и нужду, – оказалась близка его чуткому, доброму и благородному сердцу, проникнутому любовью к русской молодежи.
Заслуги доктора Дербека перед Крымским кадетским корпусом я считаю долгом отметить и подчеркнуть в день 35-летия его врачебной деятельности и прошу его принять от меня лично, от всех его сослуживцев и от кадет родного ему Крымского корпуса самые горячие чувства благодарности».
Во втором полугодии в корпусе состоялся ряд докладов: в феврале доклад П.С. Савченко, посвященный памяти Н.А. Некрасова (по поводу 50-летия со дня смерти), в марте доклад генерала И.Я. Враского по случаю 50-летия Освободительной войны. Оба доклада были иллюстрированы многочисленными диапозитивами, изготовленными корпусом. В мае корпус посетил сербский поэт Войслав Илич и читал кадетам свои произведения. Затем, в последних числах мая были прослушаны два доклада полковника М.М. Цареградского[592] о жизни и деятельности генералиссимуса А.В. Суворова. Богато иллюстрированные диапозитивами, схемами и картами, проведенные в форме живой, увлекательной беседы, эти доклады произвели очень сильное впечатление на кадет.
Наступила Пасха 1928 года, и стали доходить все более тревожные сведения о болезни Главнокомандующего. В далеком Брюсселе с налетевшим недугом бессильно боролся тот, кто спас десятки тысяч воинов и русских людей, кто дал жизнь нашему Крымскому корпусу.
25 апреля 1928 года Главнокомандующий Русской Армией генерал П.Н. Врангель скончался.
Эта страшная весть распространилась по корпусу уже к вечеру того же дня и глубоко потрясла кадет. Крымский кадетский корпус потерял в лице почившего не только любимого армией ее Белого Вождя-Рыцаря, но и своего основателя. Чувствовалась правда слов поэта:
Жестоким шквалом крылья смяты,
И без него мы навсегда
Осиротевшие орлята
Из разоренного гнезда.
Здоровые патриотические чувства, столь свойственные кадетам-крымцам, никогда не переходили в политиканство или узкий шовинизм, а скорее носили в себе элемент служения. Их безоговорочное уважение и почитание белых вождей было понятно, так как Крымский кадетский корпус рожден в дни последней борьбы Белого движения. Надо было быть с кадетами в дни безвременных кончин генерала Врангеля и Великого князя Николая Николаевича, чтобы видеть глубину переживаемого кадетами горя. Кадеты хотели выразить свои чувства, вызванные этой тяжелой утратой.
В корпусе была отслужена панихида. У портрета Главнокомандующего, убранного цветами, стояли почетные часовые от кадет. В девятый день кончины, после панихиды, видный участник Великой и Гражданской войн, первопоходник генерал-лейтенант Е.Ф. Эльснер[593] сделал сообщение, посвященное жизни и деятельности, а также доблестному служению Родине почившего Главнокомандующего.
В начале июня заканчивался учебный год. На этот раз его последние дни совпали с рядом празднеств, в которых корпусу пришлось принять самое широкое участие. Корпусной праздник, приуроченный ко дню святых Константина и Елены, совпал в этом году с Окружным Сокольским слетом всего Баната. Эти празднества были отмечены статьей, появившейся в газете «Новое Время»:
«Вечер субботы. Всенощная. Корпусной праздник совпадает с Троицей, и потому весь зал и иконостас в зелени. На стоящих стройными рядами кадет со стен смотрят портреты во весь рост Петра Первого, Государя, Великого князя Николая Николаевича – все это работа кадет. Как нельзя более к месту эти портреты в этом русском уголке. Обращают на себя внимание талантливая копия портрета Государя (Серова) и красиво убранный Георгиевскими и траурными лентами портрет генерала Врангеля. Иконы на иконостасе тоже главным образом работы кадет. Родным веет от нашей чудной вечерней службы, красива при вечернем освещении церковь. Россия во всем.
Утром в воскресенье перед литургией – панихида по генералу Врангелю и по умершим кадетам и служащим корпуса. К 12 часам дня стройным красивым квадратом выстроился весь корпус на плацу перед зданием. Со всего города стекаются русские посмотреть на парад.
На этот раз, помимо обычных гостей корпуса, институток Мариинского института, присутствуют на параде воспитанницы Харьковского института и Кикиндской гимназии, приехавшие в Белую Церковь на Сокольский слет. Тут же и все сербское начальство города.
Слышится команда, и оркестр играет встречный марш. Знамя красиво колышется, его несет кадет Генин в форме Сумского кадетского корпуса. Настроение сразу приподнимается. У некоторых зрителей от избытка чувств на глазах блестят слезы. «С нами Бог» – читаешь на знамени. Оно уже на своем месте.
Опять встречный марш: встречают директора. Пожилой, но с прекрасно сохранившейся военной выправкой, генерал-лейтенант Промтов принимает рапорт и, поздоровавшись с ротами, поздравляет их с праздником. Начинается торжественный молебен, после которого директор предлагает ряд здравиц за Короля и братскую Югославию, дающих возможность нашей молодежи воспитываться в национальном духе, за Верховного Главнокомандующего, выражая уверенность, что под его командованием кадеты с пользой для Родины отдадут приобретенные знания и жизнь за Россию, за вдовствующую Императрицу. Все это время гремит несмолкаемое «Ура!». Память генерала Врангеля он предлагает почтить молчаливым склонением голов, во время которого оркестр играет «Коль Славен». Затем быстрое перестроение в ротные колонны, и начинается церемониальный марш. Стройными рядами проходят кадеты перед своим генералом. Молодцевато одетые бескозырки придают им особенно бодрый вид. Слышатся стройные ответы на похвалы директора. Все это – прекрасная, редкая в наше время, незабываемая картина.
После обеда – Сокольский слет всего Баната. Хотя он и не имеет прямого отношения к корпусному празднику, но невозможно не отметить общий успех на нем русских. Институтки все особенно выделялись изяществом и красотой упражнений, всеобщие же симпатии снискали себе воспитанницы Кикиндской гимназии своими упражнениями, заключавшимися в очень сложных и красивых расхождениях и танцах. Интересен был и их костюм: белые шапочки, синие блузки и красные юбки. У кадет особенно удачным было упражнение с копьями. Отличились они также образцовой гимнастикой на снарядах. Во время же головокружительных пирамид кадет на высоте трех, поставленных друг на друга параллельных брусьев царило гробовое молчание, разразившееся после громом аплодисментов».
8 июня в зале «Бург» состоялся при широком участии оркестра, хора и сольных выступлений кадет корпуса вечер по случаю «Дня русской культуры». К этому дню в большом зале корпуса преподавателем П.С. Савченко была организована выставка репродукций (отдельные картины, иллюстрации роскошных изданий и журналов «Жар-Птица», «Перезвоны», «Старые годы», открытки) произведений русской живописи XIX века, расположенных по авторам и в хронологическом порядке.
Матурные испытания 8-го выпуска происходили в комиссии под председательством профессора философского факультета Белградского университета, доктора Драгиши Джурича, с большим вниманием отнесшегося к работе русского учебного заведения. Аттестаты зрелости получили 41 кадет и два приходящих, хотя и посещавших классные занятия в течение года, но не состоявших в списках и не носивших формы. Сдавали экзамены и получили аттестат еще четыре экстерна, приехавшие в корпус только на экзамены. Приводим имена шести лиц, получивших аттестаты, не будучи кадетами: Бощановский Игорь, Дончакова Мария, фон Коссарт Федор, Черная Гали, Ремыга Петр, Шляхов Сергей.
Вероятно, впервые в истории кадетских корпусов корпус «окончили» две барышни. «Матура» закончилась молебном и чашкой чая в зале корпуса. Вскоре после этого в корпусе замелькали штатские костюмы покидавших корпус кадет. Последние годы оканчивающие кадеты получали от корпуса сшитый по мерке штатский костюм, ботинки и смену белья. Кадеты же, поступавшие в югославское военное училище, уезжали туда в кадетской форме, но корпус оплачивал им расходы по получению югославского подданства, без которого нельзя было поступить в училище. Смешно было смотреть на неуклюжих штатских с военной выправкой и в плохо повязанных галстуках.
Вскоре после окончания экзаменов директор корпуса получил от профессора Д. Джурича следующее письмо: «С особым удовольствием, как представитель Господина Министра Просвещения на 1927/28 учебный год, честь имею сообщить Вам следующее:
1) Вы, как директор корпуса, своим отличным организаторским умением в воспитательной работе строго проводили дело целесообразного воспитания молодого поколения. Ваша деятельнсть заслуживает наивысшей похвалы. Вы знали как и сумели в молодых душах русской молодежи оживить настоящую любовь к их матери-Родине, России, и использовать ее для научного и творческого развития Ваших кадет. В этом Вам были отличными помощниками господа преподаватели и инспектор классов корпуса.
2) В корпусе на высоком уровне чувствовались такт и дисциплина, как среди кадет, так и среди персонала. Такт доминировал и в Вашем разумном отношении к ним.
3) Состав педагогического персонала в своей основе очень хорош, и остается пожелать только, чтобы он и дальше развивался без всякого ограничения.
4) Администрация и хозяйственная часть на завидной высоте.
5) Вы и Ваш персонал также умели и вне стен корпуса просветительно-культурной работой благотворно влиять на развитие нашего народа с этой и той стороны реки Неры.
Сообщая Вам это свое скромное мнение о доверенном Вам корпусе, я прошу Вас и весь персонал принять выражения моего глубокого почтения и постоянного признания Вашей работы на тех высоких задачах, которые гарантируют общий культурно-просветительный подъем и грядущую работу молодого русского поколения на благо русского народа, и тем самым нашего собственного».
Летом, как обычно, группа кадет (42 человека) из числа оставшихся в Белой Церкви на летние каникулы, под руководством преподавателей генерала И.Я. Враского и С.Н. Боголюбова, в сопровождении воспитателей подполковников Н.В. Зиолковского[594] и Е.А. Худыковского[595], ездили (от 8-го по 22 августа) в интереснейшую и очень поучительную экскурсию по северо-западной части королевства. Экскурсия посетила Белград, Загреб, Любляну, Блед, их живописные окрестности, несколько заводов и рудников. Была на братских кладбищах и могилах русских воинов.
Наступал 1928/29 учебный год, оказавшийся последним в жизни нашего корпуса на чужбине. В нем к началу года состояло 276 кадет, разбитых на 9 классных отделений (вице-фельдфебель Лазарев). В корпусе уже не было 1-го и 2-го классов. Этот небольшой состав позволил еще лучше, целесообразнее, а в некоторых отношениях и образцово организовать и поставить жизнь кадет и корпуса как учебного заведения.
В смысле порядка, чистоты в корпусе, работы учебного и воспитательского персонала, богатства цейхгаузов, обстановки, библиотек и склада учебных пособий – корпус стоял на большой высоте.
Наряду с некоторыми изменениями в преподавательском персонале и воспитательском составе, происшедшими к началу учебного года, настоятелем корпусного храма и законоучителем был назначен заведовавший Венско-Баденским приходом архимандрит Харитон.
Начало учебного года омрачилось серьезным инцидентом, возникшим между директором корпуса и кадетами выпускного класса. Уже несколько лет шла скрытая борьба за кадетские прически, и, если стрижка под ноль удавалась в младших ротах, первая рота всегда давала стойкий отпор. Кадетские головы всегда были коротко подстрижены и аккуратно причесаны, но один только вид пробора внушал строевому генералу отвращение. И в этом году вернувшиеся из летнего отпуска кадеты были ошеломлены приказом постричь свои головы. Разрешалось только сохранить двухсантиметровый бобрик на самой макушке. Такого срама первая рота перенести не смогла и в виде протеста в первый же день сорвала уроки, уйдя на весь день в Рудольф-Парк, расположенный далеко за городом. Результат оказался плачевным для роты. Одно отделение 8-го класса было расформировано, и кадеты переведены в Донской корпус. В выпуске не было производства вице-фельдфебеля и вице-унтер-офицеров до самых выпускных экзаменов.
Осенний съезд в Белграде русских писателей и журналистов, конечно, встревожил и заинтересовал жизнь корпуса; 4 октября корпус встречал одного из гостей со съезда известного писателя Б.К. Зайцева. Кадеты были собраны в Сборном зале корпуса. После краткого вступительного слова Борис Константинович прочел отрывки из светлой своей книги о «Сергии Радонежском».
6, 7 и 8 октября корпус принимал участие в торжествах по случаю празднования в королевстве десятилетия прорыва сербскими войсками Салоникского фронта. Для ознакомления кадет с этими историческими событиями генерал Е.Ф. Эльснер сделал доклад, иллюстрированный картами и схемами героической борьбы сербской армии. А 13 октября корпус, как и всю русскую эмиграцию, поразила горестная весть о кончине вдовствующей Государыни Императрицы Марии Федоровны.
26 декабря корпус посетил Высокопреосвященнейший Антоний, митрополит Киевский и Галицкий. Владыка был на уроках в нескольких классах, беседуя там с кадетами, а затем проследовал в зал-церковь корпуса, где были собраны старшие кадеты. Митрополит Антоний говорил о Л.Н. Толстом.
В траурных настроениях наступали рождественские праздники, принесшие корпусу и русской эмиграции весть о кончине в Антибе 5 января 1929 года Верховного Главнокомандующего Российских Армий и Флота Великого князя Николая Николаевича. Крымские кадеты тяжело переживали эту новую утрату. Прекрасно написанный кадетом Тищенко портрет Великого князя был украшен цветами. В корпусе была отслужена панихида.
Когда все кадеты прибыли с рождественских праздников, 4 февраля 1929 года, полковник М.М. Цареградский прочел прекрасный доклад кадетам о жизни почившего Великого князя, Верховного Главнокомандующего.
12 февраля в корпусе состоялся литературный вечер, посвященный 100-летию со дня смерти А.С. Грибоедова. Доклад П.С. Савченко о жизни и деятельности этого выдающегося русского писателя и государственного деятеля сопровождался показом многочисленных снимков на темы произведений поэта, коллекций автографов и различных изданий и постановок его бессмертной комедии.
С окончанием траурных дней эстетический кружок возобновил свою деятельность. В начале февраля им было прекрасно поставлено на корпусной сцене «Доходное место» Островского, а в конце марта тот же кружок, откликаясь на юбилейные грибоедовские торжества, поставил полностью 1-е, 2-е и конец 4-го действий комедии «Горе от ума». Перед сценой на мольберте, весь в зелени, перевитой национальной лентой, портрет А.С. Грибоедова. Над сценой световой трафарет-щит с его словами: «И дым отечества нам сладок и приятен».
Зрители – институтки и кадеты, почти весь персонал института и корпуса, много представителей колонии. Сцены одна за другой проходят живо и уверенно; исполнители держатся естественно, непринужденно, тон звучный, бодрый, немного приподнятый. Видно было, что все глубоко продумали свои роли.
Жизнь корпуса шла вполне установленным порядком; рабочее настроение царило в классах, в мастерских, где, особенно в переплетной, кадеты во внеучебное время приучались к работе, что многих потом очень выручило по выходе из корпуса.
За последние годы лазарет корпуса, расположенный во флигеле, где было размещено общежитие служащих, был прекрасно оборудован. Занимая несколько небольших комнат, с тщательно поддерживаемой чистотой, он был в ведении опытного детского врача д-ра В.А. Дербе-ка, которому помогали в работе и в наблюдении за больными фельдшер и сестра милосердия. Лазарет корпуса мог обслуживать обычные заболевания кадет, но во время серьезных эпидемий, чаще всего скарлатины, кадет отправляли в городскую, общественную больницу.
Пасха в этом году была поздняя – 5 мая. После заутрени и литургии в столовой корпуса состоялись обильные розговены. Воспитатели всегда разговлялись со своими отделениями.
В конце мая Белая Церковь и корпус принимали приехавшего из Праги известного русского историка, профессора Московского университета А.А. Кизеветтера и профессора Белградского университета А.В. Соловьева. Профессор Кизеветтер посетил несколько уроков в разных классах. Затем он прошел в зал, где был собран весь корпус, и там с необычайным блеском и горячей силой убеждения говорил о здоровых исторических силах, строивших нашу великую страну. Вся его блистательная импровизация дышала верой в возрождение России и в ее светлое и мощное будущее. А вечером в тот же день в театре «Бург» состоялось очень торжественное празднование «Дня русской культуры».
Корпусной праздник, в день святых Константина и Елены, был украшен в этом году приездом из Белграда поэтессы Е.М. Журавской, прочитавшей кадетам накануне праздника, после всенощной, ряд своих прекрасных стихотворений.
В день праздника, после обедни, состоялся на плацу перед корпусом молебен и обычный эффектный парад корпуса с выносом знамени. Последний раз на чужбине оно прошло по рядам крымских кадет и развевалось перед их строем. С обычной выправкой, молодцеватостью, под звуки своего прекрасного большого оркестра прошли три роты кадет перед директором корпуса, прибывшими на парад представителями местного гарнизона, многочисленными гостями; русская колония, институт, как всегда, любовались своими кадетами. Днем, после обеда, были гимнастические упражнения. Танцевальный вечер – обычно такой веселый, всегда красочный и оживленный, как нигде в эмиграции, – состояться не мог ввиду карантина (по поводу заболеваний в младшей роте). Кадеты были в этот день вечером в приехавшем в Белую Церковь интересном цирке с дрессированными зверями.
Матурные испытания девятого выпуска состоялись, как обычно, в июне месяце, при министерском представителе профессоре С.М. Кульбакине. Во время этих испытаний корпус понес тяжелую утрату в лице скончавшегося 18 июня от туберкулеза бывшего инспектора классов, а затем преподавателя математики, полковника Григория Константиновича Маслова. Матуру получили 26 кадет 8-го класса и свидетельство об окончании семи классов – 5 кадет.
Во время летних каникул, после ряда обычных местных экскурсий, вновь большая группа кадет (около 50 человек), под руководством генерала Враского и при двух воспитателях, совершила длительную (с 4-го по 26 августа) и очень интересную экскурсию на Адриатическое побережье. Главной целью экскурсии было – дать кадетам хороший отдых на морском побережье в течение трех недель при возможно лучшем питании. Поэтому экскурсия вылилась в дачное пребывание с морским купанием в местечке Игало (в Которской бухте). Оттуда был произведен ряд коротких прогулок в окрестности и объезд на пароходе Военно-морского ведомства Которской бухты и посещение прибрежных городов.
В это время в корпус из Белграда стали поступать недобрые вести о ближайшей судьбе корпуса. 3 августа пришли предварительные предположения о соединении Крымского кадетского корпуса и Русского в один, с расположением в Белой Церкви, на базе сохранения Крымского кадетского корпуса. Однако затем обстановка неожиданно изменилась, и 23 августа 1929 года временно исполнявший должность директора корпуса генерал Эльснер объявил следующие распоряжения в приказе по корпусу:
«Объявляю полученные мною предписания г. Заведующего Учебными заведениями от 20 августа за № 59947 и от августа 1-го за № 59988 с. г.
Учебный Совет, в заседании своем от 17 августа 1929 года, во исполнение предложения Державной комиссии от 23 июня 1929 года, постановил:
1. Ввиду сообщения Военного министерства Державной комиссии о надобности для Военного ведомства здания, ныне занимаемого Русским корпусом в Сараеве, признать, что существующие в настоящее время три кадетских корпуса, именно Крымский – в Белой Церкви, Донской Императора Александра III – в Горажде и Русский – в Сараеве, подлежат сведению в два корпуса с местонахождением первого в Белой Церкви и второго в Горажде и с присвоением корпусу в Белой Церкви названия «Первый Русский кадетский корпус» и корпусу в Горажде названия «Второй Русский Императора Александра III Донской кадетский корпус».
Означенную меру ввести с 1 сентября с. г.
2. Для кадет Первого Русского кадетского корпуса в Белой Церкви оставить форму Русского корпуса и для кадет Второго Русского Императора Александра III Донского кадетского корпуса в Горажде – прежнюю форму Донского Императора Александра III кадетского корпуса».
День 23 августа 1929 года сохранился в памяти тех 113 кадет, которые были в этот день в корпусе, как один из самых тяжелых дней в их жизни. Приказ, распределявший кадет по новым корпусам, прочитан. Медленно расходились кадеты по своим отделениям. Семья крымских кадет была расколота. Сто тридцать кадет, оставаясь в Белой Церкви, входили в состав Русского кадетского корпуса, и сто один кадет должны были уехать в Горажде в Донской кадетский корпус. Трудно сказать, кому было тяжелее: тем ли, которые, оставаясь в стенах своего корпуса, уже не были в нем хозяевами, или тем, которые через неделю должны были покинуть родное гнездо. Приводим воспоминание кадета пятого класса о последних днях существования корпуса:
«Приближался день 1 сентября, когда группа кадет, переведенных в Донской корпус, должна была покинуть Белую Церковь. Накануне вечером, перед прощальным ужином, выстроились в большом зале все кадеты, проводившие летние каникулы в корпусе. Строй стоял перед портретом генерала Врангеля, написанным во весь рост кадетом Титовым. Раздалась команда «Смирно». Все замерло. В зал вошел генерал-лейтенант Эльснер, временно исполнявший обязанности директора корпуса, в сопровождении офицеров-воспитателей и тех старших кадет, которые уже окончили корпус, но еще его не покинули. В полной тишине генерал обошел строй кадет, прощаясь с каждым из них за руку. После долгой паузы, с трудом поборов волнение, он обратился к кадетам с прощальным словом. На глазах у него стояли слезы. Кадеты плакали. Он говорил о свершившейся неправде, когда, вопреки здравому смыслу, закрыли тот корпус, который сохранил свое местоположение. Связи оказались выше справедливости. Повернувшись к портрету генерала Врангеля, он добавил: «Если бы наш основатель был жив, он никогда бы этого не допустил». Генерал просил кадет не ронять достоинство крымского кадета в других корпусах и стойко, как подобает военным, вынести этот удар.
После ужина с крюшоном кадеты долго задержались в зале. Никто не мог спать в эту последнюю ночь. Наступал рассвет, а с ним и последний день жизни корпуса. После раннего завтрака уезжавшие кадеты были построены с вещами в коридоре второй роты. Полковник Колосовский[596] и капитан Маевский[597], сопровождавшие кадет в поездке, приняли команду и приказали вице-фельдфебелю Лазареву вести кадет на вокзал, к поезду, уходившему из Белой Церкви в 11 часов 30 минут дня. Уезжавших провожали почти все остававшиеся кадеты, офицеры и преподаватели корпуса с семьями и группа донских институток. Подойдя к окнам вагона, провожавшие старались облегчить эти последние минуты. Поезд медленно двинулся. Уже не слышно напутственных пожеланий. Видно только, как широким крестом, по-родительски, благословляют кадет их офицеры-воспитатели. А вдали, на горизонте, в зеленой гуще деревьев, еще долго виднелись стены нашего родного корпуса».
К 1 сентября 1929 года Крымский кадетский корпус прекращал свою жизнь в эмиграции. Временно исполнявший должность директора корпуса генерал Эльснер 31 августа 1929 года отдал последний приказ (№ 243) по Крымскому кадетскому корпусу и закончил его следующими словами:
«Сегодня Крымский кадетский корпус прекращает свое существование; прекращает жизнь учреждение, созданное в Крыму волей генерала Врангеля в последний период героической борьбы белых армий с разрушителями Великой России, учреждение, объединившее в себе остатки разогнанных и разрозненных большевиками русских кадетских корпусов.
За 9 лет своего существования Крымский кадетский корпус выпустил с вполне законченным образованием 616 русских юношей, беззаветно любящих свою многострадальную Родину, гордых сознанием принадлежности к Великому Русскому народу, преданных своему долгу, сильных духом единения и взаимной поддержки, обладающих качествами, отличавшими старую доблестную русскую армию.
Весь педагогический состав Крымского кадетского корпуса с чувством глубокого удовлетворения может оглянуться на результаты своего тяжелого и необычайного по своим условиям труда. А кадеты-крымцы пусть с высоко поднятой головой войдут в родные для них семьи новых кадетских корпусов, чтобы, нося на плечах новые погоны, в тесном единении со своими новыми товарищами продолжать подготовку свою к служению своей родной матери-России».
Численный состав корпуса на 23 августа 1929 года был следующим:
Девять лет жизни очень маленький срок для развития учебного заведения при нормальных условиях, а тем более для школы, которой приходилось формироваться и существовать в нечеловеческие годы русской истории. Это были годы, пожалуй, единственной в истории цивилизованного мира попытки прервать течение духовной мысли и традиции всей нации и привить ей чужеродные идеи путем создания пресловутого «нового» человека. В свете этой борьбы школа должна была не только дать образование скитавшейся по бездорожью русской молодежи, но и создать культуру, на почве которой могло бы вырасти интеллектуально сильное поколение, способное бороться за духовные ценности своего народа. Крымский кадетский корпус задачу эту успешно выполнил. Он поднял из пепла русской смуты поколение молодежи, внесшей впоследствии свой вклад в творчество русского дела за рубежом.
Мы не будем повторять здесь о тех реальных прекрасных результатах его работы, которые были отмечены в только что приведенном последнем приказе по корпусу и которые говорят сами за себя: 616 молодых людей с законченным средним образованием. Более 150 окончили высшие школы и 140 получили военное образование. Более важным является тот факт, что корпус за эти 9 лет стал не безличной школой, дающей образование случайным лицам, а русским военно-учебным заведением, со своим лицом, со своей оригинальной жизнью, и успел приобрести и друзей и врагов, то есть жил и делал свое дело по разуму и совести. Персоналу корпуса приходилось иногда противостоять сильному давлению противников системы кадетского воспитания из среды влиятельных руководителей Державной комиссии, под чьим ведомством находились корпуса. Эта группа лиц стремилась создать из корпусов русские реальные школы. Кадетский корпус, конечно, прежде всего реальная школа с интернатом, но в то же время это непременно и родной дом. Это школа товарищества, благородства, воинского духа, готовящая верных, физически развитых будущих слуг своей Родины. Идеал этот, видимо, был чужд его противникам.
Эти внешние неприятности только усугубляли те необычайные трудности, которые стояли на пути персонала корпуса. Много темного и отрицательного было часто и в кадетской среде: иногда лень, грубость, часто распущенность, проявление своеволия, необоснованная критика и насмешка. Но никогда персонал не забывал того, что корпус собрал в Крыму бездомную молодежь, чтобы спасти ее. А здесь, в эмиграции, воспитать, не прибегая к легким приемам отсечения всего мало-мальски тяжелого в воспитательном отношении. То тяжелое время, страшные испытания, пережитые молодежью, бездольная и бездорожная судьба многих требовали необычайно бережного отношения к нашей молодежи. И прежде всего любви к ней, этой великой воспитательной силы. К счастью для кадет, персонал корпуса, как, впрочем, и большинство старшего поколения, обладали этой силой и относились к молодежи с большой любовью и безграничным терпением.
В жизни и формировании зарубежных корпусов можно отметить три этапа. Каждый со своими задачами и целями и со своей исторической последовательностью. Процесс становления требовал постепенного развития для правильного разрешения основной задачи, стоявшей перед русской эмиграцией: сохранить национальное лицо и дать образование по возможности всей русской молодежи. Первый этап – это период собирания, который охватил время пребывания корпуса в Крыму и первые годы эмиграции, когда в корпус еще продолжала стекаться молодежь, служившая в остатках Белой армии в Галлиполи и вдоль югославских и болгарских границ. Второй этап – это соединение в одно стройное целое этой массы разнородных частиц. В этой работе принимали участие как персонал, так в большой мере и сами кадеты. И наконец, последний этап, наступивший во второй половине 20-х годов, когда процесс становления полностью закончился и корпуса зажили нормальной жизнью военно-учебного заведения. Нельзя не отметить, что слияния корпусов вносили снова антагонизм в установившуюся внутреннюю жизнь, и требовалось много усилий, чтобы его изжить. И только время помогло сгладить внутренние расхождения, создав в последнем зарубежном корпусе кадет, впитавших в себя лучшие традиции трех основных кадетских корпусов. Старшие кадеты, окончившие корпуса еще до их слияния, с удовлетворением отмечают, что их усилия по воспитанию своих младших товарищей были не напрасны и последние русские кадеты сохранили традиции и дух российских кадетских корпусов.
Роль югославского народа и его Короля Александра I в истории русской эмиграции общеизвестна, однако нельзя здесь не отметить то особое внимание и поистине отеческую заботу, которую Король-Рыцарь проявил по отношению к русской молодежи. Будучи сам русским кадетом, он лучше многих понимал значение кадетских корпусов и не только разрешил их существование в своей стране, но и оказывал им свою помощь. Его забота о русской молодежи не ограничивалась только средней школой. Он открыл ей широкий доступ в югославское военное училище и путем стипендий обеспечил получение высшего образования. Память об этом благородном Короле и тех его сотрудниках, которые сохранили любовь и благодарность к России, навсегда останется в сердцах русских, получивших свое образование в Югославии.
Этот краткий очерк Крымского кадетского корпуса не будет полным, если внутренний уклад кадетской жизни останется не отмеченным. Внутренняя жизнь кадет, в которой они руководствовались рядом правил и обычаев, установленных самими кадетами, играла существенную роль в создании общеизвестного образа кадета, отличавшегося от воспитанников других закрытых учебных заведений не только военной формой, но и всем своим обликом.
Эти правила и обычаи, переходившие от старших к младшим, и признанные кадетами нерушимой основой внутреннего уклада, назывались традициями и почитались наравне, а иногда и выше тех общевоинских этических правил, которые прививались кадетам воспитательским и педагогическим персоналом. Некоторая часть воспитательского и преподавательского состава была настроена против кадетских традиций, находя в них своего рода самоуправство, граничащее, по их мнению, с нежеланием подчиняться правилам и распоряжениям начальства. Стоя на этой точке зрения, они вели упорную борьбу с любым проявлением «традиционерства», в котором усматривали подрыв собственного авторитета. К счастью для крымцев, все три директора корпуса понимали необходимость «традиционного» воспитания, не вмешивались во внутренние дела кадет, а за ними, конечно, и весь остальной персонал корпуса. Благодаря такому отношению традиционная жизнь полтавцев-владикавказцев-крымцев шла нормальным путем, принося положительные результаты в воспитании кадет, не только в воинском отчетливом виде, но и в их внутреннем содержании, развивая здоровый русский патриотизм с сознанием необходимости всегда и всюду высоко держать имя России.
Как иллюстрацию положительного воспитания «по традициям» можно привести рассказ очевидца, вице-унтер-офицера 1-го выпуска Михаила Каратеева[598], о первой встрече крымцев с представителями западного мира.
«На Константинопольский рейд «Хриси» вступила с такой же законной гордостью, с какой тысячу лет назад вступали на него ладьи князя Олега. Так как это уже касалось моей прямой специальности, я постарался: на наших реях, кроме «позывных», развевались сигналы «терпим голод» и «терпим жажду».
Эти сигналы возымели свое действие, хотя и не такое, как мы ожидали. В простоте нашей русской души, еще не тронутой западной цивилизацией, мы думали, что нас прежде всего накормят. Но вышло иное. Часа пол спустя после того, как мы бросили якорь, к нам подлетел английский истребитель и остановился в нескольких метрах от «Хриси». На его верхней палубе был установлен киносъемочный аппарат, рядом стоял стол, на котором высилась большая груда нарезанного ломтями белого хлеба, а вокруг толпилось десятка полтора нарядно одетых дам и джентльменов, среди которых мы заметили одного, тоже очень импозантного русского в форме «земгусара».
«Вы очень голодны?» – осведомился последний. Мы, конечно, ответили утвердительно. «Эти леди о вас позаботятся. Но сначала мы сделаем маленькую съемочку – она будет для вас полезна: на ваше положение обратят внимание солидные круги английской общественности».
Не очень довольные таким началом и не понимая – зачем мы понадобились английской общественности, все замерли у борта, ожидая, что нас снимут, а потом будут кормить. Но оказалось, что нас хотят фильмовать не просто, а «со значением». Английские леди с палубы истребителя начали кидать в толпу кадет ломти хлеба. Кое-кто из кадет кинулся было хватать их, начальство наше растерялось от такого оборота дела, но «генерал» выпуска Л. Лазаревич[599], сразу же оценив обстановку, крикнул:
– Не прикасаться к этому хлебу! Не видите, что ли, что эта сволочь хочет снять, чтобы потом показывать «русских дикарей», которые дерутся из-за еды.
Ломти хлеба сыпались на наши головы и плечи, но мы стояли неподвижно, будто не замечая этого. Тогда англичане, видя, что на хлеб русские дети «не клюют», принялись метать в нас сигареты, но и их тоже никто не ловил и не подбирал. Физиономии англичан приняли оскорбленно негодующее выражение – наш образ действий казался им явно неприличным.
– Напрасно вы так, – промолвил «земгусар». – Дамы хотят сделать снимки, для вашей же пользы, ну что вам стоит доставить им это удовольствие.
– Скажите своим дамам, что для них будет полезнее оставить нас в покое, – крикнул Лазаревич.
«Земгусар» что-то сказал по-английски, «общественность» возмущенно залопотала, истребитель дал ход и вскоре скрылся за кормой соседнего транспорта».
Эта первая встреча с Западом сыграла свою положительную роль, запечатлев навсегда в кадетах истинный образ бездушной и деловой западной цивилизации. Они поняли, что для сохранения своего духовного облика нужно было прежде всего сохранить свою культурную основу.
Реакция традиционного старшего кадета, «генерала» Лазаревича, была вызвана прежде всего сознанием своей ответственности за воспитание младших товарищей в духе традиций, выработанных в российских кадетских корпусах. По той же традиционной этике, младшие должны были исполнить приказание своего старшего кадета.
Кадетские традиции, проникнутые духом товарищеской дисциплины, любви к Родине и родному гнезду, приобрели особое значение в условиях жизни корпуса за рубежом. Младшие кадеты были обязаны своим старшим товарищам не только приобретением кадетской выправки, но и всем своим воспитанием в стенах корпуса. Старшим приходилось принимать на себя обязанности отсутствовавшей в эмиграции военной среды, а зачастую и родительского дома. Сознание своей ответственности заставляло старших подтягиваться и следить за собой, чтобы быть наглядным примером своим младшим товарищам. В нормальных дореволюционных условиях жизни воспитание кадет в воинской этике и традициях было облегчено тем, что благодаря ношению военной формы кадеты были под беспрерывным наблюдением. В корпусе офицеры-воспитатели, а вне корпуса в отпуску юнкера и офицеры, с которыми кадету приходилось встречаться, следили за его поведением и внешним видом. Кадеты невольно подтягивались, хотели подражать взрослым и быстро приобретали военную выправку. В условиях зарубежной школы сохранение воинского воспитания кадет затруднялось обстоятельствами эмигрантской жизни. Персонал корпуса, особенно семейные офицеры и преподаватели, были очень стеснены материально, что часто вызывало небрежность их внешнего вида, а перегруженность в работе – усталость и апатию. Большой численный состав корпуса при ограниченном персонале затруднял ведение правильной воспитательной работы, которая требовала особенного внимания благодаря наличию в младших ротах кадет, давно потерявших связь с домом. В отпуску кадеты были предоставлены самим себе и совершенно ускользали от наблюдения офицеров-воспитателей. Поведение их зависело от их благоразумия и сознательности. А эти качества в младших кадетах надо было еще развить. Без всякого давления со стороны начальства эту обязанность взяли на себя старшие кадеты, воспитанные в старых кадетских традициях. Их работе по воспитанию младших кадет помогло назначение директором корпуса кадет выпускного класса в помощь офицеру-воспитателю во все отделения младших рот, до четвертого класса включительно. Назначаемые на весь учебный год по особому выбору старшие кадеты назывались «дядьками». Они проводили все свое свободное время в помещении опекаемых ими отделений, покидая своих питомцев только для подготовки и посещения уроков. Между «дядьками» и их подопечными устанавливались особые отношения. «Дядьки» с любовью и заботой, а иногда и с отеческой строгостью создавали из малышей хороших кадет, получая в ответ искреннюю привязанность, часто продолжавшуюся долгие годы после окончания корпуса.
В основу отношений между кадетами была положена традиционная дисциплина. Распоряжения старших кадет должны были беспрекословно исполняться. За небрежный вид или проступки против дисциплины младший рисковал получить немедленное взыскание, начиная от выговора и до оставления без отпуска.
В случае неисполнения указаний старших и серьезного нарушения дисциплины или кадетской этики, дело провинившегося рассматривалось выпуском. В этом случае с него могли временно снять погоны, что автоматически влекло за собой лишение отпуска и место на левом фланге строя. Бывали одиночные и действительно очень серьезные случаи, когда виновному предлагали на выбор: или добровольно уйти из корпуса, или подвергнуться телесному наказанию. Выпуском назывался вначале седьмой, а затем восьмой класс, который и был фактическим хозяином корпуса. Возглавляли выпуск старший, два подстарших и два ассистента. Старший именовался «генералом» выпуска, одному подстаршему вменялась почетная должность «хранителя звериады». Старшинство выпуска, назначаемое предшествовавшим выпуском в конце учебного года, руководило повседневной жизнью корпуса. Однако серьезные вопросы разрешались на собраниях всего выпуска. На корпусном празднике 3 июня уходящий выпуск передавал традиции следующему за ним классу. В этот день новый выпуск, в торжественной обстановке, надевал на пуговицу левого погона корпусной знак-жетон и ночным традиционным парадом ознаменовывал свое вступление в управление внутренней жизнью корпуса.
Корпусной знак был выработан в 1926 году. Черный цвет основного креста символизировал траур по России, сияющие лучи между сторонами креста – надежду на ее возрождение. Двуглавый орел с корпусным вензелем, помещенные в середине знака, представляли Россию и родной корпус. До 1926 года каждый выпуск сам составлял проект своего жетона.
«Звериадой» называлась большая книга, в которую каждый выпуск вписывал установленные традиции, юмористические, а подчас и пер-чистые характеристики «зверей» (офицеров-воспитателей и преподавателей) и кадет выпуска, написанные в стихах, в ритме и на мотив «журавля». Переплет «Звериады», сделанный по цвету погона – алый бархат и белый лайковый корешок, – украшался выпускными жетонами.
В первые годы своего пребывания за границей Крымский корпус не был монолитным. Полтавцы и владикавказцы составляли основное ядро кадетской массы и продолжали руководствоваться во внутренней жизни своими традициями, очень различными по духу. В то время как полтавцы придерживались кавалерийского цука, владикавказцы, будучи сравнительно молодым корпусом, не имели устоявшихся традиций. Дух казачьей вольности доминировал в их отношениях. Нужно было много усилий, чтобы сгладить эти расхождения. Со временем они были изжиты самими кадетами, принявшими общие для всех крымцев традиции. Цук был признан нежелательным. Товарищеская дисциплина, основанная на уважении старших, и их забота о младших более способствовали развитию кадетского братства, которое кадеты уносили с собой, покидая стены родного гнезда.
Наравне с товарищеской дисциплиной, основными традициями Крымского корпуса были традиции, которые легче всего определить следующими двумя принципами: «Один за всех, и все за одного» и «Кадет не доносчик». Первый принцип считался девизом корпуса и очень верно определял взаимоотношения кадет. Отказаться от части дневной пищи в пользу нуждающегося товарища, живущего вне корпуса; взять сироту-товарища к своим родителям на лето в отпуск; помогать более слабым в науках товарищам в ущерб своим занятиям; считать общим достоянием посылку из дома и разделить ее с друзьями. Все это было следствием традиционного воспитания кадета. Был недолгий период, когда дежурные офицеры-воспитатели не получали во время своего дежурства довольствия от корпуса. Кадеты старшей роты, по собственному почину, стали приносить выкроенный из своих порций завтрак и обед воспитателям. Последние отказывались брать его, но каждого из них трогало это чуткое внимание кадет.
Доносительства в корпусе не было. Доносчик не прожил бы в корпусе ни одного дня, даже если для доклада начальству были веские причины. Никакие следствия или дознания не могли вскрыть виновных в совершенном проступке, если сами кадеты не решали, что виновному надо сознаться. Причем это решение принадлежало не провинившемуся кадету, а общему постановлению. Неоднократно бывало, что отделение, а то и целая рота сидели без отпуска продолжительное время, не разрешая виновному сознаться. Бывали также случаи, когда в проступках «сознавались» не совершившие их кадеты, чтобы покрыть кадета, поведение которого внушало опасения за его будущее.
Кроме принципиальных традиций, были традиции бытовые и шуточные. Ночные парады, похороны химии, постановление не танцевать модные танцы в форме, царский отбой. Обычно уроки заканчивались, когда горнист играл сигнал «отбой». «Царским отбоем» отмечался конец последнего урока 8-го класса, после которого кадеты навсегда покидали свои парты. Отбой давался небольшим оркестром, после чего кадеты выносили на руках преподавателя последнего урока и пускались в пляс в ротном коридоре, под завистливые взгляды своих младших товарищей, которым предстояли еще две недели скучного учения. Была еще одна традиция, очень дорогая для крымского кадета. В ночь под Новый год, без четверти двенадцать, горнист играл «сбор» и кадеты строились в коридоре первой роты, тщательно выравнивая носки ботинок в одну четкую прямую линию. На правом фланге строился оркестр. Ровно в двенадцать часов директор корпуса выходил из своего помещения, принимал рапорт от командира роты и, поздравляя кадет с Новым годом, предлагал им вспомнить Россию. Торжественные звуки русского гимна «Боже, Царя храни», исполняемого корпусным оркестром, казалось, заполняли каждый уголок в сердцах застывших в строю кадет. По щекам у многих неудержимо текут слезы. Это был единственный раз в году, когда звуки гимна раздавались под сводами корпусного здания. И надо было ждать другую новогоднюю ночь, чтобы снова его услышать.
Почти четверть века просуществовали русские кадетские корпуса в Югославии. Первоначальные три корпуса, слившиеся к 1933 году в один, воспитали поколения молодежи в духе русской культуры и лучших традиций военно-учебных заведений. Наличие за рубежом русских школ дало возможность эмиграции не только сохранить и укрепить свое национальное существование, но и ознакомить и даже в какой-то мере присоединить западный мир к русской культуре. Эти задачи и были выполнены так называемым «вторым» поколением эмиграции, окончившим русские школы за рубежом и сочетавшим в себе основы западной цивилизации и духовность русской культуры. С чувством глубокой благодарности мы вспоминаем свой корпус за тот светоч, который он зажег в наших сердцах, осветив цели и задачи последующей жизни.
Донской Императора Александра III кадетский корпус на чужбине[600]
В последние дни декабря 1919 года, накануне Рождества, стало известно, что наш фронт сильно откатился и что Новочеркасску грозит эвакуация. Занятия в корпусе полностью прекратились. Кадеты 1-й сотни были назначены нести постовую службу на перекрестках улиц, особенно на тех, которые прилегали к району корпуса. Их обязанность состояла в проверке документов у прохожих в поздние часы. На 21 декабря была назначена погрузка в поезд кадет младших классов и корпусного имущества из складов. Накануне, когда кадеты возвращались из караула из Хотунка, им еле-еле удалось пробиться сквозь толпу – все дороги были забиты отступавшей, плохо вооруженной пехотой.
21 декабря погрузка не состоялась, а 22-го корпус разделили на две части: мы, малыши, то есть 3-я и 2-я сотни, частью на подводах, а частью пешком, покинули столицу Области Всевеликого Войска Донского, а 1-ю сотню назначили охранять архивы и склады войскового штаба. Этот штаб в то время представлял собой длиннейший обоз, растянувшийся чуть ли не на 10 верст. 22 декабря 1919 года 1-я сотня выстроилась на Соборной площади, перед памятником Ермаку.
Стоял трескучий мороз с сильнейшим ветром. В последний раз, глядя на бронзовую фигуру завоевателя Сибири, дружно пели донцы «Ревела буря, гром гремел…». Нет, никому не думалось в тот морозный день, что до самых седин не увидят они больше дорогой им силуэт, вливавший столько гордости в сердце каждого донца.
Тот, кто поднес когда-то Иоанну
На блюде кованом плененную Сибирь…
«Правое плечо вперед!..» Сотня двинулась пешим строем в направлении станицы Ольгинской; только часть пути, около 20 верст, удалось проделать на подводах, но от Мокрого Луга до самой Ольгинской шли пешком. А в Ольгинской встретили невеселое Рождество, отпраздновали по-голодному, по-холодному и двинулись дальше, на Кубань, в направлении станицы Екатерининской. По дороге едва избежали возможности боя. В одном месте, опасаясь репрессий со стороны большевиков, кубанцы пытались разоружить сотню; в боевом отношении она была довольно сильной – два отделения 7-го и три 6-го классов, в общем человек сто пятьдесят, да еще прекрасная пулеметная команда. Да и какие офицеры командовали сотней – боевые, решительные: командиром сотни был старый генерал-майор Федор Иванович Леонтьев, офицеры – полковник Леонид Петрович Кутырев и войсковые старшины Шерстюков, Наумов и Артемий Федорович Какурин. И вот когда кубанцы ударили в набат и начали сбегаться с оружием, инициативу сразу же взял в руки энергичный войсковой старшина Наумов. Кубанцы двинулись вперед, но увидели, что сотня ощетинилась и готова к бою; кубанцам ничего не оставалось, как пойти на переговоры. Выяснилось, что они намерены держать нейтралитет, что боятся репрессий и поэтому просят кадет покинуть их станицу как можно скорее. Эта просьба была исполнена, сотня двинулась дальше на Павловскую, где сосредотачивались тогда донские части. В Павловской кадеты простояли с месяц. В то время пришел приказ Донского атамана, по которому все семиклассники были откомандированы, вместе со своими офицерами, в Атаманское военное училище. А кадет 6-го класса погрузили в поезд и отправили в Екатеринодар. Там пробыли около двух недель; в эти дни в одном из екатеринодарских госпиталей скончался донской герой, генерал Мамонтов[601].
Еще по дороге к Екатеринодару среди кадет начал свирепствовать тиф, который косил направо и налево. Переболело около 50 процентов, многих похоронили, в одном Екатеринодаре оставили шесть могил. И вот тут-то до кадет дошли слухи об эвакуации. Тяжело было смириться с мыслью, что придется покинуть Родину. Тяжело было видеть, сколько народу гибнет в неравной борьбе с красными. И не пожелали кадеты уходить отсюда и спасать свою шкуру. Собрали Круг и решили, если только слухи окажутся верными, просить войскового атамана, через корпусное начальство, об отмене приказа об эвакуации; просили генерала Леонтьева устроить так, чтобы их отправили на фронт драться с большевиками. Генерал сейчас же довел об этом до сведения атамана, и генерал Богаевский не замедлил приехать к кадетам. Он был очень взволнован и растроган просьбой молодежи. В прочувствованной речи он указал на то, что в мировой истории на 14 лет войны приходится в среднем один год мира и что, следовательно, в будущем кадетам, несомненно, представится возможность воевать за Родину. Далее он говорил о том, что будущей России понадобятся образованные люди и что он считает своим святым долгом сохранить молодежь и не посылать ее на убой. Атаман не скрывал от кадет тяжелого положения на фронте и поделился с ними всеми сведениями, которыми сам располагал.
Мой однокашник, автор этой части воспоминаний, очень скуп на жалобы. Он добавляет в письме: «…Все тяготы нашего похода я тут, конечно, отбрасываю. Ну что там говорить: без денег, без походной кухни, не раздеваясь, обмерзшие, голодные, сплошь больные, с натертыми ногами… Да, трудновато поверить, что все это смогли выдержать! Только, пожалуй, молодость и может это перебороть. А самое ужасное из всего – это вошь. Она бродила по нас целыми табунами…»
А теперь оставим кадет 6-го класса в Екатеринодаре, 7-го класса – в Атаманском училище и вернемся на некоторое время назад, чтобы хотя бы вкратце проследить путь малышей к Новороссийску, где все донцы встретятся вместе и вместе же покинут свою дорогую Родину.
Итак, как было сказано, 2-я и 3-я сотни выступили походным порядком из Новочеркасска. Часть пути между Ростовом и Кущевкой месили грязь, а часть проделали на подводах. Малышам подвезло, в общем начальство о них позаботилось. Но не позаботилась погода. Холода стояли невообразимые, а грязь непролазная. Где-то в пути нас догнал атаман, обратился с речью, сказал о безвыходном положении отступающих институток. Это касалось смолянок – о Донском Мариинском позаботились. Девочкам приходилось шагать по грязи, и наш атаман просил нас уступить им часть подвод. Уступили и зашагали, вернее, пустились вплавь. Кое-где проваливались, теряли сапоги – увязала нога, и где уж тут ее вытащить с сапогом! Чуть с дороги сошел, и все тут – да и видишь ли ее, дорогу-то? Иногда малышам чуть ли не по пояс было! Не помню, сколько прошли тогда, но на каком-то отрезке пути один из малышей, Володя Скопиченко, оступился и угодил в обочину, сначала по колени, а потом по пояс. Перепугался, бедняга, да и было ему не больше одиннадцати, если не десять лет. Сначала улыбался, потом захныкал. За нами шли «старики», кадеты 2-й сотни. Они не только помогли малышу, но и пристыдили и обругали нас как следует за то, что не догадались его вытащить. Кое-кому и по затылку попало.
В первой половине февраля 1920 года кадеты 6-го класса 1-й сотни прибыли в Новороссийск и, таким образом, соединились с нами, со 2-й и 3-й сотнями. Разместили нас в здании Городской управы. Мы, малыши, спали в каком-то похожем на казарму помещении. Почти все стекла в окнах были выбиты, и внутри разгуливал новороссийский норд-ост. А кто его не изведал, тот не изведал ничего! Это милый ветерочек, который, если разозлится, способен согнать с горы в море подводу с лошадью и с возницей вместе. Это «зефир», при дуновении которого на голову могут упасть замерзшие на лету птицы. Одним словом, это вовсе не то, о чем поется: «Ветерочек чуть-чуть дышит…» Напротив, чуть-чуть дышит здесь каждое живое существо, с норд-остом встретившееся. А если к этому прибавить еще то, что среди нас, тут же, вповалку лежали еще и заболевающие тифом, выздоравливающие от него и те, кто под сомнением, то картина будет довольно ясной. Прибавим еще, для полноты этой картины, что на всю эту казармищу печка была одна и что дров там бывало не густо.
Но в тяжелые моменты жизни появляются иногда этакие «шестикрылые серафимы», хоть на миг озаряющие существование. Таким ангелом в нашей новороссийской эпопее для малышей явился «полковник» Гребенников. Чуть ли не в день похорон нашего любимого директора, генерала Чеботарева, умершего от тифа, в нашем склепе было особенно холодно. Все жались под одеялами и шинелями, согревались кто как мог. К тому же все были подавлены смертью директора. Это был талантливый педагог, командир и отец – он заменял нам все. Как человек, говоривший на нескольких языках, он особенно был нам нужен в это время, когда приходилось вести переговоры с иностранцами. Первая сотня отдала последний салют из винтовок, и мы с ним расстались. Лежали, жевали «шрапнель», старались не унывать, но уж больно прижимал нас холод. Случилось так, что среди малышей почему-то появился кадет 1-й сотни Гребенников. Малыши его любили. Мы сразу толпой окружили его, жалуясь на нестерпимый холод. Долго не раздумывая, Гребенников взял с собой несколько человек из 1-й сотни, достал подводу и отправился на ближайший дровяной склад. А там восседал один из тех «беззаветно преданных службе не вовремя» служак, которые попадались в интендантском ведомстве. Не учитывая момента, они берегли добро и не задумывались, к кому оно попадет. Bот и случалось, что добро доставалось потом красным, а свои ходили разутыми и раздетыми. Я должен оговориться – Гребенников и вообще выглядел гораздо старше своих лет, а в этот день он был небритым, со внушительной щетиной на подбородке. Это были дни, когда мало у кого из офицеров оставались еще настоящие золотые или серебряные погоны, многие рисовали их на шинелях чернильными карандашами, а некоторые обходились и без этого. Увидев «пожилого» военного, очевидно офицера, и с ним взвод с винтовками, интендант сделался мягче обыкновенного. Он, конечно, спорил, говорил что-то о ведомости, но тон Гребенникова был безапелляционным. «Запишите все на полковника Гребенникова, и все тут!» – небрежно приказал он интенданту, а кадетам дал знак погрузить дрова на подводу. С того дня и до окончания корпуса иначе как «полковником» никто Гребенникова и не называл. А малыши в тот день в первый раз, даже несмотря на выбитые стекла, согрелись по-настоящему.
В Новороссийске пришлось пережить военную тревогу. Однажды на город налетели зеленые; целью их нападения была, как потом выяснилось, городская тюрьма, где сидели их сотоварищи. Комендант города вынужден был просить помощи у кадет 1-й сотни. Сотня вышла «на линию», многие кадеты еле держались на ногах после тифа, но все же решили лучше идти в бой, чем попасть в руки неприятеля. Все, однако, обошлось благополучно; правда, зеленым удалось освободить своих из тюрьмы, но с нашей стороны никаких жертв не было. Часов в восемь утра продрогшие кадеты возвратились к себе.
Эвакуация, несмотря на ходившие до тех пор слухи, началась в общем неожиданно. 22 февраля (по ст. ст.) было приказано выстроиться, быть в полной боевой готовности и со всеми вещами. На грузовики были погружены склад, цейхгауз и денежный ящик с нарядом кадет и под командой генерал-майора Леонтьева. Остальные, в пешем строю, должны были двигаться в неизвестном направлении. Выздоравливающие после тифа тоже кое-как плелись вместе со строем. В результате пришли на набережную, где приказано было всем раздеться, оставить свои вещи и идти принимать горячий душ в портовой бане. Этой операцией пришлось заниматься при всем честном народе, которого в тот день на набережной было очень много; все это проделывалось просто на улице. Сразу же после душа было приказано пригонять новое английское обмундирование. Душ оказался чертовски холодным, а погода стояла совсем не теплая, и читатель может себе представить, что это была за пригонка обмундирования; надевали что попало и как попало, лишь бы спастись от страшного холода. После этого все должны были пройти английскую медицинскую комиссию. Многие из кадет боялись показать комиссии свои истощенные голодом и сыпняком физиономии и, надеясь на кадетское братство, просто стояли за углом и комиссии не показывались. Как ни странно, этот номер прошел благополучно.
Описывать пристань и погрузку не стану – более опытные перья делали это до меня десятки раз. В общем, столпотворение, рвутся к пароходам, а они по шею в воде, перегружены. Давка, ругань, чьи-то вопли, резкие команды… Кадетам повезло, все-таки школа; кое-кто и на фронте побывал, а иным и носы вытирать надо. О кадетах подумали прежде всего и возьмут на борт без всяких рассуждений. Пароход «Саратов» с утра разводит пары. Наспех прививка против чего-то, пригонка английского обмундирования; ловчилы стараются сохранить кадетские мундиры и не переодеваться. Мелькают желтые краги и френч депутата Государственной думы Аладьина[602], которого А.И. Деникин увековечил в «Очерках Русской Смуты» под именем «сэра Аладьина» за его «энглизированность»; вместе они сидели в Быкове, вместе и выбрались. С Аладьиным – английские офицеры, он им что-то объясняет. Англичанин-фотограф выхватывает троих малышей из толпы. Все уже в английском, а этим удалось отделаться, они в мундирах родных корпусов: два оренбуржца-неплюевца и один донец. Щелкает аппарат, уже куда-то тянут, раздается команда. Это генерал Киз, главный представитель британского командования на Юге России, обходит ряды кадет. А где-то здесь, совсем рядом, идет грызня – с парохода вопят, что там уже вдвое больше, чем полагается, а тут еще столько кадет надо погрузить…
Кадеты по сходням поднимаются на «Саратов». Сбоку стоит наш новый директор, генерал Черячукин, в прошлом начальник штаба при генерале Гилленшмидте[603], командире 4-го кавалерийского корпуса на Юго-Западном фронте. Кадеты грузятся в полном порядке, а вокруг шум и суматоха. Женщины, дети, старики, раненые офицеры на костылях… Со стороны Геленджика доносится стрельба: зеленые – проносится по толпе. А дальше на рейде английский крейсер наводит орудия в сторону гор. Ухают выстрелы… На набережной толпы народа, грузятся и на соседние пароходы. Пожилой офицер, нагруженный вещами, быстро крестится и прыгает в воду у самого борта соседнего парохода. Тело сразу скрывается под водой. «Больше не принимают!» – кричит кто-то. Надвигаются сумерки. Вокруг идет разговор о том, что повезут в Крым, а другие уверяют, что на Принцевы острова. Кто-то объясняет, где эти острова и кто их населяет, в общем, вдохновенно фантазирует.
«Саратов» медленно отшвартовывается… все дальше уходит в Черное море. Кончается февраль 1920 года.
На «Саратове» яблоку негде упасть. Кадеты и беженцы – старики, женщины, дети, раненые и больные, заполнили все уголки. Кормят коряво. Галеты червивые. Малыши с завистью поглядывают на «богачей», у которых какими-то судьбами завелись вдруг большие банки австралийских консервов с зайчатиной, хочется есть. Ходят слухи о том, что команда парохода настроена большевистски и будто не желает вести судно в Константинополь. Поговаривают, будто взводу кадет, во главе с энергичным генералом Черячукиным, удалось «переубедить» команду. Новые впечатления, море, многими дотоле невиданное, общее состояние возбужденности и слухи, слухи, слухи… И вши, вши, вши… Куда везут? Так говорили же тебе – на Принцевы! А где они, эти твои Принцевы? Толком никто не знает. А в общем – не все ли равно? Ведь на короткое время только, так стоит ли и задумываться? Все равно домой скоро… Погоди, погоди, а разве Белая армия не эвакуируется? То есть, в общем, эвакуируется, но… не вся же. Остались части, которые… И снова слухи, слухи и слухи. А малышам, пожалуй, раздолье, хотя и голодно малость. Присмотра почти никакого, да и какой тут может быть присмотр? Чуть ли не половина персонала в постели, больны. Кроме того, за каждым не усмотреть. Ведь это только вначале думали, что спать будем по классам, да не вышло. Произошли перемещения. Беженцы почему-то оказались в нашем трюме, а некоторые малыши уже перебрались на палубу и спят в самых невозможных местах, как, например, в спасательных шлюпках, откуда их гонят, но они, как ваньки-встаньки, снова оказываются там, как будто ни в чем не бывало. Морская болезнь, в добавление ко всему, уложила многих в постель, так что не до того, чтобы за кем-то еще присматривать – самого наизнанку выворачивает. А на малышей морская болезнь как будто и не действует, им нипочем! Даже, пожалуй, выгоднее выходило: то тут, то там, смотришь, и подкормился. То какую-то даму выматывает: «Ах, возьмите, кадет, не до еды мне, право… Да не стесняйтесь!» А он и не стесняется и уплетает за обе щеки. Или же чиновника гражданского ведомства море донимает, и он с умирающим видом предлагает: «Не хотите ли, кадет? Неплохие консервы…» – «Покорнейше благодарю, ваше превосходительство!» И кадетику неплохо, и чиновнику лестно, что он в «ваше превосходительство» попал.
По палубе бродят четверо: братья Ляховы, дети Астраханского атамана, оренбуржец Павлик Крепаков и один донец. И всегда-то они были голодны, никак их не насытишь, а уж теперь и в особенности! Где-то набрели на огромнейшую бочку с капустой. Одного из кадет, самого маленького, спустили за ноги в бочку, и он оттуда пригоршнями подавал капусту наверх, не забывая наполнять и свои карманы. Туда же вскоре отправился и «плохо» где-то лежавший сахар, все было тщательно перемешано и съедено. Что же касается вида, в который была приведена одежда, об этом уже не будем говорить! Читатель может спросить – а где же хваленые кадетские дисциплина, устои и пр.? Но не будем забывать, что это 1920 год, полный тифозных вшей, трупов и голода. Это год страшной эвакуации, и перед нами изголодавшиеся подростки, многие из них почти дети. Мы уже и думать позабыли о корпусных «дядьках», неделями не имели возможности раздеться, выкупаться, не было ни смены белья, ни простынь, укрывались шинелями и тоненькими одеялами, спали где придется. И в то же время – сколько помощи оказывали эти голодные юноши, мальчики, почти что дети, старикам и старухам, ехавшим с ними! То и дело видишь, как заботливо поддерживают под руки какую-нибудь даму или старичка, как ведут в трюм или из трюма, переносят куда-то их вещи, бегают по их просьбе за той тепленькой, всеми цветами радуги переливающейся жидкостью, которая в те дни называлась водой. Сколько раз они уступали больным или просто старым людям свои насиженные, налаженные местечки! И не песня ли кадетская, то грустная, то заливисто-веселая, помогала изгнанникам легче переносить все тяготы пути?
Поехал казак на чужбину далеку
На добром коне он своем вороном…
Наворачивались слезы, а потом высыхали они, и улыбка озаряла лица, когда сапоги только что выздоровевших от сыпняка кадет чеканили по палубе ритм разудалой казачьей пляски:
Раздушка-казак молодой,
Что не ходишь, что не жалуешь ко мне?
Вскоре вокруг стали говорить о том, что мы уже недалеко от Босфора. У тех, кто все еще думал, что нас повезут в Крым, – исчезла и последняя надежда. Значит, всякая связь с Родиной пока что прервана. «Саратов» отчаянно пыхтит, скрипит, ползет.
Я у борта. Рядом со мной прехорошенькая девушка лет восемнадцати. На ней элегантная меховая шубка. Щечки у нее раскраснелись, она о чем-то весело мне говорит, но я не могу разобрать о чем. Чему-то смеется, невольно смеюсь и я. Хорошо мне с ней. Потом она со счастливой улыбкой всплескивает руками и перебрасывается через поручни в воду.
«Человек за бортом!» Машины постепенно стопорят, дается задний ход. Матросы бросают девушке спасательный круг, он шлепается почти рядом с ней, но она не делает попытки его взять. Он ей не нужен, ей так хорошо сейчас, она счастливо смеется, а шубка отлично держит ее на воде, она еще не набухла. Вот, наконец, прыгает в воду матрос и вытаскивает девушку. «Да кто же ее выпустил, черт подери!» Кто-то рядом рассказывает, что она убежала из лазарета, что у нее уже второй день бред, и вот санитары не досмотрели… Ну что ж, бывает.
Приближается берег. Вскоре проплывают мимо живописные городки в зелени. Босфор. Кто-то бывалый объясняет – вот летняя резиденция русского посольства, Буюк-Дере, а вот там дальше – Еды-Кей. Это так называемый Семибашенный замок; там когда-то сидел в цепях русский посол, Толстой. А сам замок выстроен в виде начальной буквы любимой жены султана. Высятся, упираются в небо десятки, сотни минаретов, а вокруг нас уже чуть ли не тысячи судов. Вот это и есть Стамбул! Беготня по палубам, суматоха. «Сейчас в город поедем!» – «Как, по классам, что ли, отпускать будут?»
Но вот на «Саратове» взвился желтый карантинный флаг. Слишком уж много у нас больных, этак всю Турцию перезаразим. Ну а что теперь? А там видно будет. У борта вода кишит лодками. «Кардаш!» – кричат фески, надрываются. Это торговцы хлебом, фруктами, сластями. Мы спускаем им деньги на веревочке. Керенки почти не идут, а «колокольчики» и царские в почете. Правда, много у «кардаша» не получишь. Сотни рублей уходят на плитку шоколада, какую-нибудь связку винных ягод и пачку сигарет.
Сколько мы там стоим – не помню. Помню, что на берег спускают только директора корпуса и его переводчика, хорунжего Чеботарева[604], он же и адъютант. Тут же выясняется, что это сын покойного директора, генерал-лейтенанта П.Г. Чеботарева, скончавшегося от тифа в Новороссийске, о чем говорилось выше.
А ночью проходим Дарданеллы. Я стою у борта, силюсь рассмотреть, что они собой представляют, но ничего не видно, темень. А так хотелось бы – вспоминаю из книги: древний Геллеспонт, лорд Байрон… Как будто он этот самый Геллеспонт где-то здесь и переплывал. Жаль, не видать! Из душного трюма наша «непромокаемая» четверка перебралась в спасательную шлюпку. Дважды уже гнали, но не помогает, махнули на нас рукой. Все равно на борту втрое больше, чем полагается, где уж тут на это обращать внимание.
А потом чудное солнечное утро. Давно пройдены Принцевы острова. Мы уже стоим около острова Кипр. На нас смотрят средневековые башни Фамагусты. Рыцари-тамплиеры, арабы, греки, турки, венецианцы – кто только тут не побывал! И в довершение всех бед, в ворота города стучится теперь обовшивевшая толпа голодных русских. Но желтый флаг – плохая визитная карточка, с ней не пускают никуда. Гостеприимные жители швыряют на борт апельсины размером с добрую дыню. О таких до сих пор и не слыхивали. Одно плохо – слишком толстая кожура, под ней апельсин оказывается не таким уже громадным. Бросали также рожки, еще какие-то фрукты. Все это для нас такое лакомство! Юг, благословенный юг! После страшных норд-остов, как ласково ты встретил нас – солнцем и фруктами. Если бы еще нас пустили сюда, хоть немного пожить, отогреться. Набираем воду, уголь, еще какие-то припасы. Вдруг распространяется слух, что губернатор острова решил нас разоружить. Старшие кадеты возмущаются – «Не отдадим оружие, с ним пробивались!» Некоторые с возмущением и руганью бросают винтовки и шашки в воду. В это самое время кто-то кричит, что англичане оружие отбирать не будут, но кадеты успели бросить три шашки и пять винтовок.
«Саратов» снимается с якоря, мы снова в открытом море. И совсем скоро перед нами вырисовываются очертания белого города. Штыками минареты, и все ослепительно белое, и море, и океан песка, куда ни посмотришь. Это Александрия. Но нет, оказывается, и здесь нас просто так принять не могут, сначала повезут куда-то дальше. И вот тут-то оружие пригодилось. Старшие кадеты караулят поезд с вещами. Поговаривают о том, что предполагается нападение арабов с целью грабежа. Остальных везут, как прокаженных, в какой-то лагерь недалеко от города. Это местечко Сиди-Бишр. Здесь обычно держат в карантине грязных арабов, богомольцев из Мекки. А теперь извольте сбрасывать с себя все обмундирование и все вещи сдавать в дезинфекцию. Совершенно позабыв, что в кармане у меня целое богатство («Вот тут несколько десятков тысяч царскими, не потеряй, побереги до встречи, слышишь?..»), я сдал все вещи. Ну а потом – да стоит ли рассказывать? Все богатства «развеялись прахом» – дословно. Превратились в труху.
Мы бродили в больничных белых халатах из барака в барак. Мечтали о том, как нас, наконец, отпустят в город, в Александрию. Кто-то уверял, что покажут сожженную Александрийскую библиотеку. Малыши верили. Вербное воскресенье. Лагерь посетил сам патриарх Александрийский. Торжественная служба под открытым небом. Прекрасно поет кадетский хор, греки с изумлением слушают. Патриарх лично оделял всех пальмовыми ветвями – как необычно после наших вербочек! А потом вспоминаешь, что ведь так и должно быть: «и вайями, и ветвьми…» Я с благоговением держу веточку в руке, даю себе обещание сохранить ее на веки вечные в какой-нибудь книге, что ли. И вдруг вспомнилось: «Верба хлест, бей до слез!» И я исправно отстегал прехорошенькую девчурку, бегавшую поблизости. Странно было встретить ее лет через двадцать и любоваться ею в четверке Королевского балета в Белграде. Маленькая фея превратилась в королеву, как и полагается в сказке, даже и в беженской, и была она теперь настолько хороша, что рука моя на нее теперь уже не поднялась бы.
Не помню, сколько времени мы пробыли здесь, в Сиди-Бишре. Помню туманное утро, пробивающиеся лучи солнца, поезд. Погрузка в вагоны. «Господин есаул, куда везут?» – «В Высокое Солнце, кадеты!» – весело объявляет есаул. Недоуменные рожицы. «А это – с арабского. Местечко так называется – Тэль-эль-Кебир…»
«Высокое Солнце». Солнце жестокое, немилосердное. Наш лагерь в Ливийской пустыне. Мы размещаемся в палатках. Мы одни, беженцев с нами уже нет. Солнце палит нещадно, а я стою «на штрафу» – в чем-то провинился. Не один, со мной еще парочка таких же «отпетых» хулиганов. Сбоку, на складном стульчике, воспитатель, почитывает книгу. Стоять трудно, мухи мешают, лезут в глаза, а почесаться – ни-ни! Но хуже всего это солнце. Проходит полковник Филин[605]. Слышим, как тихо говорит воспитателю: «Что же это вы, есаул, на этакой-то жаре, а?» Тихо говорит, чтобы мы не слыхали, а у нас ушки на макушке. Вытягиваемся еще более в струнку, на рожах изображаем страдание. «Ну что ж! – захлопывая книгу, говорит есаул. – На сегодня, пожалуй, довольно. Можете идти, кадеты!» Мы рады-радешеньки, но все же, уходя, скашиваем глаза на старшего кадета, который стоит поодаль «в боевой», то есть под ружьем. Эх, вот бы нам этак, по-настоящему, с винтовкой постоять!
Помню еще – заросли тростника вдоль какого-то арыка. Я только что отдал свою порцию сахара односуму, а тот поклялся, что за сахар мы получим царское угощение. Сквозь заросли вижу, как он на пальцах и жестами, «без акцента» договаривается о чем-то с высоченным арабом в грязном халате и чалме. А вот он уже возвращается и торжественно вручает мне настоящее куриное яйцо. Я с благоговением разглядываю его как диковину. Да это и есть диковина – ведь я не видел куриных яиц уже больше трех лет. Правда, я не совсем уверен теперь, что же с ним делать, но односум всезнающ. Он ловко просверливает в яйце крошечное отверстие и приказывает сосать. Прикладываюсь, втягиваю в себя содержимое и искренно верю товарищу, что выше этого наслаждения в мире ничего нет. А он с недоумением посматривает на меня: «Тю, да ты что – аль яиц сырых никогда раньше не пробовал? Куриных или грачиных…» Стыдно сознаться, что в сыром виде – никогда, но что-то надо ответить, и я, облизываясь, заверяю его: «Ну как же… сколько раз! Только я думал – мы их жарить будем».
Через несколько дней весь корпус выстроен. Офицеры зорким глазом оглядывают ряды. «Сулацков, выше голову! Аникин, живот втянуть!» Кто-то пускает шепотом слух, что сам египетский фараон будет делать нам смотр. Часть малышей с восторгом верит, а кое-кто неуверенно шепчет, что все это глупости, что здесь теперь хедив, а фараонов англичане уже давно выгнали. «А ну-ка, разговорчики в строю-ю-ю!» – гремит командир сотни. «На штраф захотелось?» «Корпус, смирно!» – доносится растянутая кавалерийская команда. «Глаза на-право!» С правого фланга приближается группа. Англичане. Впереди небольшого роста генерал, за ним адъютанты, наш директор, а с ним хорунжий Чеботарев, Григорий Порфирьевич. Обходят по фронту, здороваются. Генерал, как видно, доволен, на лице улыбка, что-то говорит своим адъютантам, потом горячо пожимает руки генералу Черячукину и хорунжему Чеботареву. Все улыбаются. Только из книги профессора Принстонского университета Чеботарева «Россия – моя родина», выпущенной в США на английском, я узнал, что именно этому посещению Главнокомандующего Британскими вооруженными силами в Египте, генерал-лейтенанта сэра Уолтера Норриса Конгрива, мы обязаны были тем, что из малоприветливого оазиса в Ливийской пустыне нас вскоре перевели в благодатный край на берега Суэцкого канала, поблизости от города Измаилии. Об Измаилии столько говорилось не так давно в связи с событиями в Израиле. И еще кое-что мне удалось узнать также сравнительно недавно. Евгения Анатольевна Селенс-Маркова, дочь кадета-николаевца, офицера и писателя, подарила мне как-то первый номер журнала «На чужбине». Этот журнал начало издавать в Сиди-Бишре Русское культурно-просветительное общество в 1921 году. Из журнала я узнал, что председательницей общества была леди Сесилия, жена генерала Конгрива, что она всемерно помогала нашим соотечественникам, приискивая им работу и всячески облегчая их участь. Тогда, в июле 1921 года, в Египте насчитывалось более трех тысяч русских беженцев.
В Измаилию, вернее, в лагерь Ферри-пост, что означает «паромная станция», мы прибыли под вечер, уже темнело. Переспали кое-как в палатках, просто шинель под голову, накрывайся чем знаешь. Проснувшись, увидел вокруг стройные ряды палаток. С удивлением узнал, что с сегодняшнего дня каждый будет счастливым обладателем двух одеял и подушки. Осознал, что на мне нет вшей, что ярко светит солнышко и что вообще жизнь – неплохая штука, даже и в двенадцать лет. Завтрак был непривычно обильный: оказалось, что теперь мы получаем полное довольствие английского солдата. Неплохой кусок бекона, достаточно хлеба, варенье, чай – живем!
Палатки были расположены по сотням, по классам. Лагерь – почти правильный квадрат, лежащий на берегу Лэйк-Тим-сах (Крокодильего озера). Никаких крокодилов в наше время не водилось. В пяти минутах ходьбы – Суэцкий канал, разрезающий Крокодилье озеро на две части. В одной половине лагеря, за палатками 1-й сотни – тростниковые бараки. Там кухня, столовые, библиотека, портняжная, учебные бараки, церковь, дальше большой штабной барак, в нем же английский склад обмундирования. Дальше – палатки персонала, палатка-госпиталь и примыкающая к нему палатка адъютанта корпуса, хорунжего Чеботарева. Вдоль лагеря и озера вьется шоссе, одним концом упирающееся в паромную станцию на канале. Здесь, возвышаясь над каналом, стоит красивое здание во французском колониальном стиле – французский госпиталь, обслуживавшийся сестрами-монашками. Говорили, что здание построено было Наполеоном для Жозефины, так ли это или нет – не знаю. Другим концом шоссе упиралось в чудный, буквально утопавший в зелени парков и садов, со множеством оросительных канальчиков, городок Измаилию. Строили его во времена Фердинанда де Лессепса, а назвали Измаилией в честь тогдашнего хедива Измаила. Вдоль шоссе, почти сразу же за лагерем, по ту сторону искусственного канала, шли лагеря британских полков. Там стояли полки Суррийский и Мидльсекский. В первые же дни непосредственно к нашему лагерю примыкал еще лагерь индусов и бурмийцев. Интересно было слушать по ночам окрики часовых: «Гач хабудариан!» – и немного погодя русское: «Стой! Кто идет?»
Вечером следующего же дня мы, компания малышей, по собственному наитию решили отправиться в гости к соседям-индусам. Любопытно было разглядывать их безулыбочные бронзовые лица, их тюрбаны и слушать их гортанную речь – прародительницу наших языков. Отправились мы туда не с пустыми руками, несли сахар, сыр, еще что-то, надеясь разжиться табачком. Наши продукты индусам не были особенно нужны, но они, вероятно, больше из вежливости взяли. Мы получили и табак, и сигареты, а меня и приятеля еще и похлебкой своей угостили индусы, да так, что и посейчас горит в горле. Уж не знаю, кто в кулинарном отношении злостнее – венгры ли со своей паприкой, мексиканцы ли с перцем, или же индусы со своими специями. Жестокая штука, запомнилась на всю жизнь.
В лагере все пока шло хорошо. Были сыты, одеты, обуты. Нос в табаке был только в старшей сотне, малышам, конечно, не выдавали, а посему нам приходилось прибегать к курению эвкалиптовых листьев – боже, что это за пакость! Вскоре должны были нам выдать и новое тропическое обмундирование. Казалось бы, всем мы должны были быть довольны, но… было еще и «но». И оно заключалось в том, что не было кроватей. Все было, а кроватей не было, не сообразили англичане привезти. А каждый вечер копаться в песке, чтобы добраться до более теплого, за день нагретого слоя, скучно было. Но казачки – народ хозяйственный, и вот через несколько дней почти во всех палатках у малышей появились кровати, зато у англичан исчезло целое стрельбище. Малыши по прибытии успели все обшарить вокруг лагеря и нашли в пустыне, километрах в двух, странное сооружение – какие-то мешки с песком и металлические листы, а рядом еще куча пустых баков, из-под бензина кажется. Мы, мелюзга, ни на каком стрельбище в своей жизни не бывали, а потому сочли сооружение никчемным и немедленно подлежащим разорению. А разорили дотла. Ведь ежели такой лист да положить на такие баки – что это за кровать получается! В каких-нибудь два часа от стрельбища остался курган, напоминающий о древних кочевниках. В палатках кишело как в муравейнике. Теперь уж бояться скорпионов и прочей нечисти не придется. Но, увы, радость была кратковременной. На следующее утро, насвистывая песенку (которую мы вскоре и сами пели, перевирая слова на нижегородский манер: «ицелонг вэй»), лупя в барабаны, английская рота приблизилась к тому месту, на котором… сами понимаете! А стрельбище – как корова языком слизала! На беду листы были тяжеловатые, приходилось тащить их по образцу предков, древних славян, – волоком. Следовательно, все улики были налицо, следы «волокитства» вели прямехонько в наш лагерь и даже точно указывали, в какую палатку волокли. Ну что ж, пришлось «волокти» листы обратно и на следующий же день помогать англичанам восстанавливать стрельбище. Но нет худа без добра – вскоре были привезены кровати.
Чтобы кадеты обратили большее внимание на порядок в палатках, генерал Черячукин применил остроумный метод – ввел переходный русский флаг; его получала самая чистая и аккуратная палатка. Обладатели его ходили с задранными носами. И теперь кадеты буквально лезли из кожи вон, чтобы флаг заработать, заслужить. Порядочек стал не хуже, чем в наших спальнях в Новочеркасске.
Выдали новое обмундирование песочного цвета. Теперь, кроме фуражки, нас «возглавлял» еще и тропический шлем с замысловато свитым на нем красивым шарфом (так я и не научился его складывать!), далее – упомянутая фуражка с дырочками по бокам (пустые головы проветривать), рубашка с галстуком, френч, белье, брюки длинные парадные и трусики. Для медных пуговиц с британским львом специальный прибор для надраивания. Далее – обмотки, ботинки. Одним словом – полный комплект обмундирования английского солдата в Египте.
Вначале все шло хорошо, но… поблизости вертелся-крутился лукавый в образе араба-скупщика. Лукавый нашептывал в уши всякую мерзость, заманчиво позвякивал в кармане халата монетами. В воображении рисовались горы лакомых вещей: шоколад, финики, апельсины, арбузы, сигареты, всего не перечислить. Велик был соблазн, и вот постепенно, по частям, исподволь, френчи и ботинки, брюки и шлемы, все это начало перекочевывать в тот квартал Измаилии, в котором главным образом проживали скупщики. Кроме того, будучи народом нетерпеливым, лукавые начали и сами подкрадывать в складе, пользуясь доверчивостью английского сержанта. В результате жители названного квартала, к изумлению англичан, начали щеголять в самых невозможных комбинациях англо-арабской одежды. Они напяливали, например, элегантный френч на свой длинный грязный халат и считали это особым шиком. Или же кокарда с гербом Его Британского Величества украшала голову какого-нибудь босоногого грузчика. Директор корпуса попробовал действовать через местную арабскую полицию, но эти попытки не привели ни к чему – рука руку моет, а ребятки свои же арабы. Тогда энергичный генерал отправился со взводом кадет, вооруженных винтовками, в упомянутый уже квартал, – здесь я ссылаюсь всецело на воспоминания профессора Чеботарева, – и произвел набег, отнял краденое и скупленное и наказал лукавых. Они были жестоко избиты, а их тележки выброшены в канал. Англичане оказались шокированы; в этот период их отношения с египетской администрацией были особенно натянутыми. Зато генералу Черячукину вся французская колония Измаилии рукоплескала. Надо сказать, что администрация Суэцкого канала состояла по большей части из французов, с небольшой примесью итальянцев. Среди них наш директор сделался героем дня. По их словам – вот именно только такой язык и понятен арабам, а другого языка они не желают понимать.
Помню также, как однажды под вечер около самого лагеря двое арабов, один из них с бляхой полицейского вокруг шеи, намеревались облапошить малышей при купле-продаже. Моментально явились старшие кадеты, прилепили арабов к пальмам и разделали под орех. В тот же вечер помню огни на шоссе – это приезжали английские офицеры разбирать инцидент. Чем он окончился – не знаю. Но помню, что обоих арабов отправили в тюремный госпиталь. Предполагаю, что у нашего генерала могли тогда быть крупные неприятности с англичанами.
Чуть ли не на следующий же день по прибытии в измаильский лагерь, несмотря на всякие проволочки, вроде выдачи обмундирования, устройства палаток и прочего, мы уже кое-как начали заниматься. А немного погодя занятия вошли в нормальную колею. Одним из пионеров дела просвещения был упомянутый уже мной хорунжий Чеботарев. Ему удалось упросить капитана «Саратова» уступить корпусу громадные рулоны типографской бумаги, почему-то сложенные в трюмах. Из этого были нарезаны и сшиты тетрадки и блокноты. Но еще в самом начале, когда никаких тетрадок не было и в помине, Чеботарев стал обучать нас английскому по своему, довольно странному, но, как оказалось, эффективному методу. Он рассадил нас вдоль корпусной линейки с палочками в руках. Да, да, с самыми обыкновенными прутиками и палочками, а у кого не было – тот работал пятерней. Он диктовал нам английские слова, мы записывали их на песке и заучивали с ним произношение этих слов. Когда это было уже достаточно вбито в наши головы, мы должны были разровнять песок и писать на нем новые слова и т. д., и т. д. Так постепенно мы продвигались вперед и ни на что не жаловались. С гордостью вспоминаю, что от своего учителя я получил тогда маленькую книжечку в синем коленкоровом переплете – Евангелие на английском. На первой странице стояла надпись: «Юному инструктору…» А весь мой инструктаж заключался в том, что, получив зачатки английского из дому, я как-то старался помочь соседям, вот и все. Конечно, это была незаслуженная награда в то время, но именно благодаря ей я особенно приналег на язык, стараясь его усвоить. Запоздалое спасибо ему, в то время юному хорунжему Донской гвардейской батареи, а теперь заслуженному профессору на пенсии и ученому консультанту нескольких университетов – спасибо за его искреннее рвение!
Через некоторое время мы распрощались с нашим «университетом под открытым небом», и занятия продолжались уже в тростниковых бараках. Наши занятия носили случайный характер, так как нам зачастую преподавали люди лишь из доброго желания помочь молодежи, но вовсе не по профессии. Стройная педагогическая система Новочеркасска была в корень развалена – Гражданская война и тиф покосили часть педагогического персонала.
За палатками 3-й сотни в конце лагеря простиралось обширное поле, где раньше стояли не то сипаи, не то турки. Нам оно послужило футбольным полем, плацем для строевых занятий и для гимнастических упражнений, в частности для вольных движений, бега и т. д. Рядом с полем были установлены снаряды: турники, шведская лестница и параллельные брусья. Были ли там кольца – не помню. А в центре лагеря воздвигли громадную палатку-маркизу, которую нам пожертвовали американцы; там устраивались различные игры в меньшем масштабе, как, например, настольный теннис (пинг-понг), там же висели пробковые щиты для метания стрел, набрасывания кольца на крючки и всякие другие игры.
Утром пела труба: «Это вам не дома, это вам не дома! Да, вставай, вставай!» – и мы бежали в строю на Суэцкий канал купаться. После этого обычно бег по плацу и купание в душевой. Душевая была устроена в длинном тростниковом бараке между шоссе и второй сотней.
Сейчас же после этого, вне строя, шли в столовую на завтрак. Через полчаса после завтрака – утренние занятия и затем обычные уроки. Не могу сказать, чтобы жара особенно способствовала настроению учиться. Опять тянуло купаться, а Суэцкий канал был так близко!.. Трудно было иногда устоять перед искушением, и сознаюсь в том, что мы проделывали в тростнике дырку в районе «камчатки» и благополучно подчас улепетывали на канал. А там было раздолье. Нигде больше не пришлось мне видеть такой чистый зернистый песок и такую голубую прозрачную воду – даже Адриатика в Сплите не то. А сколько переживаний, когда показывается впереди океанский пароход и ты плывешь в его направлении, а затем вдоль борта – только гляди в оба, чтобы под винт не затянуло! С палубы нарядная публика, от вида которой мы в беженской жизни уже поотвыкли, швыряет в воду монетки в полной уверенности, что мы – арабчата. Экзотика, одним словом. А мы эту экзотику и даем им на все сто процентов. Небольшая подробность, может быть, и смущала несколько дам на палубах, но мы об этом тогда не думали. Дело в том, что в комплект военного обмундирования никакие трусики для купания не входили, так что купались мы нагишом. Но кто с арабчат спросит? Весело было и страшновато немного – а вдруг под винт все же затянет? Любовались летучей рыбой и, конечно, милыми дельфинами, сопровождавшими каждое судно. Или же, переплыв канал, мы брели куда-то к каким-то старым траншеям, где находили старые гильзы. Как потом выяснилось, здесь происходили бои в 80-х годах, в период знаменитого восстания Махди и Араби-паши. Если небо ясное, можно было полюбоваться возвышающимся вдали Синаем. Но надо спешить на следующий урок или же, может быть, уже на обед или ужин. У каждого в палатке был свой столовый прибор – миска, нож, ложка, вилка. В столовой ты их не оставляешь, моешь и забираешь с собой в палатку. Чудаки вроде меня мыли не водой, а песком и уверяли, что так чище, а на самом деле лень было бежать к кранам. В столовой, в голове каждого стола – старший, наблюдающий за порядком. Обед сытный, хотя, пожалуй, и слишком однообразный. Повар дальше котлет не шел, да и был ли он поваром раньше? Зато котлеты были в добрую тарелку – размера устрашающего! Перед этим, конечно, суп, а к котлетам либо рис, либо картофель. К столу подавались также «пикули», т. е. разные маринады, в горчице или в уксусе. Хлеба достаточно, а к ужину давали еще довольно большой треугольник сыра и порядочную порцию варенья. Но разве можно было нас насытить? После недоедания, да и вследствие возраста, никогда ничего не хватало. Помню, даже и после такого угощения малыши все равно рыщут в поисках пищи – нельзя ли где-нибудь чем-нибудь поживиться. Логика подсказывает – если лазейку в тростниковом бараке можно проделать изнутри, чтобы «драпать» на канал, следовательно, можно и снаружи внутрь. А раз продуктовый склад из тростника – то в чем же дело? Совесть подсказывает, что это нехорошо, воровство, а желудок иногда побеждает, да и много ли, в сущности, нам нужно? Ну, мучицы там горсточки три-четыре, сахарку… Лепешки ведь будем делать? Сала у нас хватает, ну и айда, ребятки, в пустыню, подальше от лагеря. Раскладывается костер, появились уже откуда-то и таганок, и сковородочка – эх, все у казачков найдется, абы здоровье было! И какой-нибудь Федька Басакин или Чернов такие вам не то пышки, не то оладьи спроворит, что диву даешься!
А пустыня заманивает и без пышек и костра. Много в ней интересного. Ты вот смотришь – песок да песок, и нет, кажется, в ней больше ничего. А ты погляди хотя бы, какие камешки в этом песке можно отыскать – многие составляли себе коллекции невиданных мной дотоле камней – разноцветных, самой причудливой формы, просто загляденье! Тут же и раковины морские – значит, когда-то здесь море было.
А если на рассвете выбраться на соседнюю с лагерем дюну, прилечь смирненько и следить за всем, что делается вокруг – обязательно увидишь шакалиху-мать, как она из норы вылезает и за пищей для своих детенышей куда-то тянется. Это ведь она сегодня ночью завывала, не то смеялась, не то плакала, вроде гиены. Ты только нишкни, не торопись, дай ей подальше отойти. А тогда – не зевай, бегом к норе и – шасть туда рукой. И обязательно шакаленка вытянешь, если не растяпа и не трус. А теперь в лагерь и где-нибудь раздобудь молочка сгущенного. Сгущенное молоко если разбавить – так это для них самая распрекрасная пища. А подрастет, привыкнет – чем тебе не собака? И жили так у нас в палатках – где щенята, а где шакалята. А потом вместе, дружной семьей, лаяли и подвывали на своих же и не своих, а те – выстраивались под луной на ближней дюне и задавали концерты.
Вечерком, после того как трубач протрубит зорю и дежурные кадеты, а за ними и дежурный офицер обойдут лагерь, приговаривая: «Тушить огни, прекращать разговоры!» – так приятно бывает собраться тесным кружком где-нибудь у приятелей, у Кирюшки Ляхова или у Павлика Крипакова, и слушать чей-то рассказ о мумии фараона, явившейся ученому во сне. «…Отдай мне мою руку!» – замогильным голосом хрипит рассказчик. Интересно и жутковато немного. Мы уже вылезли из палатки и, завернувшись в одеяла, слегка дрожим от холода – ночи-то холодные. Вот теперь надо отбросить верхний слой песка и врыться поглубже – там за день прогрелось, как на русской печке. Вот ведь и холодновато как будто, а уходить не хочется – рассказ о руке будет продолжаться еще долго…
Или перед вечерней зарей собираемся группой, и кто-нибудь заводит старую «служивскую», еще суворовских времен. <…>
«Ведет» Голубинцев, наш лагерный «соловей». Вторит, может быть, Павлик Крипаков, Федька дает баса – ох и хорошо же, славно поют степные волчата! А в глазах, не по-детски серьезных, пролегла грусть. Вспоминают они, когда песню «играют», и Тихий свой Дон, и Кубань вольную-раздольную, и Терек бурный, и степи Оренбургские, и вообще все далекие теперь казачьи земли… Вот это-то и есть исконная русская песня! Не поднемеченная, не подфранцуженная, непричесанная, неприглаженная… Какой принес ее беглец в степи, в Поле Дикое, такой ее степь и сохранила, никакому чужаку и притронуться не позволила. Вот тут и ищи старых песен, напевов и древних, что не только при батюшке Александре Васильевиче Суворове, а бери поглубже – может, и при царе Алексее Михайловиче Русь певала… Да и сама степь – разве же она молчала? Отозвалась и она гулким эхом, и из груди ее полились ее собственные напевы, вскормленные вольными ветрами и Свободой. И нужно было несколько веков, чтобы разлилась эта песня по всему миру, чтобы заполнила души басурманские, чтобы расплавила медные сердца суровых тевтонов, чтобы начала вырывать слезу за слезой из глаз невозмутимых англосаксов…
Или вот забредет к «сугубцам» их вице-урядник. Старше их он лет на семь, на восемь. Заглядывает просто так, «для порядку», а там и останется с ними надолго; начнет рассказывать – почему, например, мы гордиться должны своим именем казачьим. И пойдет, и пойдет… И Туретчина тебе тут, и Азов, и «тот погибельный Капказ», и о чем ни заговорит, тут и песней поясняет, ежели сам голосистый, и словно картину пишет. А волчата учатся да подтягивают несмело. А сверху на них смотрит то же небо, что и дома, тот же Ковш перевернутый, тот же Батыев Шлях. Они, может, и ярче здесь даже. А все не то. Степи-то – далеко-далеко отсюда!
Вспоминаются густые лиловые сумерки. На линейке необычное оживление. С одной стороны – кадеты 1-й сотни, там 2-я, а мы отдельно, еще дальше. Было это по случаю приезда каких-то высоких гостей. Идет соревнование в пении между сотнями. Мы пыжимся изо всех сил, помогает нам и кто-то из наших вице-урядников, кажется – С. Похлебин, что ли. Потом вступает 2-я сотня, а все завершает мощный хор первой. Много пели, и грустных, и залихватских. В конце «Много лет Войску Донскому» переходит в бурное «Славьтесь, славьтесь, казаки-удальцы природы!». В тот вечер и мы заработали немало горячих аплодисментов и «утешительный» приз – груду апельсинов. Ну где же нам было тягаться со старшими! Но веселые и возбужденные мы расходились по палаткам и в этот вечер долго не могли уснуть. Песни оживили воспоминания, всюду были слышны рассказы о родных хуторах и станицах, и никто не пытался гасить это пламя сухим приказанием: «Тушить огни, прекращать разговоры!» Чуткое было у нас начальство – небось и самих разобрало!
За время пребывания в Египте большая часть кадет побывала в Каире. Покатались на верблюдах, снимались группой в горделивых позах на пирамидах и около сфинкса. В Каире осматривали знаменитый музей с десятками мумий и также громадный Эль-Азхар, мусульманский университет.
Ездили и в Палестину, в Иерусалим. В этой поездке принимал участие главным образом кадетский хор. Им управлял прозванный впоследствии Сарацином Н. Верушкин, способный, серьезный регент. Хору выпала редкая честь – петь литургию в храме Гроба Господня. По приезде малышей разместили, насколько помню, в женском монастыре на Елеонской горе. Перед отъездом почти каждый из них получил от русских монашек по подарку, главным образом вышитые гладью самими монашками думки. Для монашек это было большое событие – снова услышать родную русскую речь. Не помню, где размещались старшие кадеты. На литургию хор несколько опоздал и должен был начинать с «Херувимской». А до прихода кадет на левом клиросе отчаянно завывали греки. Служил сам патриарх Иерусалимский в сослужении с несколькими митрополитами и архиепископами. Кадетский хор был уже готов вступить с «Херувимской», но снова взвыли греки на левом. И вот тогда, в полной тишине, нарушаемой только их воплями, раздался громкий полушепот, как говорили, самого патриарха, обращенный к левому клиросу, и почему-то на английском: «Шат ап!» – то есть «Заткнитесь!». Наш хор запел «Херувимскую». После службы патриарх отколол от Гроба Господня кусочек специальным золотым молоточком и преподнес это представителю нашего корпуса, с тем чтобы это было вложено в основание иконы. Впоследствии этот образ Воскресения Христова был передан 2-му Донскому кадетскому корпусу, перенявшему и наше шефство, и всегда находился в центре храма на аналое.
Помню, как по какому-то случаю в лагере была устроена выставка предметов кадетского «производства». Тут были и мастерски исполненные географические карты, и шахматы, вытесанные из местного мелового камня, и много рисунков, картин, деревянной посуды – чего тут только не было! Особенно, помню, отличалась тогда 2-я сотня.
Работал и театральный кружок, созданный старшими кадетами. Особенно запомнилась постановка «Романтиков» Ростана. Как странно, что многие из нас, малышей, жадно впитывали, хватали на лету и на всю жизнь запомнили многие строки этой пьесы.
И в тот же самый вечер в театральном бараке – чтение стихов. При гробовом молчании кадет, в длинном тростниковом бараке, под небом сирийской пустыни, полились звучные рифмы и чеканный русский язык: Лермонтов, Пушкин, Тютчев. А потом перешли к современному, к тому, что теперь мы называем Серебряным веком русской поэзии: Блок, Ахматова… Но среди блесток и жемчужин вдруг резким диссонансом, дошедшим до нас, несмышленышей, ворвалось брюсовское: «Каменщик, каменщик в фартуке белом…»
Во время чтения этих стихов кадетом раздались недовольные замечания, потом шиканье, свистки и, наконец, требование прекратить эту «пропаганду». Кричали с мест: «Долой декадентщину – мы из-за нее здесь сидим!» – и еще что-то в этом роде. Этим, кажется, вечер и закончился. Негодование вылилось не только на автора, но и на кадета, читавшего эти стихи, совсем уж незаслуженно. Я вот упомянул о диссонансе, «дошедшем и до малышей». Да, несмотря на возраст, даже мы распознали в этих строках что-то похожее на то, что каждый почти слыхал где-то из уст агитаторов. Мы не знали, конечно, ни кто такой Брюсов, ни того, что этот Брюсов – член ВКПБ с 1919 года, и не могли предполагать, что через 2 года его пятидесятилетие будет отмечено вручением ему грамоты от «рабоче-крестьянского» правительства. Но вот нюх и тогда был безошибочный, и я с гордостью вспоминаю это теперь, смотря на девиз нашего корпуса: «Верны заветам старины!»
Почти все свободное от занятий и купания время кадеты занимались спортом. Вспоминается мне один из наших гимнастических праздников. Его устраивали на футбольном поле. Съехалось много гостей – англичане, французы, итальянцы и греки. Надо заметить, что администрация Суэцкого канала почти сплошь состояла из французов и только отчасти из итальянцев. Вот они-то и посетили теперь наш праздник. Стоявшие поблизости полки прислали делегации, а шотландцы – свой оркестр волынщиков. Был и у нас свой хор трубачей, особенно обогатившийся духовыми инструментами, полученными в подарок от Морского корпуса, который приблизительно в это время был расформирован. Шотландцы перед началом празднества прошли по полю церемониальным маршем. Не забыть величественного тамбурмажора в леопардовой шкуре с раззолоченным жезлом, белые гетры и юбочки, непривычные для уха звуки волынки и непревзойденных виртуозов-барабанщиков. Как ловко они подбрасывали палочки высоко в воздух и ловили их, в тот же момент опуская их градом на кожу барабана и рассылая в воздух пулеметные очереди… Незабываемое зрелище! Затем следовали кадетские вольные движения всем корпусом, а потом только старшими кадетами – как все это было красиво и четко! Вольные движения выполнялись под наш оркестр, и я до сих пор помню мелодию – да разве можно забыть все то, что связано с жизнью родного корпуса? Затем последовала работа кадет на снарядах – мускулы, казалось, не участвовали в ней, настолько она была плавная и невесомая. Здесь же около снарядов гости стреножили своих коней или же дали малышам подержать их, и какое это было для маленьких степняков счастье! Степняки жались к коням и интересовались ими, пожалуй, больше, чем тем, что происходило на поле.
Самым популярным видом спорта у нас был футбол. «Гоняли» мяч буквально все и чуть ли не всегда, даже идя в класс. Самые крохотные (был у нас и приготовительный класс из Донского пансиона) гоняли всякое подобие мяча, сооружая его из тряпок. А приехали кадеты, имея довольно слабое понятие о футболе. Дело в том, что в Новочеркасске хотя и играли, но мало. В общем, скажем – приехали неучами. Первыми учителями оказались игроки из бурмийского полка и еще какие-то индусы. Те никаких «бутсов» не признавали и босиком били мяч зверски, страшно становилось. Постепенно с ними и на них тренировались наши кадеты. Вначале, конечно, учителя избивали наших футболистов как хотели, гол за голом, позор за позором. Но время шло, и подошел, наконец, момент, когда ученики почувствовали в себе силенки. А в это время случилось так, что английский суперинтендант лагеря, мистер Крэгг, начал спорить с кадетами, что им никогда не победить бурмийцев. Держали пари на хороший обед, чуть ли не с шампанским, и наши выиграли. А выиграть было нелегко. Нападение бурмийцев было стремительным, они вырывались вдруг вперед с дикими криками: «Бурма!» – и никакая натренированная пассовка вначале не помогала. Как жаль их было потом: они плакали как дети. Мистер Крэгг сдержал слово и угостил нашу команду обедом, а бурмийцам, с чисто британской колониальной снисходительностью, выдал по плитке шоколада. После этого наша команда начала играть со всеми командами в округе и, как ни странно, лупить их. Задранные было носы, однако, пришлось потом опустить, когда приехала команда английских королевских летчиков – те всыпали 11:0. Это не умерило пыл у наших, и они потом ездили сражаться со всеми арабскими хорошими командами в Каире. Результатов не помню. Официальных команд у нас было три. Первая в фуфайках георгиевских цветов, остальных не помню. Была еще команда, составленная, между прочим, из очень неплохих игроков – они называли себя «командой непризнанных талантов». В первой команде были «звезды». Орлом летал правый край Тулаев, чуть ли не перепрыгивавший с разгона через голову летящего на него противника. В форвардах классически-спокойно водили мяч Мацкевич и красавец Коля Ляшенко. Зверски, жестоко, хотя и наружно-спокойно бил мяч Герштенцвейг. Изящно играл «Вячка» Алимов.
С футболом у всех нас связано и неприятное воспоминание, закончившееся почти трагично. Как-то в шутку наш директор решил сколотить команду из воспитателей. Забавно, что служащих военно-учебного персонала у нас всегда называли «зверьми» или «лавочкой». Итак, «звери» решили выступить против кадет. Голкипером стал сам директор. Все шло хорошо и весело, смеху было достаточно. Помню, что один из «беков», в защите, стоял неповоротливый с виду и очень полный войсковой старшина Хмарин, проявивший неожиданную легкость и проворство в игре. И вот случилось так, что мяч попал к одному из наших «опасных» игроков, и тот, позабывшись и не рассчитав силы удара, влепил невероятно сильный мяч прямо в живот директору. Генерал упал, его сразу же увезли в госпиталь. Не помню уже, оперировали ли его, или нет, во всяком случае, ему пришлось долго пролежать в госпитале. Больше уже «звери» с кадетами в футбол не играли. А что должен был переживать тот кадет, который случайно позабыл, с кем играет!
Помню еще один случай в связи с футболом. Это было недоразумение на почве нашего слабого знания языка. В то время мы, конечно, были убеждены в своей правоте и в том, что противник нас старается надуть. Дело в том, что по воскресным дням мы часто ходили в Измаилию, на футбольное поле, где состязались греческие, французские и арабские команды. В один прекрасный день подошел к нам какой-то грек и предложил, чтобы в следующее воскресенье наши «бойс» сыграли против греческих «бойс». Мы это поняли по словарику – то есть как предложение нашим мальчикам, малышам сыграть против греческих малышей. В следующее воскресенье мы выставили на поле команду чуть ли не моего класса и спокойно ждали появления таких же карапузов. Каково же было наше изумление, когда на поле прибыли здоровые парни с версту ростом и почти бородачи! Откуда мы могли знать тогда, что слово «бойс» означает также и «парней», «ребят»? Возмущению нашему не было тогда границ. Мы волновались, орали и обвиняли бедных греков в том, что они хотели нас обмануть. Помню, как кто-то особенно бесновался и, не думая, понимают ли его греки, или нет, вопил: «Сказано было бойс, значит, и должны были прислать своих бойсов!» Со свистом и улюлюканьем греки были изгнаны малышами с поля. Теперь, оглядываясь на прошлое, стыдно, что мы так осрамились в отношении знания языка.
Всем, или почти всем, пришлось переболеть в Египте «куриной слепотой» или чем-то вроде этого. Поговаривали, что это – отголосок самума, бушевавшего где-то далеко, в Сахаре, и принесшего сюда, как пулю на излете, поток песку, поражающего на некоторое время зрение. Не знаю – правда это или же фантазия. Во всяком случае, с наступлением темноты мы теряли способность различать окружавшие нас предметы, натыкались на колышки палаток, расквашивали себе носы и лбы и вообще выходили из строя до утра. Ночью глаза сильно гноились, так что утром приходилось их промывать какой-то пакостью. После этого долгое время мы носили специальные очки с темными стеклами и частой сеткой сбоку, защищавшей глаз. А потом зрение становилось нормальным, и никогда больше эта болезнь к нам не возвращалась.
Донимали москиты – ой, как донимали! Но нам выдали потом особые сетки, закрывавшие пологом всю кровать и подвешивавшиеся к потолку палатки. Теперь я их часто вижу в африканских фильмах и невольно вспоминаю Египет.
Вспоминается один случай, закончившийся трагически для одного из наших кадет. Изредка кадеты приглашались в дома служащих Компании Суэцкого канала. Мне, малышу, удалось только два раза побывать в одном из этих домов, и только как певчему. Старшие же кадеты приглашались, конечно, чаще. Это были обычно вечеринки, на которых выступали и хозяева, и гости, всякий, кто обладал каким-нибудь талантом. Пели, танцевали, играли на рояле. Слуги-арабы в бурнусах и чалмах разносили среди гостей прохладительные напитки. Кадетам перепадало и виски с содой, а нам, малышам, лимонады да шербеты. Нужно сказать, что вообще с алкоголем мы познакомились гораздо позже, уже в Югославии. А тут не давали даже пива, и воспитатели за этим строго следили. Правда, мы сами делали что-то вроде настойки на финиках, запечатывали бутылки и зарывали их в песок. Получалось что-то вроде ситро, только крепче. А иногда забудешь о бутылке или же не найдешь ее, так как песок затягивает; а потом будит тебя ночью выстрел – это бутылке надоело в песке сидеть, она и вылезет, а пробка – в потолок! Но, как правило, с алкоголем мы не были знакомы. Итак, возвращаюсь к вечеринкам. На одной из них кадет Костя Греков влюбился в красивую итальянку. Костя всерьез принял весь арсенал женского кокетства – и потупленные глазки, и улыбки, и кто знает, может быть, и поцелуй украдкой. И Костя решил жениться. Но сердце его «симпатии», как называли тогда, было не то отдано другому, не то просто ей было совершенно ясно, что брак с безвестным русским беженцем ничего хорошего ей сулить не может. Во всяком случае, Косте было отказано, и он решил покончить с собой. В этом отношении в семье вообще было что-то неблагополучное, так как и его брат, и еще кто-то из членов семьи также покончили жизнь самоубийством. Чтобы привести план в исполнение, Косте надо было заполучить винтовку с боевыми патронами, а это было не просто – нужно было быть в карауле или же наказанным, в боевой. Насколько помню, Костя добился именно последнего и таким образом получил доступ к винтовке. Случилось так, что в то злосчастное утро я вышел раньше из столовой, нес чай кому-то из оставшихся в сотне. Выстрела я не слышал, как ни странно. Я видел только, как из караульной палатки выбежал кто-то, упал на песок возле часового и как кровь выходила из горла, перемешиваясь с песком, и снова, вдыхаемая, возвращалась в горло. Костя крикнул что-то вроде: «Больно, больно!» – но другие потом утверждали, что он крикнул: «Коля, Коля!», зовя своего брата, который еще раньше в России покончил с собой. Выяснилось, что он снял ботинок и пальцем ноги нажал на спуск. Через короткое время Костя был мертв. Мертвецкой у нас не было, и тело положили по соседству с нашим классом, где происходил урок. Я помню, как на переменке мы влезали на скамейки и через стенку тростникового барака с ужасом разглядывали Костю. Хор трубачей и кадеты провожали несчастного друга на городское кладбище. За гробом, вся в черном, шла женская фигура – невольная виновница его смерти.
Вспоминается и еще одна печальная история, закончившаяся смертью моего же однокашника Артеменкова. Мы дразнили его Мартышкой – как-то весь заросший волосами, узколобый и длиннорукий, он и впрямь напоминал мартышку. Отличался он быстротой бега. Помню, однажды гонялись за шакалом, забредшим в расположение лагеря, – так Мартышка был единственным, кто не только догнал его, но некоторое время даже бежал наравне с ним. Тут-то прозвище окончательно укрепилось за ним. Как-то ночью лагерь 3-й сотни был разбужен дикими воплями. Всполошились, выбежали из палаток. Из одной выбежал кадетик с окровавленной головой. На расспросы отвечал, что на него, кажется, напал с ножом араб. Раненого отправили в госпитальную палатку. Рана не похожа была на ножевую, была неглубокая и по форме напоминала треугольник. Генерал Черячукин приказал старшим кадетам залечь в следующие ночи с винтовками сразу за лагерем, близ 3-й сотни. Караулы высылались каждую ночь, но все было спокойно, и вскоре караулы сняли. А когда сняли – повторилось то же самое, в другой палатке. Теперь малыш уверял, что его укусило какое-то животное. Одним из раненых оказался наш Мартышка, а другим кадет Крюков из 3-го класса. Еще прошло некоторое время, и нападение повторилось снова. Третий кадет уверял также, что это какое-то животное. По лагерю поползли слухи о бешеной гиене. Казалось странным, что животное в состоянии бешенства может хитрить, увиливать и что до сих пор никому не удалось его увидеть. Этот слух имел некоторые основания, в чем я убедился недавно, получив письмо от своего друга, инженера Филина, бывшего в то время кадетом 2-й сотни. По выезде из Египта Аркадий Филин встретился с каким-то русским, долгие годы прожившим в Египте, и тот ему рассказал следующее: в определенное время года гиены часто рыщут, отыскивая своих пропавших, заблудившихся детенышей. Делают это они по ночам, и поэтому вполне возможно, что к нам тогда забрела гиена. Даже не будучи бешеной, она могла разносить на своих зубах бациллы бешенства. Как бы то ни было, и пострадавших, и санитаров, обмывавших им раны, всех скопом отправили в Каир, в клинику, для получения серии профилактических уколов. Но кому охота, чтобы ему в тело вгоняли иглу? В результате только часть кадет прошла через все танталовы муки, другие частично отбоярились, а Мартышка умудрился отделаться, кажется, тремя уколами. Он очень этим гордился. В описываемый мной день я был дневальным и обходил палатки, прежде чем идти на ужин. Увидел Мартышку – тот свернулся калачиком, его трясло. Я предложил ему принести ужин. Он сказал, что не прочь, если там есть что-нибудь вкусное, а от чаю отказался наотрез, даже с гадливостью поморщился. Через час его увезли в лазарет. Часов в восемь я пошел проведать его. Не знаю, узнал ли он меня, только силился что-то сказать. На губах у него была пена. Я вытирал ему пену, налил воды в стакан, поднес к его губам, но он оттолкнул мою руку, страдальчески поморщился и все время твердил: «Хрс… Хрс…» Почему-то я решил, что он просит дать ему крест, и, сняв свой с шеи, протянул ему. Он снова оттолкнул мою руку. А к 5 часам утра Мартышки уже не стало.
С давних пор в кадетских корпусах уже не существовало порки и вообще телесного наказания. Это кануло в вечность. Нас, малышей, наказывали тем, что ставили «на штраф», а старших кадет «в боевую», то есть под винтовку. Кроме того, и одних и других могли заставить выполнять какой-нибудь «наряд», работу или же, скажем, оставить без купания. Последнее было особенно ощутительным – поплавать в канале было для нас большой радостью. Других мер наказания я не помню. Но… был один случай, когда, по решению директора корпуса, дело закончилось «всенародной» экзекуцией, поркой. Все это произошло в присутствии выстроенных сотен и с чтением официального приказа. «Эшафота» не было – сняв штаны, ложись прямо на песок. Должность «палача» выполнял один из старших кадет. Вот об этом печальном случае я и расскажу сейчас.
На пищу пожаловаться было трудно, хотя способ ее приготовления изысканностью и разнообразием не отличался. Всего было вдоволь, а если мы и рыскали в поисках пищи, так это потому, что в этом возрасте ты вечно голоден. Но был серьезный пробел в питании – не было свежих фруктов, витаминов. Пища была главным образом консервированная. Красный Крест добавил нам потом чашку какао с булочкой, но фруктов мы так и не получили. Правда, перед самым лагерем, на шоссе, стояла тележка «контрактора», продавца разной снеди, включая и фрукты, но для этого требовались деньги, а их не было. Недалеко от лагеря были и две рощи, апельсиновая и финиковая, но они хорошо охранялись.
Здесь расхаживали суданские негры-гиганты, с кривыми ножами у пояса и со зверскими рожами. А после того как один из малышей вернулся в лагерь с прорезанной чуть ли не насквозь ладонью – всякая охота производить набеги на рощи пропала.
Читатель поймет, какие чувства испытали малыши, узрев однажды на горизонте караван верблюдов, груженных мешками с апельсинами. Слово «апельсины» взбудоражило всех, и кто-то из Разиных подал команду: «Сарынь на кичку! Строй лаву, пики к бою!» Лава понеслась навстречу каравану. Погонщики не успели сообразить, в чем дело, а верблюдам было наплевать, даже еще лучше, если груза будет поменьше. Разины вернулись с богатым «дуваном». Наконец, вожаки каравана подняли вой и сейчас же пожаловались корпусным властям.
Директор наш был человеком решительным, половинных мер не признавал и казачьей стариной интересовался по книгам. Достопамятным результатом нашего удалого набега и была упомянутая экзекуция. Так как пороть человек сорок было бы просто не под силу, директор решил выпороть четырех – имена же их, Ты, Господи, веси, – и так как желающих на должность палача не было, назначил своей директорской властью. Экзекуция была жестокой. Порка была как следует, но к чести Пугачевых надо сказать, что никто не издал ни звука. Вспоминаю, что старшие кадеты, а в особенности корпусное «традиционное» начальство, то есть выбранный кадетами «атаман» Шляхтин – были крайне возмущены примененной к малышам мерой наказания. Главным образом, все были обозлены на участие в порке старшего кадета, вице-урядника К. Среди малышей потом ходили слухи, что «атаман» устроил К. жесточайший разнос, вызвав его за лагерь в расположение кухни. Так закончился наш не совсем удачный набег, и в нашем отношении к директору появилась тогда некоторая трещина. Нам казалось, что с нами поступлено было слишком строго. Мы могли ожидать чего угодно – штрафа, ареста, нарядов, дневальств-дежурств, но никак не телесного наказания, унижающего человеческое достоинство. Да мы и не сознавали всей тяжести проступка, приравнивая это к обычным набегам на домашние бахчи и огороды у себя дома. Надеюсь, что следующие поколения, прочитав эти строки, примут во внимание все обстоятельства и условия жизни, в которых проходило наше… не скажу «детство» – потому что нас обворовала Судьба, лишив нас нашего детства. Пусть не судят нас слишком строго за наш поступок.
С арабским населением контакта у нас не было, если не считать Айята. С любовью вспоминаю этого араба-христианина лет шестнадцати, который доверчиво тянулся к нам, кадетам. Он чуть не каждый день появлялся вблизи лагеря, усаживался на берегу Крокодильего озера, вынимал из халата засаленное Евангелие на арабском языке и пытался разговаривать с кадетами на религиозные темы. Он немного лопотал по-английски, а мы пересыпали свою речь арабскими и английскими словами и, как ни странно, как-то объяснялись, и Айят оставался доволен.
Вообще же арабы избегали появляться около лагеря, в особенности после того, как наш генерал так решительно разделался с целым кварталом скупщиков краденого. Невдалеке от лагеря, по ту сторону небольшого искусственного канальчика, впадавшего в Крокодилье озеро, стоял какой-то завод. Арабы, работавшие там, не могли позабыть того, что приключилось с их собратьями, а может быть, даже и родственниками. При встрече с кадетами они бросали злобные взгляды, а малышей осыпали отборными ругательствами, в которых и мы от них не отставали, в совершенстве постигнув эту науку на трех языках. Перебранка бывала виртуозной. К чести малышей надо сказать, что они никогда в долгу не оставались, и если желаешь драться – то пожалуйста! Малыши в таком случае отступали на дюну, что лежала за лагерем, и начинался бой. Со стороны арабов летели гайки, которых около завода было великое множество, а казачата возвращали эти же гайки по назначению. Противник почти всегда отходил с уроном, несмотря на значительный перевес в силах и, главное, в возрасте. Однажды «сражение» затянулось настолько, что вся третья сотня не явилась на ужин, и тогда пришлось послать старших кадет на подмогу и на разгон своих же.
Больше всего контакт поддерживался с местной французской колонией – служащими администрации канала. Милейшая пара – супруги Лашиш вызвались добровольно преподавать французский язык, и их предложение было принято с глубокой благодарностью. Госпожа Ла-шиш преподавала французский до самого нашего отъезда и пользовалась большим уважением и любовью в среде кадет. Слабый контакт был и с местной греческой колонией. Это выразилось в взаимном посещении церквей – мы несколько раз пели в греческой церкви и, кроме этого, бывали на их празднествах. Для этого наш хор специально разучил тогдашний греческий гимн.
Изредка ходили в городское кино. Шли строем, должны были быть одетыми по форме, надраивали до блеска пуговицы мундиров. Картины были фактически одной и той же серией, под названием «Сэ ла ви э сэ ла мор». Кроме того, что-нибудь сильно-комическое и затем неизменный Шарпантье. И в то время это увлекало и нравилось.
Хочется отметить и маневры, устраиваемые по инициативе нашего директора. В общем это были так называемые военные игры, но мы, малыши, любили называть это маневрами, это больше импонировало. Особенно запомнились одни такие «маневры», в которых и мы принимали участие. Они начались рано утром и закончились поздно вечером. На командном пункте вместе с генералом Черячукиным, хорунжим Чеботаревым и другими корпусными офицерами были и английские офицеры из соседних полков. В тот день директор был на прекрасном коне в сопровождении двух вестовых, красавцев индусов в великолепных тюрбанах. Я могу рассказать только о том, в чем мы принимали участие. Задачей 3-й сотне было поставлено – захватить лагерь противника, то есть наш собственный. Малыши предлагали просто налететь лавой, но высшее командование на наше лихое предложение внимания не обратило. Предварительно все сотни были выведены из лагеря, и 1-я сотня заняла «позиции» в сторону предполагаемого противника. Нами командовали вице-урядники Данилов и Похлебин – мы были разбиты на два отряда. Прежде чем захватить лагерь, надо было «взорвать железную дорогу», что и было, конечно, «блестяще выполнено», а потом, когда уже смеркалось, мы под командой Похлебина направились в обход, чтобы захватить лагерь не с той стороны, откуда нас ожидали, а с противоположной. Для этого наш командир повел нас через искусственный канальчик и затем вброд через Крокодилье озеро. Переходили при лунном свете. Возбуждение среди малышей было предельное – мы переживали эти маневры как настоящую войну. Перейдя озеро, пришлось по песчаной косе пробираться к берегу, и затем мы победоносно ворвались в пустой лагерь. Нам не хотелось верить, что все это заранее известно и предопределено командованием, – слишком горды мы были своей победой. Весь «успех» мы приписывали необычайной сметке нашего лихого вице-урядника Похлебина. Пережитого за день возбуждения было более чем достаточно, и нас отправили на боковую в то время, как старшие сотни остались на разборе задания и его выполнения.
Часто я задавал себе вопрос – а любили ли мы нашего директора? Твердо знаю, что прежнего – генерала Чеботарева, умершего от тифа в Новороссийске, – мы искренно любили. В случае же генерала Черячукина я на этот вопрос сразу, пожалуй, даже ответить не могу. Чувство было довольно сложного порядка. Прежде всего мы, малыши, его побаивались и старались избегать с ним встречи, так как за малейшую провинность он имел обычай угрожать нам своей суковатой палкой, крича, что разделается с нами «историческим костылем». Упоминание этого «костыля» без фактического его применения наводит на мысль, что эта угроза была скорее шутливого характера. Как относились к нему наши старшие кадеты – не знаю. Но все мы, безусловно, восхищались его неукротимой энергией и решительностью. Он всегда помнил, что он офицер русской армии, и требовал по отношению к себе уважения. Случалось, что он намеренно подчеркивал свое звание в присутствии иностранных офицеров, которые уже были не прочь относиться к русским изгнанникам с известной снисходительностью. Этого генерал не прощал и всегда ставил таких господ на свое место. Особенно это было заметно в последние дни нашего пребывания в Египте, когда уже становилось ясным, что англичане не желают больше содержать корпус. Заметно это было и ранее, когда ему на голову сажали какое-то гражданское полуначальство, в виде разных «суперинтендантов» и заведующих. Об этом я расскажу позже – и на этот раз не то, что известно мне лично, а на основании рассказа лично посвященного в эти дела адъютанта корпуса, хорунжего Чеботарева. Он служил и переводчиком, и кому как не ему знать об этом во всех подробностях, а их он изложил в своей книге «Россия – моя Родина», чем я, с его любезного разрешения, и воспользуюсь. Теперь же, следуя эпиграфу «Не помня зла, за благо воздадим», вернусь к нашему директору. Был он, безусловно, строг; может быть, в случае нашей «экзекуции» и перегнул палку, но знаем также, что искренно заботился о нас, а о своих личных выгодах думал мало, что и доказал своим поведением до самой смерти. Из воспоминаний профессора Чеботарева следует, что генерал Конгрив, Командующий британскими войсками в Египте, очень благосклонно относившийся к русским, находился тем не менее в крайне затруднительном положении – с одной стороны, ему не хотелось ставить русского генерала в неудобное положение при разных конфликтах с местными и английскими властями, так как все эти лица, и гражданские и военные, были младше генерала Черячукина по положению и званию. С другой стороны, британские войска стояли в Египте уже только одной ногой, переложив значительную часть административных дел на египетскую администрацию. В то же время они все еще несли ответственность за все поступки нашего корпусного начальства. Поэтому разбор жалоб, поступавших в связи с энергичными мерами нашего генерала, как, например, в случае со скупщиками обмундирования, был для генерала Конгрива очень щекотливым делом. И тут, на перепутье, ему явился шестикрылый серафим во образе английского пастора и представителя англо-русского Красного Креста г-на Роланда Крэгга. Генерал Конгрив убедил Крэгга обосноваться в нашем лагере, переняв на себя ответственность за корпус с тем, однако, чтобы не вмешиваться во внутренние дела корпуса. Крэгг, очень интересовавшийся русским вопросом и когда-то ездивший в Россию в составе духовной миссии по вопросу соединения Англиканской и Русской православной церквей, согласился на это предложение и переехал в наш лагерь, открыв в нем свою канцелярию. Наш лагерь был переименован в Русский школьный лагерь, а мистер Крэгг взял на себя обязанности суперинтенданта. В очень скором времени между ним и генералом Черячукиным начались трения. Хорунжий Чеботарев старался уладить это и предлагал компромиссные решения, но обе стороны, как говорится, лезли на рожон и отклоняли его предложения. Дошло до того, что в конце концов хорунжий сложил с себя звание адъютанта, согласившись остаться только переводчиком и преподавателем английского языка.
Вскоре положение осложнилось с прибытием нового действующего лица – священника и представителя Общества христианской молодежи, американца Артура Симмонса. Судя по словам профессора Чеботарева, именно благодаря стараниям Симмонса и его жены, мы получили ту громадную палатку для комнатных спортивных игр, о которой я рассказывал. Кадеты от этой «маркизы» были в восторге и проводили там много свободного времени, играя в пинг-понг и другие игры. Этот подарок сыграл большую роль в популярности супругов Симмонс среди кадет, и в то же время это расхолодило отношения Симмонса с Крэггом. Тот чувствовал в этом большое несоответствие – то, что давалось англичанами каждый день, то есть довольствие, обмундирование, палатки, содержание всего огромного лагеря (было нас около 450 человек) – все это, казалось, не вызывало такого энтузиазма среди кадет, как злосчастная маркиза, сразу завоевавшая их сердца. Обмен мнениями между Симмонсом и Крэггом был не особенно дружеским, вследствие чего Симмонс решил покинуть лагерь и вернуться в США.
Но еще до его отъезда произошел любопытный случай. Через Симмонса время от времени приглашались в лагерь профессора и лекторы, которых посылало Общество христианской молодежи в Каире. Среди них оказался и баптистский проповедник, только что возвратившийся из Китая, фанатик своего дела. В самом начале лекции Симмонс чувствовал себя крайне неловко, опасаясь, что баптист может нехотя оскорбить религиозные чувства русской молодежи. Но к счастью, лекция проводилась на английском языке, а единственными, кто знал этот язык, были сам Симмонс, полковник Невядомский и хорунжий Чеботарев. Переводчик, хорунжий Чеботарев, заверил Симмонса, что сделает все от него зависящее, чтобы лекция прошла гладко. И он остался верным своему обещанию. Баптист рассказывал между прочим о русской девушке, которая с готовностью отказалась от своей веры, как только услыхала проповеди баптистов. Симмонс уже поднимался со своего места, чтобы прервать лектора и предотвратить неминуемый скандал. Но полковник Невядомский удержал его за рукав и предложил выслушать перевод речи. А хорунжий спокойно перевел: «Несмотря на все ухищрения проповедников, русская девушка не отреклась от своей православной веры…» Кадеты бешено рукоплескали, директор улыбался, а проповедник был счастлив – наконец-то где-то его слова достигали своей цели… Закончил он свою проповедь словами: «Отбросьте веру отцов, присоединяйтесь к нам!» Не моргнув глазом хорунжий перевел: «Будьте стойки – никогда и ни за что не изменяйте вере своих отцов!» Гремели рукоплескания – такого успеха проповедник, конечно, не мог ожидать. После лекции полковник Невядомский объяснил мистеру Симмонсу, что вся эта комедия была совершенно необходима. Не будь этого – в лучшем случае проповедник был бы препровожден за черту лагеря под усиленным конвоем – донцы бы его поколотили, и как! Выслушав доводы полковника, Симмонс был вынужден признать, что переводчик сумел найти блестящий выход из крайне затруднительного положения, и от всей души поблагодарил хорунжего за эту услугу.
Рокочет, разливается песня над лагерем, доносясь из расположения первой сотни:
Ах ты батюшка наш, славный тихий Дон!
Ты кормилец наш, Дон Иванович!
О тебе лежит слава добрая – да эй!
Слава добрая, речь пригожая…
Как странно слышать это на берегу Крокодильего озера и в ста метрах от Суэцкого канала…
Что ж теперь, ты наш Дон, не быстер текешь?
Помутился Дон сверху донизу…
Помутился Дон да все до устьица,
Да до города до Черкасского…
А над ухом бубнит кто-то из соседней палатки: «Слышь, Колька, ты вовремя просыпайся, а то без тебя уйдем!» Это «рыбачья ватага» в дело собирается, а вставать придется чуть ли не в половине четвертого, когда сон самый сладкий! И снова гудит-течет, смешиваясь с плеском чужих, равнодушных волн:
Возмутился Тихай Дон да донской казак,
Свет Игнатьюшка да Иванович…
Уж он пишет скорую грамотку —
Не пером он ведеть, не чернилою,
Жгеть Некраса слязою горючею
К князю-графу да Долгорукому…
«А ну, туши огни, прекращай разговоры!» И лагерь понемногу погружается в сон. Только равномерные удары по воде – это арабский рыбак глушит рыбу. Ну, нам не помешает – мы в канальчике будем ловить, гораздо правее отсюда. И вот, кажется, не успел ты сомкнуть глаз, а бисова дитина Чернов уже будит. Еще светит луна, а мы, человек двадцать – вот это по старинке и есть «ватага», – шагаем из лагеря. Располагаемся вдоль канальчика. Мне самая что ни на есть последняя роль – бегать от одного к другому, подхватывать да насаживать рыбу на кукан. А то ведь – городское дитя, – ну где ж ему поручишь что-либо путное делать! Авось хоть это-то сумеешь! Сумел, насаживаю. А настоящие степнячки – те в этом деле с самого детства поднаторели. Дергают себе раз за разом, только принимай!
Помнится, как-то на одной из перемен между уроками из портняжной мастерской, что была расположена около нашего классного барака, вышел урядник Персидсков и позвал малышей помочь ему разложить на песке для проветривания старое обмундирование. Он вынимал его из громадных продолговатых ящиков и передавал его нам, а мы несли к кухне, где и раскладывали его. Сначала мы это делали с неохотой. Оказалось, что это какие-то чекмени и мундиры. А через несколько минут нас буквально нельзя было от этой работы оторвать. Рассмотрев обмундирование, мы вдруг увидели, что оно времен Отечественной войны 1812 года. На подкладках чекменей и мундиров зачастую можно было прочесть фамилии их владельцев. Многие из них носили на себе следы пуль и прорезы шашкой, а иногда и ржавые пятна от запекшейся крови, которые время пощадило. Мы так увлеклись этим, что даже опоздали на урок, а на следующей переменке снова понеслись к чекменям. Ведь перед нашими глазами неожиданно встала сама история – слава наших же прапрадедов. Предполагаю, что это была часть, если не все экспонаты музея л. – гв. Казачьего полка, которые впоследствии отыскали себе путь в Париж, где они сейчас и находятся. На нас это произвело очень сильное впечатление.
Настоятелем нашего корпусного храма и законоучителем сначала был оренбургский казак – в памяти не сохранилось его имени и фамилии, – ведь когда же это было! Именно этому священнику мы были обязаны тем, что была организована поездка в Иерусалим и приглашен талантливый регент Н. Верушкин. Это был исключительно энергичный человек и с большим чувством юмора – кадеты его очень любили и почитали. Впоследствии он почему-то уехал в Европу, и на его место приехал отец Петр Голубятников. Ко двору он не пришелся. Малыши его невзлюбили, а старшие кадеты также не смогли найти в нем духовного отца по целому ряду причин, но о них теперь распространяться в подробностях не стоит.
Во время маневров, проводимых британскими войсками, был на них приглашен в качестве почетного гостя и наш директор. Бывший наместник Египта, лорд Алленби, по окончании маневров, во время прохождения войск церемониальным маршем стоял с женой генерала Черячукина, а генерал Черячукин стоял с женой лорда Алленби. Вскоре после этого был устроен парад нашего корпуса в присутствии бригадного генерала, командира Измаильской бригады. Помню, что у него не было руки и вместо этого висел стальной крючок, которым он ловко оперировал. Ему почему-то понравился один из малышей, кадет Зуев (говоривший, между прочим, без акцента по-арабски, да и вообще проявлявший исключительные способности к языкам), и генерал по окончании парада прихватил Зуева своим крюком, притянул и увез его на обед.
Вспомнился день, когда корпусу было приказано выстроиться на берегу Суэцкого канала, при впадении его в Крокодилье озеро. В этот день встречали высокого гостя – принца Уэльского, который должен был проследовать на военном судне. Все британские войска были построены шпалерами вдоль канала, в парадных формах и со своими оркестрами. Мы стояли на правом фланге Измаильской бригады, за нами – бурмийцы, сипаи, гурки и английские полки – Мидльсекский и Суррийский. На нашем правом фланге – кадетский хор трубачей… Для того, кто имел возможность тогда наблюдать сверху, с высокой насыпи у французского госпиталя – это представляло действительно красивое зрелище. В особенности эффектны были шотландцы и индусы в своих высоких тюрбанах. Ждать в общем пришлось не долго, вскоре громадный дредноут «Император Индии», кажется, тот самый, что стоял в новороссийской гавани, показался из-за поворота. На берегу послышались отрывистые команды командиров английских частей, гремели оркестры. А через пять минут огромное тело дредноута выросло перед донскими кадетами. Казалось странным, как он может пройти через такой узкий канал. Не помню уже, что именно играли наши трубачи, но хорошо помню поистине громовую команду генерала Черячукина, раскатившуюся над каналом и заглушившую, казалось, все трубы и волынки англичан. На капитанском мостике виднелась группа английских морских офицеров, и среди них можно было легко разглядеть принца – в будущем короля Англии. Он сначала рассматривал нас в бинокль, а потом вытянулся и отдал честь. В это время сотни молодых глоток кадет Донского Императора Александра III кадетского корпуса – корпуса, названного в честь его же двоюродного дяди, – разнесли над каналом громовое русское «Ура!».
«Так проходит слава мира» – и даже название дредноута «Император Индии» звучит теперь неправдоподобно и как бы насмешкой.
Вскоре после этого наше существование омрачила еще одна смерть: погиб под грузовиком общий любимец, кадет Полковников. Для получения продуктов изредка отряжался наряд из кадет на склад, находившийся где-то около Измаилии. Иногда при возвращении, желая выиграть время, кадеты на ходу спрыгивали с грузовика и прямо бежали в свою сотню – у всякого есть свои дела и заботы. Так было и в этот раз, но бедному Полковникову не повезло: вместо прыжка в сторону и вперед, он попробовал слезть с задней части грузовика, сползая постепенно в сторону колеса. В результате ногу затянуло под колесо, которое и разорвало его в паху. До смерти, кажется, не забуду страшного вопля, разнесшегося над пустыней.
Итак, кроме него, мы потеряли еще Мартышку Артеменкова, о чем я уже рассказывал, Костю Грекова, покончившего самоубийством (см. ранее) и одного офицера – полковника Артамонова[606]. Ни имени-отчества, ни функций, им выполнявшихся, – не помню. Полковник Артамонов скончался вскоре после нашего прибытия в Измаилию от какой-то болезни. Брат его[607] занимал в Белграде пост Российского военного агента.
Всему приходит конец, пришел он и нашему пребыванию в Египте. Английское правительство решило не тратить больше денег на русских беженцев. Кроме того, приблизительно в это время образовался Отдел Лиги Наций по делам беженцев и начальником его стал известный полярный исследователь Фритьоф Нансен, по имени которого стали позже называться и беженские паспорта для переезда в другие страны. Можно было бы здесь указать на то, что небогатые страны вроде Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев приняли, однако, к себе громадное число русских беженцев. Могли бы это сделать и англичане, но… не сделали, несмотря на очень близкое родство британского короля с русским отрекшимся Императором. Но – низложенные мало кого интересуют. Они интересуют только тех, в ком не угасает чувство родства или же благодарности. И вот король маленького королевства не задумался, а, исполненный благодарности к когда-то великой, а теперь поверженной России, принял под свое покровительство русских. Как бы то ни было, англичане от нас отделались, и наш отъезд из Египта был уже предрешен заранее. А так как содержать 450 кадет и значительное число обслуживающего персонала довольно хлопотно и накладно, то и решено было вообще расформировать корпус. Часть кадет (младшие классы) было решено передать английской школе в Турции, а старших отправить в Болгарию, откуда потом часть их попала в Чехословакию. Итак, опять все было свалено на славянские страны. Последние дни были очень грустными. Нам не хотелось расставаться с насиженным местом, с благодатным климатом, с ласковым солнцем и пальмами, с Суэцким каналом и Крокодильим озером. Но от судьбы не убежишь. Грустно за день до нашего отъезда звучала доносившаяся из расположения 1-й сотни песня юнкеров сотни Николаевского кавалерийского училища.
Само собою разумеется, мы ничего не знали о том, что корпусу грозит расформирование. Возможно, что директор корпуса об этом и знал, но что он мог поделать? Впоследствии мы узнали, что он всеми силами старался предотвратить эту катастрофу и вывезти корпус целиком в одну из славянских стран, как, например, в Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев, где в это время находились казачьи воинские части. Но плетью обуха не перешибешь.
Настал день, когда пришлось покидать Измаилию. Мы выстроились на линейке и затем «левое плечо вперед» двинулись по шоссе, по направлению к железнодорожной станции. Хор трубачей заиграл «Билибеевский марш», а потом перешел на «Прощай, японская война», причем, подпевая, кадеты заменили «японочку» – «арабочкой». Мы еще не сознавали вполне, что еще немного, и мы все расстанемся. Марш подбадривал, и мы почти весело печатали шаг, расставаясь с Измаилией.
Погрузили нас на английский пароход «Сити оф Оксфорд», чьим комендантом была отвратительная личность, сразу невзлюбившая кадет, – английский лейтенант Хоккей. Он презрительно относился ко всем и за людей нас не считал. Случилось как-то, что ящик с историческими чекменями и мундирами 1812 года развалился, надо было сколачивать. Так как вывалившиеся мундиры лежали на пути следования этого субъекта, он не стесняясь разбрасывал ногами «какие-то тряпки», которые везли эти русские полудикари, и вообще позволял себе очень много лишнего. Поговаривали, что его выбросят за борт, но, слава богу, обошлось. Нас также сопровождал неизменный суперинтендант, мистер Крэгг, который уже знал заранее, что сдаст младшие классы по приходе в Константинополь в английскую школу; школа эта была создана на частные средства религиозного благотворительного общества в Англии, и ей грозило также расформирование из-за недостаточного числа учеников – следовательно, надо было им помочь и сдать живой груз, который позволил бы им существовать и далее. Все были обозлены на мистера Крэгга, прежде всего потому, что он англичанин, что он – начальство и, очевидно, каким-то образом причастен к нашему отъезду из Измаилии и Египта. Когда он захотел поговорить с кадетами и попросил выстроить их на палубе, его просьба была исполнена ген. Черячукиным, и Крэгг в своей полувоенной форме появился перед строем. Прежде всего он, подражая нашему начальству, громко поздоровался со строем по-русски, но ничего, кроме конфуза, из этого не вышло. Ответом ему было гробовое молчание, и затем громкий выкрик одного кадета, Колесникова: «Здравия желаем, господин суперинтендант!» И это все. Ему стало ясно, что кадеты не желают его видеть. Он перешел на английский, что-то кричал и доказывал, но кадеты, позабыв всякую дисциплину, покинули строй и разошлись. Теперь уже открыто поговаривали о том, что корпус будет по вине англичан расформирован. Какое впечатление эта весть произвела на кадет, на нашу большую сплоченную семью – говорить не стоит. Это был самый жестокий и подлый удар, который был нам нанесен из-за угла.
Если принять во внимание еще и безобразнейшее поведение коменданта парохода – можно себе представить, в каком состоянии мы тогда находились. Директор корпуса, между прочим, написал жалобу на коменданта наместнику Египта, лорду Алленби, и, по слухам, лейтенант был куда-то переведен. Говорили, что он был послан в Палестину, где его убили арабы.
По сведениям, которыми со мной поделился Св. Похлебин, при расформировании корпуса английское правительство передало нас в ведение Лиги Наций и ассигновало на нашу перевозку из Египта и на содержание кадет пятьдесят фунтов стерлингов – по теперешним понятиям сумма смехотворная, но тогда это были деньги. Младшие классы были спущены на берег в Константинополе, оттуда их перевезли в здание летней резиденции русского посольства в местечке Буюк-Дере, что означает Большой ручей, на самом берегу Босфора. Остальные же были перевезены в Варну (Болгария), что стоило 21 фунт. На эти же деньги, переданные русскому Красному Кресту, кадет некоторое время и содержали в Болгарии. На обед они получали суп, на ужин также суп, изредка что-то добавлялось, но в общем жили впроголодь. Оттуда часть отправилась в Шуменскую гимназию, а другая часть, постарше, в Чехословакию, в город Моравско Трщебовле, где также была русская гимназия. Седьмой же и восьмой классы были отправлены в Атаманское казачье училище. Таким образом, Донской Императора Александра III кадетский корпус перестал существовать. Однако шефство и полное наименование были сейчас же, приказом войскового атамана, генерал-лейтенанта Богаевского, переданы так называемому 2-му Донскому кадетскому корпусу, о зарождении которого мы и расскажем в следующих главах. А пока давайте спустимся по сходням за кадетами 1-го, 2-го, 3-го классов и вместе с ними войдем в тяжелые чугунные ворота с громадным двуглавым орлом над ними – это и есть летняя резиденция русского посольства. Давайте не оставлять малышей одних, проследим хотя бы коротко, какова будет их судьба на новом месте и под новым начальством. Представим себе только, в каком состоянии находятся они после расформирования родного корпуса – душа дыбом и недоверие к окружающему…
Начиная от выхода из Босфора в Черное море, до самого Золотого Рога и Константинополя, справа и слева по берегам среди густой зелени разбросаны живописные городишки и местечки. Дворцы богачей турок и иностранцев, фонтаны, парки. Вилла Крупна. Бывшее немецкое посольство, Еды-Кей – Семибашенный замок, построенный в виде начальной буквы имени любимой жены султана, Румели-Хиссари, Кавак, Терапия – их и не перечесть! Среди них и местечко Буюк-Дере, а в центре его – летняя резиденция русского посольства, раскинувшаяся на самом берегу. Двухэтажное здание желтого цвета с белыми колоннами, с палисадником, чугунной решеткой и воротами с двуглавым орлом. Перед воротами стоит старый посольский сторож. За домом – обширная территория посольского парка, в нем разбросаны отдельные здания.
Ворота открылись, чтобы впустить толпу подростков с насупленными лицами. Только что развалили их большую дружную семью – расформировали корпус. На ступенях посольского дома стояли суперинтендант Британской школы, английский пастор Базиль Черчуорд, директор школы, бывший секретарь английского посольства в Петербурге, мистер Сэмсон, и с ними интересная молодая дама, оказавшаяся полуполькой-полурусской. Это была София Александровна Каминская, ставшая вскоре женой Черчуорда. После короткого приветствия и объявления о том, что отныне мы являемся британскими школьниками, нас сразу провели в гигантский вестибюль посольства, где, за недостатком кроватей, мы должны были провести первую ночь на каменном полу, подостлав одеяла.
Первое, что нас особенно поразило, было не прием, не приветствие и, пожалуй, не красавец Босфор, нет, не это. Мы глазели с изумлением, как на какое-то чудо, на черную землю клумб в палисаднике. Почти чернозем! После Египта, где мы с утра до вечера видели перед глазами только и только песок, эти обычные комья черной земли произвели на нас особенное впечатление. Дошло до сознания, что отсюда, пожалуй, и до Родины не так далеко. Ведь только там мы видели такую землю, а весь остальной мир представлялся нам погруженным в песок. Значит, почти уже дома. Темнело, когда нас повели в столовую, шли по каким-то переходам, дворикам. На столе уже ожидал ужин. Мы насмешливо переглянулись. Ужин готовился, очевидно, для младенцев, что ли, – по два крошечных биточка, по куску хлеба и немного гарнира (помню, это была свекла). После двуспальных корпусных котлет и пайка английского солдата, а в особенности для нас, проголодавшихся на пароходе, эта порция походила на насмешку. Надо отдать справедливость – приготовлено было все очень вкусно, но нам подавай количество, а не качество! И мы, в несколько секунд проглотив содержимое тарелок, вопросительно поглядывали на обслуживавших нас милых и кокетливо одетых официанток. Поглядывали и на нашего воспитателя, который высадился вместе с нами. Обслуживавшие на троглодитов не рассчитывали, но забегали, засуетились, принесли еще хлеба, а котлет и бурачков больше не было. Наши нервы, взвинченные в те дня расформированием корпуса, необходимостью снять военную форму и стать несчастными «шпаками», настоящими или же воображаемыми кознями англичан против нашего директора, персонала и вообще против всех нас – не выдержали. Им недоставало только этой мелочи, этой незначительной детали, чтобы взорваться, взлететь и разразиться несусветной злобой против всего мира. И, как по команде, всего лишь через полчаса по прибытии в Британскую школу, разразился кадетский «бенефис». Правда, он продолжался недолго, но мы орали, лупили вилками и ножами по тарелкам – вообще вели себя не совсем подобающим образом, крича, что мы голодны. «Бенефис» кому? Обслуживающему персоналу? А они при чем? Начальству школы? А откуда оно могло знать, что наши желудки бездонны? Нет, это был «бенефис», скажем, злой Судьбе, самой Жизни, которая с нами в те дни поступила так жестоко. Цели мы своим шумом, конечно, не достигли, кухня ограничилась лишней выдачей хлеба, и нас отвели обратно в вестибюль, где вскоре, усталые, мы улеглись спать на голом полу. Итак, начальству сразу же стало ясно – с кем они имеют дело и что с нами будет очень трудновато. Однако, если бы начальство сумело проявить больше чуткости и понимания, разобраться во всех сложных чувствах обиды, огорчения и протеста в кадетских душах – многое было бы иначе. Если бы эти милые и, очевидно, искренне желавшие помочь обездоленным юношам люди смогли хотя бы отдаленно почувствовать, что означало для кадета – снять погоны родного корпуса и превратиться против желания в обычного школьника! Если бы они могли проследить за всем сложным процессом взаимоотношений между генералом русской армии и представителями благотворительно-равнодушной английской общественности! А это все предшествовало распылению нашего корпуса. И наконец, если бы они поняли то, чем мы, безусые юнцы, были тогда больны – то есть что означает потеря Родины – не дошло бы до антагонизма и до многих инцидентов. Они же пока что убедились в одном – что мы недисциплинированная, распущенная орава, продукт революции и что эту ораву следует приструнить, не считаясь со средствами.
В ближайшие дни нас распределили по трем домам на территории парка: в самом здании посольства (это называлось «посольский дом»), в здании, примыкавшем к церкви (мы его окрестили «церковным домом»), и в «школьном доме», для которого другого названия не могли придумать. В школьном доме проживал также и директор с семьей и суперинтендант. Разочарованием было то, что вода в Босфоре оказалась чрезвычайно холодной после теплой воды Суэцкого канала, и вовсе не тянуло купаться. Плюсом же было то, что при посольстве имелись лодки (три или четыре), и излюбленным видом спорта теперь стала гребля. Несчастные «шпаки» до нашего приезда не сообразили использовать площадки возле церковного дома для футбольной игры, просто об этом не успело, очевидно, подумать начальство. Кадеты быстро устроили футбольное поле, а также и озаботились об установлении гимнастических снарядов. На гимнастику в этой школе особенно не нажимали. Русские мальчики, с которыми мы здесь столкнулись, оказались милыми ребятами. С гордостью могу сказать, что не помню случая, когда кадеты показывали бы свое превосходство в чем-либо, напротив, не «выпячивали» своего «кадетства», держались скромно и старались быть хорошими товарищами. В первые же дни познакомился я с Толей Штейгером – это тот самый Анатолий Штейгер, который впоследствии стал известным поэтом (парижская эмиграция) и другом Марины Цветаевой. Тогда это был бледный как смерть, благовоспитанный мальчик. Я подозревал, что у него чахотка, от чего он в действительности и умер впоследствии. Такой же бледной была и его мать, приезжавшая дважды посетить сына. Помню еще К. Померанцева, редактора школьного журнала, в котором начал писать и я, и сильно подозреваю, что автором многих статей, появляющихся изредка в нашей зарубежной прессе, является именно тот, наш Померанцев.
Итак, мы были распределены по трем домам. Во всех трех были назначены старшие, по образцу английских интернатов называвшиеся «префектами». В качестве старших они несли ответственность за порядок в наших комнатах и поведение каждого из нас. Сразу же начались и занятия, прерванные в школе по случаю нашего приезда. Занятия проводились в северном крыле посольского здания. Очень незначительная часть наших корпусных воспитателей и преподавателей была принята в состав педагогического персонала школы. В свободное от занятий время мы бродили по громадному посольскому парку, любуясь гигантами кедрами и чудным видом, открывавшимся на Босфор и прилегающие городки с вершины холма, которым заканчивались владения посольства. Старожилы рассказывали, что до покупки русским правительством этого участка здесь, на самой вершине, был греческий монастырь и что лет сто тому назад турки перерезали всех монахов, а монастырь разрушили. Подтверждением этому служили развалины каких-то зданий, которые при нас еще оставались.
Потом постепенно это место начали расчищать – думаю, что теперь никаких следов пребывания там монастыря не осталось. В связи с монастырем среди учеников ходили рассказы о монахе с перерезанным горлом, который якобы бродит по парку. Этим пугали малышей. Кроме монаха, «бродила» по парку также и «Дама в черном», с которой однажды пришлось повстречаться и мне. После всенощной, когда мы небольшой компанией еще оставались около церкви, и уже наступали сумерки – кто-то из нас указал на парк, и мы увидели одинокую женскую фигуру в черном, спускавшуюся по направлению к нам с холма. Так как в этот поздний час было странно видеть кого-либо, а в особенности женщину, свободно разгуливавшую по полутемному парку, по каменистым неровным тропинкам, мы, что называется, «передрейфили». Так как очертания ее фигуры не напоминали нам никого из наших школьных дам, мы не на шутку струсили. А тут еще кто-то шепнул: «Дама в черном!» Сознаюсь, что мы уже были готовы «отдать концы», когда привидение, приблизившись к нам, на чистом русском языке попросило нас показать, как можно пройти к посольскому дому. У нас отлегло от сердца…
Отрадно было то, что здесь имелась православная церковь. Дело в том, что в каждом из нас сидело упорное подозрение, что англичане обязательно хотят нас «обангличанить» и «окатоличить», а о том, что наше начальство вовсе и не католики, а англикане – об этом мы и не раздумывали, все они для нас были «католики». Многие из нас вступили в церковный хор, которым управлял талантливый молодой регент, Алексей Васильевич Гринков. Многие белградцы помнят его, так как он управлял хором в Вознесенской церкви. Гринкову мы были обязаны многим. Он первый начал серьезно знакомить нас с теорией музыки и спевками днем не ограничивался. Собирались мы и по вечерам – то в школьном доме, то у него дома. Он же старался привить нам любовь к русской народной песне. «Вдоль по камушкам быстра реченька течет…», «Стонет сизый голубочек» и другие народные и псевдонародные песни все еще звучат в ушах. Певшиеся нашими дедами и прадедами песни загремели под сводами вестибюля посольства в далекой Турции. Он же не дал угаснуть среди нас и старинному обычаю – «христославить», когда подошло православное Рождество. На нашу спевку, проводимую тогда на квартире Гринкова, явились и два старых казака, работавших ранее при посольстве. Это были древние деды с иконными бородами. Мы обратили внимание, что один из них во время пения кондака «Дева днесь», когда доходил до слов: «И земля вертеп Неприступному приносит…» – пел как будто что-то свое, лишь отдаленно напоминавшее текст. Выяснилось, что, по его мнению, текст мы поем неправильный и что надо петь: «И земля вертить – не приступисси…» Наши остряки уверяли потом, что он пел: «Вертитъ хвостом – ажно не приступисси…»
Мы обходили, славя Христа, со звездой, которую клеили и мастерили под руководством того же самого Гринкова и его милейшей супруги, все три дома – школьный, посольский и церковный, а заканчивали квартирой англичанина-директора. Тут пели еще и старинную песню: «Здравствуй, хозяин пригожий, здравствуй, хозяин хороший, мы пришли тебя поздравлять, твоих гостей забавлять. Что же ты, хозяин, не весел? Что же ты головушку повесил? Ну-ка, скорее шевелись, сам ты за рюмочку берись! Выпей с нами, воевода, выпей с нами в непогоду. Полные чары наливай, нам хоть по рюмочке дай!» Заканчивалась песня бесконечными «дай-дай-дай», и чопорный англичанин вынужден был позабыть о школьных правилах и «выдать» нам по рюмочке какой-то слабой наливки. Как правило, оделяли нас сладостями, орехами и прочей снедью. Англичанам этот обычай пришелся очень по душе, хотя они и удивлялись размерам нашего мешка, куда мы укладывали все полученное. Встречи в доме Гринкова нас очень радовали, а его гостеприимная жена всегда находила для каждого ласковое слово и умела угостить хотя бы чашкой чаю в теплой семейной обстановке.
Но… не все и не всегда шло гладко и спокойно. Я возвращаюсь к той же наболевшей теме – расформированию нашего корпуса, которое очень сильно на нас всех отразилось. Результаты сказались, и довольно скоро. Я даже не могу сейчас восстановить в памяти последовательность и причину неожиданных событий. Помню только, что наше нервное состояние вылилось в чем-то, похожем на бунт. Но англичане действовали решительно. Прежде всего они приступили к порке тех, которых почему-то посчитали зачинщиками. Пороли жестоко. Порол чопорный англичанин, отец двоих очаровательных детей (за дочерью Стэллой ухаживали и «воздыхали» все), добрый мистер Сэмсон. Но не один. Помогал ему пороть, вернее, перенял на себя почти всю работу бывший ученик этой же школы. Фамилия его как бы выскочила из произведений не то Лескова, не то Салтыкова-Щедрина – Авситидийский. Мы его звали за глаза Митридатом, почему – не знаю. Поговаривали, что он садист. Позже Авситидийский уехал в Советский Союз. Поркой дело не закончилось. Нас собрали в парке, и мистер Черчуорд громил нас в своей речи и обещал послать в какой-то Тузлов, очевидно, место, где были колонии для малолетних или же тюрьмы. Часть кадет исключили – их отправили не то во Францию, не то в Болгарию, точно не помню. Мы же, оставшиеся, «согнули выю», как ни стыдно в этом сознаться.
Я же согнул выю вдвое – слег в лазарет, заболел тифом. Когда я «умер», мне было ничуть не страшно и не было жаль ушедшей жизни, настолько был истощен организм в результате болезни. Я все понимал и все видел – по-прежнему нагло лез в мое окно гигантский олеандр, светило солнце, откуда-то слышался разговор. Крышка гроба стояла тут же, неподалеку от кровати. А потом вошел санитар и сказал: «Ну что, очнулся, наконец?» Я был уверен, что он разговаривает с кем-то в коридоре, но его глаза были устремлены на меня. Только тогда я понял, что я вовсе не умер. Да, но крышка гроба?.. И, слабо шевеля губами, я спросил его о ней. Это был мой собственный голос, хотя и очень слабый. Санитар ответил, что в соседней палате скончался мой однокашник, также бывший кадет Костя Кленкин, и вот, думая, что я все еще без сознания, крышку гроба перенесли в мою комнату.
А потом вскоре приехал профессор Алексинский, светило медицинской науки, живший потом в Париже; он обложил меня льдом, а я до тех пор никакого жара и не чувствовал. Ну а потом наступило медленное выздоровление, прерванное возвратным тифом – добряк санитар сжалился на мои мольбы и дал мне ночью несколько глотков воды. Но возвратный долго меня не мучил, я быстро поправлялся. В первый раз я встал с постели, когда все ринулись к окнам – в школу приехал архиепископ Кентерберийский. Я ожидал увидеть что-либо похожее на одеяние наших священнослужителей и, конечно уж, окладистую почтенную бороду, а вместо этого узрел маленького сухонького старичка, совершенно безусого и безбородого, в шотландской юбочке и маленькой шапочке. Все мы покатывались с хохоту и повторяли только: «Ваше преосвященство…»
Приблизительно тогда же школу посетил и заведующий Отделом по делам русских беженцев в Лиге Наций, прославленный исследователь Арктики, Фритьоф Нансен. Я еще раньше читал о нем и в шесть с половиной лет даже сочинил сногсшибательный роман на полутора страницах, который сам же и иллюстрировал и в котором главную роль играл Нансен, а я, конечно, был его помощником. Поэтому я был очень взволнован, когда он сам, своей собственной персоной появился у моей кровати. В ответ на его участливый вопрос о здоровье я, скромно умалчивая о своих похождениях вместе с ним, выпалил: «А что с вашим «Фрамом»?» Эффект был неожиданный. Нансен посмотрел на меня и вдруг уселся в моих ногах. В глазах его стояли слезы. Потом он обратился к сопровождавшему его школьному начальству и сказал: «Знаете, я никогда не плачу. А вот этот русский мальчуган сумел выжать из меня слезы. Ведь буквально для всех я – представитель Лиги Наций господин Нансен, а о другом Нансене, Нансене с далекого севера, все как будто и позабыли… А он вот и о моем «Фраме» вспомнил…» Он погладил меня по голове и рассказал о судьбе «Фрама». Но, к стыду своему, я не слышал и не слушал. Нервы подточенного болезнью организма сдали, и я также плакал и думал только об исследователе Арктики и северных морей и очень, очень жалел его тогда. Так я и не узнал, что приключилось с «Фрамом». А вскоре после болезни я покинул английскую школу и уехал из Турции.
Так в далекой «турецкой стороне» (как пелось в старинной песне на Дону) жили донские кадеты в чужой им, «штатской» обстановке. Ни на минуту, казалось, не забывали они о своем родном корпусе, который волей злой судьбы на сороковом году прекратил свое существование. И если были среди них взрывы негодования против англичан, так это было именно по этой причине и из-за несправедливого отношения тех же самых англичан к директору, генералу Черячукину, тому самому, кто когда-то угрожал малышам «историческим костылем» и никакой видимой нежности к ним не проявлял. А вот теперь, без него, почувствовали малыши, что потеряли чуть ли не отца родного. И порка из-за удалого набега позабылась.
Но красносургучный вензель Императора, украшавший синий погон донского кадета, не канул в вечность и не расплавился – время еще не подошло. Приказом Донского атамана, генерала Африкана Петровича Богаевского, вензель был перенесен на погоны кадет так называемого 2-го Донского кадетского корпуса.
Из предыдущего изложения уже известно, что многие кадеты не смогли выехать на «Саратове» – тифозная вошь уложила многих в новороссийские госпиталя. Были среди них и чины персонала корпуса. Оказался в числе больных и генерал-майор Иван Иванович Рыковский[610]. Это был на редкость добрый человек, горячо любивший кадет и любимый ими. Оправившись от сыпняка, он собрал полтора десятка выздоравливающих кадет и полубольных преподавателей и воспитателей, и собранная им группа, с благословения Донского атамана генерала Богаевского, была названа 2-м Донским кадетским корпусом. Следует признать замысел о создании 2-го корпуса поистине блестящим – в персональном порядке ни кадеты, ни чины персонала не выбрались бы из Новороссийска, а таким образом, как «корпус», они были перевезены в Крым. В Крыму Второй Донской, в составе 15 кадет и около 20 человек персонала, был помещен в одном доме на Суворовской улице (в так называемом «Новом Городе») в городе Симферополе. В качестве военно-учебного заведения корпус получал из Донского казначейства денежные средства, а персонал – жалованье, соответствующее его чинам и положению. Когда летом 1920 года все донские тыловые организации, как, например, интендантство, лазареты, швальни и прочее, были сосредоточены в городе Евпатории, туда же был переведен и корпус. Разместился корпус на 5-й Продольной улице в вилле знаменитого сахарозаводчика Терещенко. Вилла представляла собой роскошный трехэтажный особняк с флигелями и полузанесенным песком садом с фонтанами. Все это пустовало.
Летом 1920 года генерал Врангель издал приказ об отчислении из рядов Русской Армии всех несовершеннолетних, не кончивших средне-учебные заведения. Несколько позднее подобные же приказы были изданы Донским, Кубанским и Терским атаманами. Удаляемых из Донской армии мальцов направляли в Евпаторию «в распоряжение директора 2-го Донского кадетского корпуса», генерал-майора Рыковского. При корпусе был создан руководимый полковником Фицхелауровым Донской пансион, куда попадали неграмотные вояки лет 8—10. Среди пансионеров была большая прослойка калмыков. Было достаточно калмыков и среди кадет: Цуглинов, Тепшинов, Алексеев и др. За вояками посылался от корпуса в боевые части трубач Лисицын, привозивший плачущих и упирающихся «бойцов». Были и групповые зачисления, как, например, когда из Атаманского военного училища были отчислены в корпус юнкера: Иван Матвеевич Фастунов, Николай Букин[611], Сема Бегинин, Николай Басов[612]. Трое из них попали в третий класс, а Басов в четвертый. После выхода армии в Северную Таврию в корпус прибыл кадет Киевского кадетского корпуса Захаржевский; тому не повезло – он попал сначала в плен к махновцам и с трудом ему удалось оттуда удрать к белым. Я лично попал в корпус вместе с сыном генерала Готуа[613]. До того я некоторое время был в команде огородников 7-го Запасного батальона, которым генерал Готуа командовал. 6 августа 1920 года я был зачислен на все виды довольствия и получил порядковый номер 106. Из этого следует, что за это время корпус успел достаточно вырасти.
Занятия – облегченные и укороченные. Ни учебников, ни пособий не было. Помню, писали мы диктовку на листках бумаги огрызками карандашей. Преподаватель обходил, указывал ошибки, затем тщательно резинкой стирал написанное, чтобы использовать эту же бумагу в другом классе. Чекамас и Ну-те, то есть математик и историк, преподавали по памяти. Кроме того, занимались мы, конечно, и строевыми занятиями, и войсковой старшина Попков[614] гонял нас, как строевую смену в манеже, меняя аллюры до намета включительно. Этот вид обучения назывался «пеший по конному». Пока было тепло (в августе и сентябре), купались три раза в день. Это – официально, а неофициально и чаще.
Форма одежды, питание, ночлег. Вначале ходили все в «своем», кто что имел, то и носил. Позднее из Донского интендантства мы стали получать светло-серые рубашки и такие же брюки из «чертовой кожи»; материал был действительно чертовской прочности, но все расползалось, так как сшито было слабо. Форму дополняли белые парусиновые ботинки и английские фуражки с донской кокардой (у кого она была). Основу питания составляла «шрапнель» (перловая каша) и «ссечка» – дробленая пшеница, сильно напоминавшая плохо проваренный клейстер. Иногда баловали нас ржавой камсой – мелкой, густо засоленной рыбешкой, или же сушеными бычками; последние отличались обилием песка. Столовой у нас не было. Во дворе были врыты столбы, и на них лежали плохо оструганные доски. А когда захолодало, каждый класс ел в своем помещении – там же спали и занимались. Летом все спали под открытым небом. Каждому выдали по одеялу и подушке, а спальня – по вкусу: хочешь, на веранде, а хочешь, под деревцом в саду. В дополнение к питанию, утром и вечером нам давали «чай». Пишу в кавычках, так как сам Дмитрий Иванович Менделеев не смог бы точно определить его состав. «Чай» этот, конечно, был без сахара. Позднее выдали по два фунта сахару на нос – прямо на руки, и большинство свой сахар сейчас же благополучно «загнало». Деньги пошли на добавочный хлеб, а «чай» пили с сахарином. Было дополнение и к обмундированию: выдавали нижнее белье, из какого-то материала вроде бязи. А в день эвакуации выдали недубленые полушубки и высокие папахи черной смушки – так в Евпатории, через семь столетий после исчезновения, снова возродилось племя «черных клобуков». Добавим кое-что и говоря о ночлеге. Когда сильно захолодало, выдали нам набитые соломой матрацы – вернее, просто большие мешки – по три мешка на двоих! Матрацы укладывались в ряд на полу, и на них, один к одному, ложились кадеты. Не было ни электричества, ни даже карбидных ламп. Взамен этого на каждую спальню выдавался один «каганец» (несмотря на древнюю Евпаторию, это был вовсе не греческий светильник, а коптилка с подсолнечным маслом) – было очень весело, так как сажа от этого каганца заполняла воздух на манер паутины во время бабьего лета, оседала на лица спящих и забиралась в носы. Вставали африканцами. К тому же умывание стало «буржуазным атавизмом», и мы очень напоминали собой негритят. Бани не было и в помине, и отечественная вошь плодилась и размножалась, никем не тревожимая. Уборной служила вырытая в саду канавка с бревном.
По воскресеньям весь корпус водили в местную греческую православную церковь. В корпусе же богослужений не совершалось. Да даже и священника вначале вообще не было. Два раза в неделю весь корпус «справа по шести» шел на прогулку в город. По дороге пели. Пели хорошо. Пели и по вечерам, когда собирались либо на веранде, а когда захолодало – в спальне 4-го класса. Регентом был человек с абсолютным слухом, Сима Родионов, бывший семинарист. Пели казачьи песни, пели и добровольческие: «Вспоили вы нас и вскормили», «Слышали деды – война началася», «На берег Дона и Кубани», «Пусть свищут пули, льется кровь» и многие другие.
Книг для чтения не было. Правда, в городе была общественная библиотека, но она была закрыта. Зато рассказы о боевом прошлом с успехом заменяли книги. Каждый повидал достаточно и «хлебнул горячего до слез». Были и мастера-рассказчики, целыми вечерами передававшие своими словами содержание когда-то ими прочитанных книг. Одним из таких мастеров был Сема Бегинин (бывший гимназист из Новочеркасска, бывший юнкер-атаманец, а в 1920 году – кадет 3-го класса). Он в течение двух недель рассказывал «Графа Монте-Кристо», передавая в общем правильно содержание книги. Скажем короче: живое устное слово вытеснило печатные труды.
Картина наших досугов была бы неполной, если не упомянуть о всеобщем увлечении шашками. Все столы и скамьи были расчерчены как шашечные доски, белые и черные камушки заменили шашки, и турниры велись во все свободное время.
Зима 1920 года была исключительно суровой – Сиваши (Гнилое море у Перекопа) замерзли, что случалось раз в тридцать лет. К концу октября по городу поползли тревожные слухи: фронт откатился к Перекопу. Потери велики. Красные жмут, а задержать их некому. Кадеты заволновались – каждый хорошо понимал, что его ожидает, если он живьем попадется в лапы РККА. Генерал Рыковский собрал всех кадет и, подтвердив, что положение на фронте угрожающее, пообещал, что корпус пойдет походным порядком на Севастополь, где будет погружен на пароходы. Однако этот поход не состоялся: 1 ноября стало известно, что для эвакуации казачьего населения Евпатории прибудет целая флотилия, которая вывезет всех желающих. На следующий день, 2 ноября, нас разбудили задолго до рассвета, накормили «шрапнелью», выдали полушубки и папахи и повели в порт. Евпаторийский порт – мелководный. Прибывшие для эвакуации суда стояли на внешнем рейде, а у молов суетились рыбачьи парусные баркасы, перевозившие людей и вещи на пароходы на рейде. Дошла очередь грузиться на баркас и мне. Вместе со мной были там и калмыки из пансиона. Как и подобает истым степнякам, они уже на пути к рейду стали «кормить рыбку». Баркас причалил к высокому серому борту с надписью «Добыча». Между прочим, краткая история «Добычи» такова: военный транспорт в 8 тонн водоизмещения из-за устарелости был продан Турции; во время Великой войны взят нашим флотом в качестве военного трофея, а по приходе в 1918 году немцев в Крым снова возвращен Турции. Но когда союзники заняли Константинополь, они вернули «Добычу» России. Так вот эта самая «Добыча» была флагманским кораблем лихой евпаторийской флотилии. Скорость ее – 4 узла! Под командой «Добычи» находились суда: колесный донской пароход «Румянцев», донской речной пароход, чуть ли не парамоновского флота, «Эльпидифор» и какие-то посудины «212» и «214», тоже, по-моему, из донского пароходства. Для охраны эвакуации прибыло два «балиндера» – самоходные баржи с двумя восьмидюймовыми типа «Канэ» и на дизель-моторах. А горючего для них не было. И в результате, когда погрузка на пароходы была закончена, военные катера «Язов» и «Работник» вынуждены были затопить балиндеры с помощью своих «гочкисов».
Последнее, что я видел в Евпатории и вообще в России, было: вытянувшаяся вдоль берега белая панорама города, освещенная зимним солнцем, свинцовое, штилевое море. И это последнее видение сопровождалось гулкими взрывами на балиндерах. Один из них «свиньей» пошел ко дну, а другой загорелся и стал уходить в море. На «Добыче» заскрежетали якоря, и она двинулась в неизвестное. За ней в кильватерной колонне поплелась и вся евпаторийская флотилия. К моменту ухода появилась в качестве охраны французская канонерка. По пути в Константинополь, а шли мы трое суток, нам два раза выдавали корнбиф с немолотым овсом и по три чашки воды. И это все. К счастью, погода была штилевая.
Медленно вползла наша старушка «Добыча» в бухту Золотого Рога и заняла свое место в плавучем городе «врангелевцев». Кораблей была уйма: от сверхдредноута «Генерал Алексеев» до портовой землечерпалки, не говоря уже о различных парусниках. И на всех судах развевались желтые карантинные флаги и флаги с требованием воды и хлеба. Англичане широко откликнулись и стали развозить суп из сушеных овощей (который мы называли «английским борщом») с картошкой «в мундире» и морские галеты. Есть это пойло никто не мог – вылавливали картошку и галеты, а все остальное выливали за борт. Около кораблей сновали каяки «кардашей» – торговцев-турок. За золотые часы давали два кило хлеба, связку инжира и литр воды. За наган – тоже давали столько же, плюс полкило халвы. Тут для корпуса начались бесконечные перегрузки, а надо сказать, что к моменту эвакуации нас было уже свыше двухсот человек – следовательно, перегрузки были делом довольно сложным. Пришлось побывать на разных судах, покуда не попали на «Великого князя Владимира». А до того перебрасывали нас, сначала на «Витим», потом на плавучие мастерские «Кронштадт», «Шилку» и «Саратов». На «Владимире» находился и Крымский кадетский корпус, составленный тогда главным образом из кадет Полтавского и Владикавказского корпусов. «Владимир» взял курс на Сербию, шел не торопясь, и только через десять дней мы прибыли в Ба-кар (Порт-Рэ) – самый северный порт на Адриатическом море, принадлежавший Королевству Сербов, Хорватов и Словенцев. А всего мы пробыли на кораблях ровно месяц. Помню, как священник, отец Василий Бощановский, отслужил по этому случаю молебен.
В Бакаре нас накормили белым хлебом и вареным мясом и, после дезинфекции, на следующий день отправили на железнодорожную станцию. Но сначала – о дезинфекции: она производилась в железных вагонетках, где был налит раствор сулемы. Вещи сдавали в вошебойку. Я сдуру сдал свой кожух – получил обратно хорошо зажаренный «шницель». Итак, на следующий день мы пошли за пять километров на станцию. Сутки в пути. Остановка в Загребе. Там благотворительная женская организация покормила нас салом и хлебом, и мы поехали дальше. Рано утром поезд остановился на полустанке Святой Лаврентий на Дравском поле – около бывшего лагеря для военнопленных – «Стрнище при Птуи». Бесконечные аллеи саженого соснового леса, глубокий – по колени – снег и щелистые бараки. Заботу о нашем пропитании взяли на себя католические монахини – мы их сейчас же прозвали «аэропланами» за головные уборы. Монахини готовили также и для беженцев из Истрии, тоже размещенных в лагере. Питание было: мамалыга, суп из пареной репы, жидкая фасоль и чай. Прости им, Господи, но чай они почему-то варили как суп: он имел вкус разваренного веника, а сверху плавал густой слой жира, так как мытьем котлов они себя не утруждали и все варили в тех же котлах. Короче говоря, было и мало, и скверно. А есть очень хотелось. Ведь во время нашего мореплавания мы получали кило хлеба на четверых и фунт корн-бифа на восемь человек. Малокровие, развившееся на почве недоедания, давало о себе знать довольно долго; почти все мучились от фурункулов, и потребовались месяцы правильного питания, пока от этого отделались. Кухня перешла в наше ведение, и главным поваром стал есаул Телухин, или, как все мы его называли, «дядя Вася». К нему были приставлены помощники – «отцы-старики» – донцы, приставшие к корпусу во время наших скитаний по морям. Готовили они добротно, как уж это повелось исстари на Дону. И вот тогда все наши болячки стали проходить.
Кое-как все постепенно утряслось: бараки были слегка зашпаклеваны, созданы классы, и началось обучение. Но тут начались и новые волнения. Дело в том, что генерал-майор И.И. Рыковский был отстранен от директорства, а вместо него директором был назначен генерал-майор Бабкин[615]. О нем я могу сказать очень мало. Знаю, что он был адъютантом войскового атамана, и, когда генерал Богаевский в сентябре 1920 года объезжал Донские части и попал в засаду, Бабкин перестрелял наиболее наседавших на автомобиль буденновцев и, таким образом, атаман был спасен. По своему внешнему виду генерал Бабкин был строевым щеголеватым офицером, умел импонировать, а с кадетами всегда здоровался, называя их «донскими орлятами». Это подкупало. Он очень заботился и о внешнем виде кадет, доставая, откуда только можно было, обмундирование. Помню, как-то зашел у нас разговор с директором о том, что крымцы одеты лучше нас. Кто-то вставил: «Ну что ж, что плохо одеты. Зато мы – донцы!» На это генерал Бабкин ответил: «Быть донцом – хорошо. Но надо, чтобы и внешний вид соответствовал казачьей сметке…» Короче говоря – Бабкин был очень неплохим директором, но вся беда в том, что отчисленного генерала Рыковского и тех воспитателей, которые были отчислены от корпуса вместе с ним, кадеты очень любили и никак не могли примириться с мыслью об их уходе.
Я говорил выше о том, что генерал Бабкин доставал обмундирование как только мог. Укажу некоторые источники, откуда он его доставал. В городе Мариборе, в тридцати километрах от Стрнища, на австрийской границе стоял австро-венгерский кадетский корпус, который вскоре был расформирован. В 1921 году в нем оставались кадеты 6-го и 7-го классов. На Пасхальной неделе 1921 года выпускники-мариборцы приехали в гости к русским кадетам в Стрнище. Был парад обоих корпусов – Донского и Крымского, – а вечером общий бал. Вскоре после этого визита все обмундирование младших классов австро-венгерского корпуса было передано донским кадетам. Мундиры, правда, нам не подошли, но светло-синие брюки и голубые рубашки стали парадным обмундированием 2-й сотни. Летом 1921 года генерал Бабкин получил откуда-то пижамы, и, как бы забавно это ни звучало, пижамы стали повседневным обмундированием. Наконец, осенью 1921 года было получено американское военное обмундирование: френчи, галифе, шинели и краги из парусины.
В течение лета 1921 года преподаватели составили учебники по своим предметам, а кадеты на шапирографах их размножили. Тем же летом, взамен уволенных воспитателей, в корпус прибыли: генерал-лейтенант А.М. Сутулов[616], генерал-майор Кучеров[617] и полковник Еманов[618]. Наш 3-й класс принял полковник А.Ф. Золотов[619], по образованию военный юрист; Сутулов стал командиром 1-й сотни, Кучеров и Еманов – воспитателями старших, 5-го и 6-го классов. Инспектором классов, взамен бывшего в Евпатории инспектором генерал-майора Ерофеева[620], стал полковник Чернокнижников[621].
Летом 1921 года дошли до нас сведения о сильном голоде в Поволжье и было получено воззвание митрополита Антония о сборе помощи голодающим. Донцы решили – голодать один день, а деньги, сэкономленные на этом, выслать на помощь голодающим. Мы честно голодали весь день, а наши соседи не выдержали и, не получая ничего с кухни, «обнесли» все огороды местных жителей-словенцев. В результате пришлось им заплатить чуть ли не вдвое того, что было корпусом сэкономлено на кухне.
С соседями крымцами у нас были в общем, как и полагается, добрососедские отношения, но в особенности с владикавказцами – там было много кубанцев и терцев, так что «кунацкие» отношения наладились сразу по «сродству душ». Если что-либо нас разделяло с полтавцами, так это, пожалуй, наличие у них «цука» – против этого восставала казачья натура.
В ноябре 1921 года Донской кадетский корпус было решено перевести из Словении в Герцеговину. Оказалось, что там нашлись подходящие помещения и что корпус будет размещен в старой австрийской крепости «Билек» вблизи городка Билече. И вот в том же месяце, в составе трех сотен, корпус был погружен в вагоны и отправлен на юг, в Герцеговину. В Сараеве нас дружески встретили кадеты-одесситы, полочане и киевляне, объединенные в Русском кадетском корпусе, который впоследствии был назван Первым Русским Великого князя Константина Константиновича кадетским корпусом. Из Сараева нас повезли в городок Требинье, где кончалась железная дорога и откуда нужно было идти пешком в Билече. Итак, начинался новый период жизни 2-го Донского кадетского корпуса, в невероятной глуши, на границе Черногории и Герцеговины.
Первое время нашего пребывания в Билече пошло на внутреннее устройство лагеря. Были сооружены примитивные парты, починен водопровод, были сделаны попытки наладить электроподачу и созданы мастерские – швальная, сапожная и столярная. В это время я был кадетом 2-й сотни, и поэтому все то, что происходило в 1-й сотне, – мне толком было неизвестно. Знали мы, что там не все в порядке, что происходят какие-то трения с директором корпуса, генералом Бабкиным, что впоследствии вылилось даже и в «бенефис» ему. В общем, в результате этих неладов директору пришлось уйти и уступить место генерал-майору Евгению Васильевичу Перрету, в прошлом офицеру гвардейской артиллерии. Евгений Васильевич Перрет был лично известен Донскому атаману, так как генерал Богаевский был женат на сестре генерала Перрета. Понемногу жизнь корпуса налаживалась, все входило в нормальное академическое русло. Кадеты и офицеры продолжали работы по благоустроению лагеря – ими были сооружены корпусная церковь, в которой иконы были написаны Гришей Самойловым, и театральный зал. Были приобретены гимнастические снаряды: турник, параллельные брусья, кобыла и козел. Гимнастическое дело сразу взял в свои руки полковник Ган, который организовал группу соколов. Затем был создан хор трубачей. Вначале капельмейстером был есаул Скачков, а потом полковник Мигузов. Были налажены хлебопекарня и кухня. Продукты корпус получал от сербского военного интендантства в городе Требинье. Также сразу был организован лазарет, старшим и единственным врачом в котором стал доктор Попов. Фельдшером же и делопроизводителем в лазарете стал кубанский казак Шаповалов.
Начались учебные занятия, а помимо этого кадеты были заняты и ручным трудом, проходя наглядное обучение в различных мастерских. Вскоре появилась еще одна мастерская – переплетная. Помню, что столярной мастерской руководил полковник Рещиков, Владимир Николаевич[622], одновременно и воспитатель 36-го выпуска. Короче говоря, корпус не ограничивался академическими знаниями, но и старался приучить кадета «на всякий случай» к ручному труду – кто мог предположить, что его ожидает в будущем? Кроме этого, в такой работе вырабатывался навык к труду, что в жизни бывает крайне важным.
С местным населением особых связей не было. Правда, в корпусе стали учиться несколько местных жителей-черногорцев и герцеговинцев (впоследствии ставших офицерами югославской армии), а кроме того, местные учителя-сербы начали преподавать у нас сербскую историю, язык, литературу и географию страны – все на сербском языке. Бытовых же связей не было. Корпус жил своей обособленной жизнью, и кадеты только время от времени встречались с местным населением. Еще были попытки устраивать общие вечера с представлениями на сербском языке, но это дело как-то заглохло.
В сентябре 1922 года произошло событие, имевшее для корпуса большое значение, – 2-й Донской кадетский корпус приказом войскового атамана получил Державное шефство, вензель на погоны и наименование «Донской Императора Александра III кадетский корпус». В это время старый корпус прекратил свое существование.
Несколько позже 1-я сотня получила наименование «Атаманской» и, уже неофициально, кадеты Атаманской сотни стали носить на левом плече так называемые «атаманские» погончики – голубого цвета с белым кантом – то есть цветов л. – гв. Атаманского полка и Атаманского училища в Новочеркасске. Кадеты гордились полученным шефством, но всем было несказанно обидно за старый корпус, который волей судеб должен был прекратить свое существование.
Билече, по-австрийски Билек, – крохотное местечко в 30 километрах от железнодорожной станции и городка Требинье. Все местечко состоит из трех улиц, обежать его можно буквально за пять минут. Два-три «отеля» с громкими названиями и примитивным устройством и меблировкой, три-четыре «кафаны» – кофейни, где можно также выпить и вина. Десятки домов местных жителей, окруженных, как крепости, высокими стенами и с турецкими окнами (а то, не дай бог, кто-нибудь увидит жену или дочь!), небольшая казарма, где стоит взвод жандармов, мечеть, православная церковь, кладбище, и это все. Отсутствие всякого общества, невероятная скука и дичь. Вокруг – плешивые горы, рядом – черногорская граница. Растительности почти никакой, только изредка попадаются кусты и деревья, похожие на кизил. В горах – пастушки пасут овец и коз. В руках у них – пряжа, лицо наполовину закрыто, как у мусульманок. Если ты попытаешься заговорить с ними – труд не только напрасный, но и зело опасный. Даже если ты просто спрашиваешь их, который час, очень возможно, что вместо ответа в тебя полетит увесистый камень. Дичь, какой не найдешь на земном шаре…
Недалеко от города, в какой-нибудь миле от него, стоит старая австрийская крепость. Форты, бастионы, амбразуры, бойницы, зубчатые стены – ни дать ни взять замок средневековый. И вот в этой крепости и расположился Донской кадетский корпус. Крепость представляет собой почти квадрат, с высокой башней посередине. Четыре ряда солидно построенных зданий. В крепости комплекс зданий вдоль стен и, кроме того, разделяющих крепость. В них, в верхних казармах, живут кадеты. Как будто для нас и строили три громадных двухэтажных здания. Дальше, рядом с ними – театр, гимнастический зал.
Перед зданиями – большой двор, снова ряд зданий, на этот раз двойной. В тех, что лицом к казармам, – свинюшник, бывшие стойла для мулов (а лошади там были, где наш театр), а за этим частные квартиры персонала. Там, между прочим, жил и будущий атаман, генерал Татаркин[623], рядом – военный чиновник Дмитриев с женой и дочерью Зоей, генерал Готуа, госпожа Лазарева с детьми, морской офицер Хрущев с сестрами, есаул Леонов и другие. Далее снова шел ряд зданий, в них – лазарет и квартира доктора Попова, квартира полковника Поссевина[624] и другие службы. В нижнем ряду, прилегающем к стенам, также располагались чины персонала со своими семьями, а направо от ворот – церковь, штаб, квартиры директора и некоторых преподавателей и воспитателей. Выше, идя обратно к казармам, – кухня. Крепость почти нависала над пропастью – а там в долине, где можно было, наконец, увидеть кусты и деревья, извивалась и бурлила речка Требишница, которую мы почему-то прозвали Требинкой. Требишница вырывалась как очумелая из горы, на который расположился городок Билече. Вырывалась и неслась по камням несколько километров, и только тогда успокаивалась и принимала более величественный вид, расширялась и текла далее к самому Требинье. А по скалам гнездились поскоки – вид медянки, чрезвычайно ядовитой, прозванной так потому, что она была в состоянии нападать сверху, буквально скача, прыгая по камням. В общем, местечко было невеселое. И за что эта кара постигла донских кадет?
Климат тоже тяжелый. Летом – жара, а зимой – невероятные холода и морозы. Снега наваливало достаточно. По вечерам, если выглянешь в окошко, можешь увидеть золотые точки волчьих глаз. Волки собирались стаями к человечьему жилью, надеясь чем-нибудь поживиться.
Развлечения по праздникам заключались в лазании по горам, расцарапывании себе рук и ног, швырянии огромных камней-валунов в пропасти и долины и бесконечном чтении книг. Тем, кто уезжал на лето в отпуск, приходилось идти пешком на железнодорожную станцию Требинье, а это было всего тридцать километров. Но молодые ноги выдерживали все. Кто-нибудь из компании затягивал: «Один верблюд идет… другой верблюд идет…» – и с припевом «Ах, как мне жаль весь караван верблюд!» весело доходили до Требинье. Единственный отдых, который мы себе позволяли, – это короткая остановка у «Москвы» (кафана на середине пути между Билече и Требинье) – там мы ложились и задирали ноги вверх – лучший способ отдохнуть. А потом снова затягивали своих «верблюдов» и так доходили до самой станции. Однажды компания кадет, шедших в Требинье, повстречалась с какими-то местными жителями. Пошли вместе, угощались взаимно табачком, мило разговаривали. Потом выяснилось, что с нами идет знаменитый разбойник Майо Вуйович и его «ребятки». Но «руссов», как там называли русских, Майо не трогал; наоборот, он очень любил русских и нападал главным образом на мусульман, это были его заклятые враги.
В наши, 70-е годы ХХ века, когда юбочки и девичий стыд приведены к так называемому «мини», то есть к минимуму, а мальчиков и девочек с малых лет просвещает сама школа, посвящая их в то, о чем раньше или совсем не говорилось, или же говорилось шепотом, то о чем буду писать – может показаться смешным. Но из песни слова не выкинешь, и мне хочется эту песню об ушедшем кадетском мире довести целиком до конца, рассказав об отношении кадета к барышне в те как будто далекие 20-е и 30-е годы. Барышня в кадетском представлении – это было нечто высокое и чистое. Это было то, чему можно было поклоняться, писать неуклюжие стихи и приносить букетики фиалок. За ними ухаживали, с ними танцевали, переписывались и окружали их атмосферой такого обожания и уважения, которым – в этом я твердо уверен – не окружают теперь даже королев. Да они, наши институтки, и чувствовали себя в обществе кадет настоящими королевами. Что же, неужели в нас мертвым сном спали человеческие чувства, инстинкты, природа? Конечно нет: мы были обуреваемы теми же общечеловеческими страстями и желаниями, те же инстинкты были и в нас. Мы грешили. Мы грешили так, как и другие юнцы нашего возраста, но по неписаному кодексу чести, завещанному нам поколениями старших кадет, мы проводили грань и за эту грань не переступали. Мы знали, с кем, где и когда можно дать волю своим человеческим инстинктам. Но наша барышня была для нас священна. Если бы кто-нибудь из нас посягнул на барышню, переступил бы эту грань, результат для него был бы крайне плачевным.
Среди старших кадет оживление. Начались каникулы, и в корпус, к родителям, приехали «наши» институтки. Возбуждение почти общее. «Ухажеры», а их сонм, приглаживают непокорные чубы и проборы, достают брюки из глажки. О нет, совсем не то, что можно подумать; не только прачечной или заведения, где гладят костюмы, формы и прочее, но у нас не было даже утюга. Еще вчера вечером, сняв брюки, аккуратно складывали их, намечали складку и обильно смачивали ее водой. Затем укладывали их на доски кровати под матрас и спокойно укладывались на нем спать. Завтра утром брюки оказывались безукоризненно выглаженными.
Сегодня воскресенье, и все мы отдыхаем, свободны. Вскоре веселая молодежь гурьбой высыпает из ворот крепости. Тенистая аллея. По ней медленно движется толпа, человек двадцать пять – тридцать. Это Зоя, она же «мать-атаманша», то есть дама выпуска, а вокруг нее – кадеты, «ее» кадеты. Слева от нее – пять человек, столько же справа (большая ширина аллеи и не вместит), а сзади – полчища! И еще кто-то забежал спереди и, оживленно жестикулируя, рассказывает Зое что-то веселое. А она смеется заразительным смехом, она счастлива. А поздним вечером, когда Зоя уже уляжется спать и когда весь лагерь погрузится в сон, Пик Иванов и я, два закоренелых мечтателя, выберутся незаметно из сотни и пойдут бродить по спящему лагерю. Луна. Мечтатели усядутся на скамейку в тени большого дерева, на той же самой аллее, шагах в ста от Зоиных окон. И начнут молоть всякую чепуху. Пик станет уверять, что стоит только сосредоточиться, сконцентрировать всю свою волю и мысли, и вот можно, мол, заставить Зоечку встать и подойти к окну. И тогда, не шевелясь и не выдавая ничем своего присутствия, ты можешь хоть с минутку полюбоваться ее неясным силуэтом. И наивный мечтатель, устремляя «пронзительный» взор в темный провал окна, думает-думает… А Пик в это время находит вбитый кем-то в дерево гвоздь и советует усесться так, чтобы гвоздь пришелся в затылок. «Ты вдавливай, вдавливай, – говорит он, – так легче сосредоточиться». Сам автор этому верит (да чему не поверишь в те прекрасные годы мечтаний!) и вдавливает, и вдавливает… «Я помогу тебе думать, – шепчет Пик, – я тоже буду думать…» Два молодых мечтателя думают, но никакие гвозди, никакая концентрация не помогают. Приятели бредут дальше и вслух декламируют Пушкина.
А завтра – бал. Не вечер в какой-нибудь сотне, «только» для кадет сотни и приглашенных. Нет, это общий, корпусной бал. И верные три «пажа» поднесут Женечке по крошечному букетику фиалок. Женечка старше их, и около нее кавалеры из старших классов. Но вот и для этих косноязычных, что-то лепечущих ей и глядящих на нее с немым обожанием «пажей», или «мушкетеров», в Женечкином сердечке находится уголок, и нежные слова благодарности вознаграждают героев. А герои – они сегодня по таким скалам карабкались, что там и голову можно сломать, а все для того, чтобы у «нашей» Женечки сегодня на балу были свежие фиалки.
Громадное здание. Чтобы превратить эту бывшую конюшню в бальный зал – немало потрудились кадеты. Немало тачек земли навезли сюда, утрамбовали, обшивали досками, белили стены, и вот – танцевальный зал и зал для театральных представлений. Сцена. На занавесе – новочеркасский памятник Ермаку, рисовал Гриша Самойлов. Тот самый Гриша, который впоследствии станет одним из самых прославленных архитекторов Югославии и чей проект самого большого храма в столице получит первую премию. А пока – Гриша разрисовывает программки для дам, рисует пейзажи в альбомы и без устали пляшет на балах. На сцене – хор трубачей-кадет. Вдоль стен – скамейки, кой-где стулья, для директора и его дам – кресла (одно из них – бутафорский трон царя Феодора Иоанновича, но ничего, сойдет). На стенах – большие портреты. Державный шеф корпуса, Государь и Государыня, Наследник в форме лейб-казачьего полка, войсковые атаманы – А.М. Каледин, А.П. Богаевский и другие. Пол – из строганых досок, но, уверяю вас, и по ним будет скользить веселая молодежь. У дверей распорядители-кадеты. Пышные голубые банты. Не всегда на левой стороне груди – обычно на левом плече. На банте – «атаманский» погончик с белым кантом. У входа столик, на нем программки. Их не печатают, а рисуют кадеты. Иногда это настоящее произведение искусства. Рисуют многие, у кого есть способности к рисованию, – ведь программок надо много наделать, так чтобы у каждой дамы, да и у некоторых офицеров было по программке. Но это количество, а вот о качестве – тут уже не переплюнуть таких, как Гриша Самойлов или Киреев, а впоследствии Ваня Дубровный или Виктор Иванов, – это настоящие художники.
Скоро начнут «съезжаться» гости. По образу пешего хождения. «В этом городе пыльном» бывали балы, но «не было просто приличных карет», да и вообще перевозочных средств, кроме несчастненького фордика, не было. Ходили наши воспитатели и преподаватели, независимо от возраста, на «своих двоих» и не знали, что такое склероз или сердечные заболевания. Итак, начинали сходиться. Но… прежде чем прибудет директор корпуса и вообще персонал – должно прибыть «самое почетное» начальство – «мать-атаманша», дама выпуска. Почему до прихода остальных? Потому что «зверям», «лавочке», одним словом персоналу, незачем знать о том, что при ее входе (а войдет она, окруженная традиционным «начальством», то есть атаманом выпуска, его адъютантом, есаулами и пр.) хор трубачей грянет со сцены встречный «Атаманский» марш, и кадеты вытянутся в струнку. Она же не пройдет, а «прошествует» к своему почетному месту (стул, конечно, а не скамья!) и останется там, окруженная своим выпуском, до прибытия настоящего начальства. Начальство же сделает вид, что ничего об этом не знает, однако с особой почтительностью будет ее приветствовать, отлично понимая, что негласной хозяйкой бала в глазах кадет является именно она. И первым будет с ней танцевать «атаман», а не кто-либо другой, если только «атаман» не смилостивится и не прикажет сделать это своему «адъютанту». Случилось однажды, что один из кадет позволил себе не совсем уважительно отозваться о даме выпуска. Это было его концом. Выпуск поставил его на так называемое «красное положение» (как видите, красный цвет, исключая лампас и околыша, у нас особенной любовью не пользовался), попросту его бойкотировали, и в результате пришлось ему перевестись в другой корпус. Да, честь барышни – великое дело!
Но вот сходится начальство. Пониже рангом – пораньше, последним – директор со своими дамами. Встречные марши приветствуют и командиров сотен, и директора. Его встречают маршем гвардейской артиллерии или же Преображенским. Носятся по залу кадеты-распорядители, развеваются голубые банты. Распорядители никогда не ходят обычным шагом, они именно носятся или скользят. Они проверяют – у всех ли дам есть программы, то есть расписание танцев. Трубачи играют вальс. Кадет дирижирует танцами. Вальс обычный, вальс с фигурами. А затем па-де-катр, па-де-спань, хиавата, цыганочка, полька-бабочка, па-де-патинер – все это утонуло и находится где-то далеко, чуть ли не по соседству с древнегреческими плясками.
Мне пришлось бывать не раз на современных вечеринках – следовать за сынишкой, начиная с возраста «клопа» и кончая университетом. Балами я все эти вечеринки не назову, несмотря на их внешнее подчас великолепие и блеск, несмотря на удобство и комфорт мебели и помещений. А вот у нас, в нашей бывшей конюшне австрийской крепости, на строганых досках, были настоящие балы. В нынешнее время кавалер приводит с собой даму и танцует с ней одной весь вечер, ревниво оберегая ее от посягательств соседей протанцевать с ней хотя бы один танец. А в наше, несколько смешное, старомодное время считалось не совсем приличным непрестанно, «без отрыву», танцевать с одной дамой. И выражение «она пользовалась успехом» понималось в то время иначе: тогда даже тот, кто тайно или явно «воздыхал» по даме сердца, был счастлив, если и другие наперебой приглашали ее на танцы. Вот это и означало «пользоваться успехом».
А сколько раз рыцарское отношение кадета подчеркивалось его манерой танцевать. Как приятно было смотреть, когда кадет, намеренно отдалив от себя даму, не в мыслях, а физически – держа ее чуть ли не полметра от себя, ловко вальсировал по строганым доскам пола. И в душе каждого кадета не было ничего, кроме наслаждения самим танцем и глубокого уважения к той, кого он подчеркнуто далеко держал в своих крепких руках.
Носятся в вальсе наши институтки, но они не одни. Приглашали на вечера и некоторых сербок из города. Правда, их было мало. Носятся и жены воспитателей и преподавателей, ведь и они в ту пору по большей части были так молоды! Танцевали в то время и кадеты с кадетами, «шерочка с машерочкой». Танцевали весело и непринужденно.
По бокам, ближе к выходу, подпирая стены, в позе Печориных стоят нетанцующие. Некоторые не умеют, а другие не желают уметь, и все тут! Но и им страшно интересно наблюдать за происходящим, хотя некоторые из них и строят презрительные мины или напяливают маску равнодушия.
А потом, где-то в середине бала рявкнет вдруг оркестр «Казачка». Мелькнут алые лампасы, и синь шароваров пойдет стлаться по доскам, а потом в «колесе» пройдутся руки по полу, застучит пулеметной дробью подкованный каблук Коли Басова или Бориса Кундрюцкова. Тут и из толпы нетанцующих вырвется кто-нибудь, не сдержится и начнет чесать по-станичному. Тут иной раз и малыши не стерпят. Выскочит вьюном черномазый, как цыганенок, Митя Мерзликин и «докажет свое» (а в будущем пуля красного партизана уложит его в конной атаке. А брата его Петю свалят болезни где-то в сибирской тайге, после многих лет концлагеря. И не Коле ли Букину отобьют румынские «сикуранцы» почки и ребра при переходе границы?).
А затем после грома рукоплесканий заунывно запоет лезгинка. Начнет с «молитвы Шамиля»:
Горе нам, визирь к нам с войском стремится…
Где бы нам, как бы нам от него укрыться?..
Мы в лес, мы в горы – русские за нами,
Бьют нас и режут и колют штыками…
И вылетит из толпы Шура Беломестнов в белой черкеске и, едва касаясь пола чувяками, кошачьей, неслышной поступью заскользит по полу. Все чаще, все воинственнее ритм… А за Шурой – резиновыми ногами стелется по земле ладно скроенный Петя Вертепов. Как там у него ноги приклеены, один Бог ведает, но выделывает он ими такие чудеса, что диву даешься. И время от времени слышится из толпы одобрительное «Ас-с-с-са…» и восклицания «Урсач!» и «Аджа!».
Вот кончен бал и гаснут свечи… Нет, свечи не гаснут, гаснут карбидные и керосиновые лампы, и расходится веселая публика. Кадеты провожают своих дам до дому. В то смешное время каждая мама могла бы отпустить свою любимую дочь в любой час ночи с кадетом. Этого не случалось – мамы и всякие другие шапероны и шаперонши не отставали ни на шаг. Но если бы их и не было – уверяю вас, что более надежной защиты для барышни в позднее время, чем кадет, нельзя было бы сыскать.
В этом же здании давались и театральные представления. Режиссером, вдохновителем, постановщиком, одним словом – душой кадетского театра был регент хора и талантливый артист, Яков Иванович Шпилевой, кубанский казак, в кадетском просторечии Яшка. Тогда ему, пожалуй, не было и сорока лет. Начали со скромного, с одноактных пьесок, но потом дело пошло быстрыми шагами, и взялись за Островского. Из последнего было переиграно, кажется, все. Женские роли исполнялись женами воспитателей и преподавателей. В редких случаях женские роли поручались кадетам. Выявились понемногу и таланты. Помню, как изумил всех мой новочеркасский командир сотни, генерал-майор А.И. Васильев, – он оказался прирожденным комиком. Его «Аркаша» в сочетании с блестящей игрой преподавателя русского, А.Н. Перцева, был незабываемым театральным дуэтом – мы буквально покатывались с хохоту. В женских ролях необходимо отметить прежде всего очень пожилую даму, фамилия которой выскочила у меня из памяти. Помню, что звали ее почему-то княжной Джавахой. По-моему, она была кавказского происхождения. Она была особенно хороша в ролях трагических старух, как, например, в «Грозе», где она зловеще говорит, обращаясь к Катерине, стоящей у омута: «Вот она, красота-то, куда ведет!» До сих пор не забыть, мурашки тогда пробегали по коже, так естественно она играла. А Катериной, царицей Ириной и т. д., всех ролей не перечтешь, была талантливая Виктория Васильевна Рещикова, жена воспитателя, полковника Владимира Николаевича Рещикова, в прошлом изюмского гусара. Много в ней было чуткости, неподдельного чувства в игре. Очень редко выступала в ролях старух и ее мать, Надежда Палладиевна. Играли Белкина, Поссевина, Листратова-мать, играли многие. Скажем так – мало кто не играл. А среди кадет хочется отметить прежде всего ныне покойного, бывшего сибиряка-омича Сережу Семынина. Это был Богом данный талант. Хорош он был и в роли князя Вяземского и князя Серебряного. В добавление к врожденному таланту, он обладал еще и красивой и видной фигурой и был очень хорош собой. Он искренно увлекался театром. Помню, как мы вместе с ним писали письмо Мозжухину, который облил нас ушатом холодной воды, и спасибо покойному, что удержал нас от этого шага – идти на сцену. Впоследствии Сережа стал священником и умер не так давно на Восточном побережье США. Знаю, что и на этом поприще его уважали и горячо любили.
Одно время шли разговоры среди персонала – а не слишком ли вредит увлечение театром академическому делу? Победило то течение, которое высказывалось за театр. Главную роль в нем играл уже упомянутый мной преподаватель русского языка и словесности А.Н. Перцев. Не будь его – знали ли бы мы столько? Он и на уроках вливал в нас столько любви к русскому языку и литературе, делая свои уроки поистине живыми и увлекательными. Мы еще в младших классах, как только вырывались от Солохи (преподаватель Солошенко, очень неплохой и знающий свой предмет, но несколько сухой) и попадали в руки Перцева, начинали чувствовать за спиной у себя крылья. Он не только преподавал по расписанию и развивал нас, но и заставлял действовать совершенно самостоятельно. Мы должны были разрабатывать рефераты по русской и иностранной литературе, иногда заданные им, а иногда по свободному выбору, и читать их перед классом. Эти рефераты ни в каком расписании не предвиделись. Вот тут-то и вырастали наши крылья. Перцев также учил нас, как надо писать. Указывал, что нужно избегать всяких «красивостей», не углубляться в вылизанные описания природы, не опошлять стиль разными «изумрудными травами» и тому подобными штампами. Где бы он ни был – низкий ему поклон! Так это именно он настоял тогда на том, чтобы театр и далее развивался, а это столько дало всем в изучении русской литературы. Это уже выходило из рамок обычных ученических спектаклей, здесь и масштаб, и отношение к делу были шире и глубже.
Ставился и «Феодор Иоаннович», весь, без купюр, и «Смерть Иоанна Грозного», и «Князь Серебряный». Читатель вправе улыбнуться и сказать: н-да… а все же – как с постановкой, откуда декорации, костюмы и прочее? Поговорим об этом. Чтобы создать декорации – тут особенного труда не требовалось. Нужны были краски, материал и художники. Все это имелось, кроме времени, конечно, и здесь приходится снять шапку перед жертвенностью кадет-художников, которые на это тратили часы своего вечернего, а то и ночного отдыха. В первые годы Гриша Самойлов, затем сибиряк, по-моему, кадет Омского корпуса, Ваня Дубровный, также талантливый художник; вот они набирали себе армию охотников и писали декорации. А костюмы!.. Ведь надо же иметь в реквизите столько-то боярских, столько-то для рынд, столько-то для боярынь и боярышень, а там еще князья и, в конце концов, царское одеяние! Нужно только захотеть… А «хотение» было у нас сильное, и вот перед публикой появлялись на сцене то терем, то царские хоромы, где на троне восседал Грозный в самой настоящей шапке Мономаха, в одежде, сверкавшей каменьями, в бармах и оплечье, с золоченым посохом в руке. А за ним в белоснежном одеянии с топориками на плечах стояли царские рынды. И все на сцене искрилось и переливалось. Или же врывались шуты-скоморохи в пестрых одеждах, и ходуном ходила сцена. А публика замирала. Или – целый сонм бояр в «великолепных» костюмах, «брады своя уставя в земь», сидел на резных стульях за длинным столом, обсуждая дела Московской Руси.
Нужно только захотеть… Из мешковины, из самой обыкновенной дерюги кроили наши дамы одежды, в дело пускались клеевые краски и бутафорские «самоцветы», и все это делалось чуть ли не по ночам, и вот создавалась феерия, производившая со сцены незабываемое впечатление. Не все мы, конечно, играли, как то подобает настоящим артистам. Не все у нас выходило гладко, да и не могло – число участвующих бывало слишком велико – никакой режиссер не мог бы за этим усмотреть. Театр приблизил нас к русской литературе. А с драматических произведений увлечение перекинулось и на остальное. Боже, сколько мы читали! Где угодно, когда угодно и как угодно. Сколько раз после вечернего обхода дежурным офицером спален какой-нибудь «одержимый» забирался под кровать. «Занавесившись» одеялом с обеих сторон, он «возжигал свечу воску ярого» и в этом полусклепе, с опасностью быть пойманным и наказанным и постоянно водя свечой из стороны в сторону – чтобы не прожечь доски, – в таком положении предавался чтению. Часами, до изнеможения, покуда оставался «воск ярый». Было ли наше чтение всегда серьезным и полезным? Да нет, читали не только классиков, увлекались и Луи Буссенаром, Майн Ридом. Одним словом, всем, что было в этом возрасте по душе. Все, что попадалось под руку.
Первым законоучителем 2-го Донского кадетского корпуса во время его эвакуации из Евпатории и затем, в Стрнище, в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, был отец Василий Бощановский. По прибытии корпуса он отслужил торжественный благодарственный молебен, а через некоторое время панихиду по безвременно погибшему от большевистских рук Донскому Златоусту, Митрофану Петровичу Богаевскому[625], товарищу войскового атамана генерала Каледина. Передо мной на столе – подлинник его проповеди по этому случаю, написанный его рукой и переданный вдове покойного, Елизавете Дмитриевне. От нее я его и получил и жалею, что, за недостатком места, не имею возможности привести эту проповедь целиком. Привожу выписки из нее.
«Умер он, хотя и имел возможность избежать смерти. Умер, веря в честь и достоинство души человеческой. Умер от гнусной руки большевизма, но не случайно, а по роковой необходимости. В царстве торжествующего Хама все честное и доброе русское может только терпеть, страдать и умирать. Помните это вы, юноши и дети! Вернуться теперь – означает вернуться к Ленину и Троцкому, к гнусным палачам матери-Родины. Вернуться – значит покориться предателям, признать их право на издевательство над тем, что должно быть святыней каждого русского! Слушающий – да разумеет!»
Протопресвитер Бощановский родился в 1872 году в селе Самбек Екатеринославской губернии. Он окончил Киевскую духовную академию и в 1897 году рукоположен в священники. С 1899 года состоял законоучителем в различных учебных заведениях в России и за границей. В октябре 1949 года он стал настоятелем Александро-Невской церкви в городе Лейквуде, около Нью-Йорка. Решением Архиерейского синода Русской православной церкви отец Василий был возведен в сан протопресвитера в 1956 году.
После него законоучителем в корпусе стал отец Иоанн Трофимов, донской казак, отец кадета. Оба были высокого роста, косая сажень в плечах. Служил благолепно, требовал от нас знание Закона Божия и лепил колы, когда мы этого заслуживали. У меня нашел в парте стихотворения Пушкина, да не те, какие нужно. Взял за плечи, повел к форту. Долго поучал, старался объяснить, что это Александр Сергеевич написал в самые ранние, юношеские годы, а что потом и сам стыдился того, что написал, и друзей просил ему об этом не напоминать, сердился, когда об этом заговаривали. И вот отец Иоанн заставил меня вырвать по листочкам (а жаль было, так как это было старое, редкое издание – откуда оно попало ко мне, я уж теперь и не помню) и, разорвав на мельчайшие кусочки, развеивать по ветру. Сам помогал в этом.
Долгое время нашим духовным окормителем был не кто иной, как сам епископ Вениамин, духовный глава Белой армии. Этот период оставил, я думаю, одно из самых ярких воспоминаний в душе кадет, в особенности младших классов. Епископ Вениамин своим искренним словом увлекал за собой молящихся – проповеди его были исполнены глубокой верой, и каждое его слово проникало в самую душу. Оглядываясь на прошедшее, я ясно отдаю себе отчет в том, что он сделал для нас, для нашего духовного обогащения и какой переворот произвел в юных сердцах. До него, да и после него, – что греха таить, подросток-кадет особой набожностью никогда не отличался, за очень редкими исключениями. Вспомним, говоря об этих исключениях, пример Бориса Петровича Богаевского, который с малых лет, казалось, посвятил себя на служение Богу. Частенько любили мы удрать и всякими правдами и неправдами избежать долгого стояния в церкви. Это не имело ничего общего с верой или неверием мальчишки. Просто в этом возрасте не вдумываешься глубоко во многие вопросы. Но это избегание не касалось тех из нас, что пели в хоре, – те были считаные, да и любили церковные службы. А булочки певчим в воскресенье – да разве рискнешь потерять такую вкусную сдобную булочку!
Но с приездом епископа Вениамина влилась в нашу жизнь новая струя. Даже «теплохладных» сумел он заразить своим горением и привлечь к алтарю. Его богослужения были прежде всего интересны. Я задумался было: уместно ли воспользоваться этим словом для определения, и решил, что это точнее всего определяет характер того, что он делал. Прежде всего он в подробностях знакомил нас со смыслом богослужения, объяснял в классе все детали и, может быть, не совсем понятные выражения в тексте богослужения. А мы-то думали, что с церковной службой знакомы с самого детства! Оказалось много нового, что только теперь открывалось в его проникновенных объяснениях. Поэтому особенно внимательно мы следили теперь за всем, что совершается во время службы. Изредка он знакомил нас с теми обрядами, которые редко соблюдаются в нашей церкви, как это было, например, с обрядом омовения ног 12 апостолам. В качестве «апостолов» были выбраны кадеты, и для обряда был сооружен особый помост, обшитый белыми простынями. Этот обряд своей исключительной красотой и внутренним смыслом произвел на нас сильное впечатление. Епископ Вениамин сумел привлечь к церкви много «теплохладных» и огрубелых сердец. Помню, что многие из тех, что не прочь были ранее отлынивать от воскресной службы, вставали теперь часа на два раньше и бежали к ранней. Готовы были, кажется, пожертвовать и завтраком, если надо. Очень многих, в том числе и меня, епископ заставил задуматься о том, что у нас до тех пор лежало под спудом. Его отъезд был для нас ударом. Тяжело было расставаться, и его автомобиль несли на руках так же, как в свое время и автомобиль Главнокомандующего. При епископе нам удалось не раз слушать всероссийскую знаменитость – прославленного протодиакона отца Вербицкого, пластинки которого ныне уже фонографическая редкость. А тогда, в течение долгого времени, он жил и служил при корпусе.
Вслед за тем нашим законоучителем стал архимандрит Иоасаф, впоследствии архиепископ Буэнос-Айресский и Аргентинский. Владыка родился – согласно выписке из журнала «Православная Русь» – в 1888 году в Новгородской губернии, в семье сельского священника. Духовное училище и семинарию окончил в Новгороде, а Духовную академию в Санкт-Петербурге в 1912 году. В том же году принял монашество и стал инспектором Духовного училища в городе Яраиске Вятской губернии. Позднее инспектором Духовного училища был переведен в Полтаву, где и жил до революции. После эвакуации из Крыма он прибыл в Югославию и в течение пяти лет был законоучителем в Донском Императора Александра III кадетском корпусе. В 1927 году православные в Монреале пригласили его настоятелем новооткрытого прихода. Архимандрит Иоасаф пробыл в Канаде 6 месяцев, а затем вернулся в Югославию, где в октябре 1930 года был хиротонисан в епископа. Вернувшись в Канаду, владыка сумел наладить жизнь епархии и создал в Канаде 2 монастыря и ряд православных приходов. В результате его двадцатилетних трудов там возникли 2 отдельные епархии. В 1951 году он был назначен правящим архиереем в молодую Аргентинскую епархию, где создал много новых приходов. Скончался владыка 26 ноября 1956 года в Буэнос-Айресе.
Постараюсь описать его, каким помню, – аскетической внешности, небольшого роста, с прямыми волосами, с большими горящими глазами, – он, надо сознаться, не привлекал к себе сердца кадет в той степени, в какой это удавалось всегда делать епископу Вениамину. К архимандриту Иоасафу относились с глубоким почтением, но не бывало того импульса, чтобы вдруг, по внутреннему наитию, подбежать к нему под благословение и с искренней радостью поцеловать его благословляющую руку, как это случалось с нами при епископе Вениамине. Чувствовалась какая-то сдержанность, некоторая сухость. Я очень боюсь ошибиться в своем анализе, он очень субъективен, но передаю то, что чувствовал и наблюдал сам. Думаю, однако, что он был лишен сухости, что в нем было много внутреннего огня, только другого свойства.
В 1926 году наш корпус был переведен в Боснию, в маленький городок Горажде, на берегу Дрины. Этот перевод произошел вследствие того, что Военному министерству понадобились казармы в крепости Билече, для размещения там Школы офицеров запаса.
Несмотря на то что Горажде считалось захолустьем, однако разница между этим городком и Билече, где ранее проживал корпус, была громадная. Из диких мест мы неожиданно переехали в какой-то, казалось нам, оазис, настолько разница была разительна. Во-первых, сам городок был больше, во-вторых, пути сообщения были под рукой, в городе был хоть какой-то «букет» очаровательных девиц (правда, их можно было легко пересчитать, но в Билече и считать-то не приходилось), было много зелени, не было «поскоков» – змей, которых мы опасались в Билече, не так далеко было до крупного центра – города Сараево, куда можно было при желании съездить и куда мы так никогда и не ездили. В общем, здесь было гораздо приветливее и лучше, а климат был гораздо мягче.
Корпус занимал большой комплекс зданий, среди которых одно было главным: там помещались классы, штаб, а на верхнем этаже спальни некоторых выпусков. Остальные выпуски помещались в удобных бараках неподалеку. Далее была церковь, в таком же бараке; квартиры чинов персонала, театр (переделанный из конюшни) и корпусной лазарет. На берегу Дрины стояло еще одно довольно большое здание, в котором жил директор корпуса и некоторые воспитатели с семьями. Река Дрина очень бурная, и вода в ней холодная, так что купаться можно было в очень редкие, особенно жаркие дни.
Над корпусом с одной стороны и над городом – с другой нависали горы. Нависавшая над корпусом гора прозвана была «Горой самоубийцы». Дело в том, что на ней покончил с собой один казак, как раз перед нашим приездом в Горажде. Под горой располагалась наша кухня. Работал в ней Петрович, как его фамилия – понятия не имею, мы все его звали просто Петровичем. Говор его был цветистый и выразительный, я любил его слушать, а рассказывать он был большой мастер. Запомнилась мне одна его фраза. Мы стояли где-то возле кухни, а мимо проходила одна русская дама, очень корпулентная. Петрович поглядел ей вслед и заметил: «Вот это – дама, и душевно спокойственная, и на ногах утепистая…» Точность определений его была поразительна.
С чувством глубокого удовлетворения, отбросив всякий «местный патриотизм» и сознавая ответственность за свои слова, могу засвидетельствовать, что учебное дело в нашем корпусе в Югославии было на должной высоте. Из описания жизни корпуса в Египте читатель, вероятно, уяснил себе, что там дело преподавания довольно-таки хромало, чему и не следует удивляться: корпус потерял слишком большой процент чинов военно-педагогического персонала во время Гражданской войны – уход на фронт в партизанские и регулярные отряды, тиф, смертные случаи и т. д. За дело преподавания часто брались люди, мало общего с предметом имевшие; брались из самых чистых побуждений – хоть чем-нибудь помочь молодежи. Вот почему хороших преподавателей можно было пересчитать по пальцам. В Югославии же условия стали более нормальными, было больше возможности подобрать подходящий учительский состав и для этого имелся резервуар несравненно большего объема, чем это представляли собой беженские лагеря в Египте. Напоминаю, что в Египте в первое время у нас не было даже врача.
Донцы и в Югославии поддержали старую традицию: особенно процветали у нас точные науки. Донцы всегда были хорошими математиками, а тут еще и преподаватели попались на редкость хорошие. С самого начала и до конца в корпусе преподавал математику старый Чекамасов. Это был преданный своему делу, очень высоких познаний преподаватель. Тот кто хотел – мог получить от него очень много. Несколько позже в корпус приехал, вырвавшись из СССР через Польшу, новый математик, некто Богоявленский. Оба они представляли собой полный контраст в методах преподавания. Чекамасов был годен для преподавания на высшем уровне, в университете, где имеешь дело со зрелыми и серьезными студентами. Он священнодействовал у доски, испещряя ее всю формулами и редко поворачивая седую голову к слушателям, бросал отрывистые замечания еле слышным голосом, сразу же стирал написанное и снова принимался заполнять доску новыми формулами. Итак, кто хотел, научился многому. А таких у нас было немало. Такие понимали, записывали, умели расшифровывать и его замечания шепотком, и его иероглифы. Полную противоположность ему представлял собой Богоявленский. Также прекрасный математик и профессор университета, он отдавал себе, однако, отчет в том, кого он имеет перед собой, и, сообразуясь с этим, думал прежде всего о методике и о том, как преподнести предмет. Он не хотел заинтересовывать только меньшинство, «посвященных», наиболее способных. Его цель была – вовлечь в игру каждого. На его уроках процент успеваемости взлетал ракетой вверх; от него нельзя было просто так отмахнуться, он донимал вас, покуда вы не начинали кое-как барахтаться в математическом море. Не удовольствовавшись обычной системой отметок, он ввел еще новую отметку – нотабену. Так мы его и прозвали с тех пор: Нотабеной, сменив прежнюю, незаслуженную им кличку Красный. Красным прозвали его только потому, что он приехал позже нас из России, большевиков же он не переваривал так же, как и мы. Каждому известно, что «нотабена» – это просто знак, чтобы на что-то обратить внимание позже. Но у Богоявленского это стало отметкой, чем-то ниже нуля или вроде нуля.
Профессор Абрамцев, историк. Помню его еще по Новочеркасску. Из-за его привычки почти каждую фразу начинать с «ну-с» или же «нуте-с», кадеты прозвали его Нусом. Рано полысевший, он напоминал головой Сократа. Его метод преподавания не ограничивался «от» и «до». Он раскидывал перед слушателями широкую панораму, и происходившие в тот или иной период события и участники этих событий вставали перед нами как живые. Он дополнял учебник красочными деталями и требовал от нас не только заданного по учебнику, но и того, о чем он сам рассказывал нам. Обычным методом средней школы он не ограничивался. Приведу пример. Обычно на вопрос о причинах Первой мировой войны кадет скороговоркой и без запинки отвечал: «Убийство в Сараеве австрийского эрцгерцога…» и т. д. По книге это было как будто правильно. Но не для Абрамцева. Он начинал излагать экономические причины, борьбу Англии и Германии за мировые рынки и знаменитое «Мэйд ин Джермани» – клеймо на германских изделиях, брошенное как вызов английской промышленности. «Вот это и есть причины войны, а то, о чем вы говорите, – это только повод к ней. Ну-с, назовем их, если хотите, непосредственные причины…» – говаривал он. Одним учебником Александр Иванович, наш милый Нус, не ограничивался. Он приносил часто несколько учебников, давал их читать нам или же просто цитировал, и мы должны были их сравнивать и находить разницу в подходе и освещении событий. Тут были и Ключевский, и Платонов, и Иловайский, и кого только не было: «все побывали тут». По переезде в Горажде Абрамцев, к сожалению, ушел из корпуса и перевелся в Крымский кадетский корпус. Хочется напомнить и о том, что Нус дал нам многое по истории Дона, его рассказы о донской старине были неисчерпаемы и всегда очень интересны.
Впоследствии приехал читать лекции, главным образом по военной истории, и на долгое время остался у нас преподавать полковник Генштаба Борис Николаевич Сергеевский. Всегда подтянутый, прекрасно одетый, в ловко подогнанном кителе, он уже своим внешним видом производил на кадет хорошее впечатление. Нужно ли говорить, что лекции полковника Сергеевского были исключительно интересны. Они иллюстрировались обычно с помощью карт и его собственных чертежей на доске. Думаю, что нелегко ему было снижать свои лекции с генштабного уровня на уровень понимания и знаний мальчишек-кадет, но он это делал блестяще, и текст его лекций всегда полностью доходил до нашего сознания.
Преподаватель химии и физики, профессор полковник Христианович. Звали мы его Тараканом за огромные рыжие усища, которыми он, как таракан, иногда поводил из стороны в сторону, ища жертву. Был очень требователен и строг – не знать урока у Таракана просто было нельзя. Всякие «извините, господин полковник, я сегодня не успел…» пресекались усами, грозным взглядом, распеканием перед классом и каллиграфической единицей – почерк у него был изумительный! На одних «бор встречается в природе в виде борной кислоты и, сгорая в кислороде, дает бурые пары» – отыграться было невозможно. Крупным недостатком в изучении физики и химии была крайняя ограниченность в количестве прикладных пособий. Лаборатории, как ранее в Новочеркасске, и в помине не было. Однако благодаря его настояниям и хлопотам, а отчасти и его труду, у нас появились кое-какие пособия, позволившие оборудовать незатейливую лабораторию по физике и химии. Большая же часть наук проходилась по книгам и его запискам. Когда Таракан отходил от класса на достаточное расстояние, кто-либо, тщательно спрятавшись (Таракан – гроза!), затягивал что-то о романтически настроенном юнкере, который вышел на крыльцо подышать свежим воздухом, а кадеты вполголоса подхватывали: «Химия, химия, сугубая химия!..»
Как обидно, что обстоятельства не позволяют подробно остановиться на каждом из наших педагогов и воздать им должное. Скажу только, что плохих, неумелых – просто не помню, у нас их не было. То, что было заложено в кадет в корпусе, помогло донским орлятам позже расправить крылья. Блестяще поставленная математика выразилась в целой плеяде питомцев корпуса, преуспевших в университетах. Достаточно одного примера – Белоусов. Уже на первом курсе профессор, раскусив его и его знания как следует, предложил ему совместно писать труд по высшей математике!
Самыми легкими предметами всегда считались в корпусах Закон Божий и рисование. Так, как будто даже и учить не приходится, в особенности рисование. Легче легкого. А ведь все зависит от учителя, сумеет ли он вызвать в учениках интерес, или не сумеет. И вот вспоминается рисование. Сначала – старенький, участник Русско-турецкой, Японской и Первой мировой войн, генерал-лейтенант Карпов[626]. Израненный, кавалер многих орденов, личный друг П.Н. Краснова. А ко всему этому, еще и прекрасный рисовальщик. Преподавал спокойно, не нажимая, не гоняя, но к тем, кто проявлял интерес, – был требователен. И это подгоняло и давало результаты положительные. При нем больших успехов достиг, например, Макевнин. Помню прекрасный портрет карандашом или углем А.М. Каледина, работы Макевнина. Да не только помню, а и сейчас имею удовольствие видеть его перед собой; мы пересняли рисунок, и каким-то чудом он у меня сохранился, стоит на письменном столе.
После генерала Карпова, ушедшего на покой, рисование преподавал Михаил Михайлович Хрисогонов[627], настоящий, законченный художник. Работать под его руководством было приятно и интересно.
А теперь М.М. Хрисогонов пользуется широкой известностью в Южной Америке. 27 октября прошлого года в столице Венесуэлы Каракасе была устроена выставка его картин в одном из лучших залов столицы «Арте декоративо» – как приятно было донским кадетам прочитать о своем старом преподавателе!
Образцово было поставлено спортивное дело. И только благодаря одному человеку – преподавателю гимнастики и спорта полковнику Гану[628]. Правда, ни в Билече, ни в Горажде не увлекались и почти совсем не играли в футбол – так что никакого сравнения с Египтом в этом отношении быть не может. Зато работа на снарядах и фехтование были поставлены первоклассно. Полковник Ган был сам отличным фехтовальщиком, не раз бравшим призы на гвардейских состязаниях. В старших классах многие кадеты отдавали буквально все свое свободное от занятий время гимнастике, работе на снарядах. Главное же, что полковник Ган, несмотря на то что имел семью, отдавал столько своего времени кадетам, занимаясь с ними и по вечерам, и после обеда. Результаты этой тренировки сказались позже, когда кадетские группы начали участвовать в различных гимнастических празднествах и соревнованиях в Югославии. Благодаря этому кадетам удалось участвовать в Сокольском слете в Белграде, а также быть и на главном сокольском празднестве – в Праге, в Чехословакии. Отличились и те, что работали на снарядах, отличилась и фехтовальная группа. У нас увлекались не рапирами, а главным образом эспадронами, что, по крайней мере, хоть напоминало казачью шашку своими ударами.
Вспоминаю своего командира сотни в Новочеркасске, стало быть 3-й сотни тогда. Александр Иванович, генерал-майор Васильев. А звали мы его Воронье Гнездо, так как, обходя спальни, он часто бывал недоволен тем, как застланы кровати, и кричал: «Это же не кровать, а воронье гнездо». С тех пор кличка и пошла. После Новочеркасска я увидел его снова только в Горажде, так как в Новороссийске он заболел тифом и от корпуса отстал. Генерал Васильев приехал устраиваться в корпус, но из этого, в общем, ничего не вышло путного. Никакой штатной должности он не получил, но ему выделили квартиру, вернее, комнатку по соседству с полковником Поссевиным.
Если не ошибаюсь, в 1927 году корпус неожиданно посетил Король Югославии Александр. К сожалению, его приезд пришелся на каникулярное время, когда в корпусе было слишком мало кадет, а в тот именно день большинство разбрелось кто куда. Король нагрянул совершенно неожиданно, никого не предупредив. Потом выяснилось, что по дороге из Сараева кто-то из свиты сказал Королю, что вот где-то поблизости в маленьком городишке Горажде есть еще один русский кадетский корпус. Король сейчас же приказал отправиться туда. Власти в Горажде переполошились, когда королевский автомобиль показался на улицах городка. Засуетились, забегали, но Король не удостоил их посещением. Его автомобиль остановился прямо перед главным корпусным зданием. Одним из первых у дверей Короля встретил дьякон. Он выпучил глаза, как будто видел перед собой привидение. Король протянул ему руку и заговорил по-русски, а дьякон все еще не мог прийти в себя от изумления. Затем Король обошел помещения – классы и спальни, а в это время подоспело и корпусное начальство, никак уж не ожидавшее такого приятного сюрприза. Король пробыл в корпусе очень короткое время и проследовал дальше.
Возвращаясь на минутку к теме о кадетском театре, я должен упомянуть, что и в Горажде кадетам пришлось поработать-таки порядком над устройством театра. Снова пришлось из конюшни делать дворец. Дворец не дворец, а в результате нечеловеческих усилий кадетам удалось привести здание в полный порядок, засыпать все «запахи» и уничтожить воспоминание о конюшне. Я не буду повторяться, говоря о театральных представлениях. Я хочу только вспомнить о нескольких счастливых днях, проведенных в этом здании. Именно там, в течение нескольких вечеров, волновал и вызывал в нас лучшие чувства заезжий русский поэт, представитель нашего Серебряного века, расцвета поэзии в ХХ столетии. К стыду своему, я должен сознаться, что не уверен в том, что правильно назову фамилию этого поэта, но мне кажется, что это – Оленин. Во всяком случае, это был автор стихов, положенных потом на музыку вещей, которые распевались по всей России-матушке: «Спите, орлы боевые» и «Спи, моя девочка, спи, моя милая». В течение этих нескольких вечеров он без устали читал нам свои стихи и стихи других поэтов этого периода: Блока, Ахматовой, Гумилева, Волошина и других. «Конюшня» сотрясалась от кадетского восторга, и его выносили на руках. Помню, один из этих вечеров он закончил своим стихотворением, которое в конце увенчивалось такими строчками (как ответ на вопрос, в чем главные причины нашей «Великой бескровной»):
Хождение в народ, непротивление злому
И любовь ко всему чужому!
Я почти не спал и написал какие-то немощные вирши, которые на следующий день робко вручил ему. Через день был его последний вечер, и он прочитал свое стихотворение, посвященное донским кадетам. Оригинал он передал мне, написав очень лестное посвящение, начинавшееся со слов: «Юному поэту…» и т. д.
Вспоминаются еще дни, значительные для кадет, полные надежд и устремленности сердец к далекой порабощенной Родине… Это были дни, когда корпус посетил последний Главнокомандующий Российской армии, генерал Врангель. Мы были выстроены на нижнем дворе, а перед строем, держась одной рукой за рукоятку кинжала, стоял Врангель. Хриплым, привычным к выступлениям перед необозримыми рядами войск голосом он вливал в нас надежду и призывал к терпению.
Сотни молодых завороженных глаз глядели на него влюбленно, не отрываясь и впитывая в себя каждую деталь, каждую черточку его высокой фигуры, затянутой в скромную черкеску. Неподвижным изваянием возле него стоял его адъютант, лейб-казак есаул Ляхов, в мятой английской фуражке. Не думаю, что во времена австрийцев эти стены и бастионы могли оглашаться такими неистовыми кликами восторга, какими донские кадеты встречали и провожали генерала Врангеля. Пожалуй, проводы были еще более бурными. Кадеты подняли на руки автомобиль Главнокомандующего и понесли его на руках по шоссе, ведущему из Билече в Требинье. Несли и несли, пока он сам не приказал им опустить автомобиль на землю.
В истории Донского корпуса перевернулась еще одна яркая, полная глубокого внутреннего значения страница. И не чаяли кадеты, что в 1929 году их фанфара, с платом синего бархата и вензелем Императора Александра III, будет встречать на железнодорожной станции столицы и провожать до места последнего упокоения в скромной русской церкви прах этого самого человека. Четыре фанфариста, хор трубачей и взвод кадет от Донского кадетского корпуса выполнили эту печальную миссию. Казалось, еще так недавно, чуть ли не вчера, – а это было в 1925 году, – мы встречали его в Билече. Когда гроб Главнокомандующего, покрытый русским флагом, вынесли из поезда, привезшего его из далекого Брюсселя, многие из нас вспомнили то солнечное утро в австрийской крепости, а главное – те лучи веры и надежды, которыми освещал он нам тогда будущее и вливал силы в молодые сердца. Твердо верили мы тогда, что действительно близок час освобождения нашей Родины и любимого Дона.
Останься мы на Родине, и почти с уверенностью можно сказать, что в соблюдении кадетских традиций (я говорю о ритуалах, о «звериаде», о «похоронах анатомии и всех наук» и прочем) главным элементом была бы милая озорная шутка, быть может, иногда и не совсем цензурная.
Так было, вероятно, в те времена, когда «традиции» только зарождались в военно-учебных заведениях. Очень возможно, что это были лермонтовские времена, так как именно ему и его однокашникам в Школе гвардейских подпрапорщиков приписывается введение многих традиционных ритуалов. Не имея под рукой солидных исторических материалов, трудно говорить об этом безапелляционно. Можно только высказывать предположения и излагать то, чему сам был свидетелем. Но рассказать об этом нужно, хотя бы уже по одной причине: пусть об этом знают грядущие поколения в будущей свободной России, на возрождение которой политический эмигрант не имеет права терять надежды.
Очевидно, источники зарождения традиций двоякого вида: заимствование и самобытность. Вряд ли будет ошибкой предположить, что большая часть всяких ритуалов была заимствована у иностранцев – из полков, военных училищ и кадетских корпусов Пруссии, Саксонии, Австрии и т. д. Немалую роль, как это ни странно, могли сыграть и военизированные немецкие «бурши» – члены студенческих корпораций и «ферейнов». Но это только часть, да и та, вероятно, при пересадке на родную почву претерпела достаточно изменений. Помимо заимствований, многое в наших традициях являлось результатом «коллективного творчества», многое было создано вдохновением и изобретательностью неизвестных «авторов».
«Звериада». Традиционная кадетская песня, на определенный мотив и определенного стихотворного размера, в которой обычно высмеивается корпусное начальство и вообще весь учебно-педагогический персонал данного корпуса. В своих общих чертах «звериады» всех кадетских корпусов сходились; почти всегда у них было одинаковое, или почти одинаковое, начало да и многие куплеты также были идентичны. Текст зачастую был мало цензурным, озорным. Происхождение самого слова становится ясным при разделении его на два слова «звери ада». В нашем корпусе на книге, которая, так же как и песня, называется «Звериадой», название писалось через тире: «Звери – ада». Возникает, конечно, вопрос: а о каких же «зверях» идет речь? Ведь почти во всех кадетских корпусах «зверьми», или «зверями», называли младших, в особенности кадет 3-й роты, то есть сугубцев. Кадета 2-й роты «зверем» уже не называли бы, хотя он и продолжал оставаться сугубцем для кадет 1-й роты. А в «Звериаде» описывается и высмеивается прежде всего персонал корпуса. В чем же дело? Обратим внимание на то, что в Донском Императора Александра III кадетском корпусе название «звери» исстари применялось только к директору, воспитателям и преподавателям корпуса, но никак не к младшим кадетам. Те назывались просто сугубцами. Итак, очевидно, «звери ада» – это все корпусное начальство и со «зверями пушистыми, хвостатыми и рогатыми» в остальных корпусах это не имеет общего. Кроме того, я вспоминаю пояснения своего дядьки, кадета Николаевского корпуса в Санкт-Петербурге, от которого я впервые узнал о «звериаде» и услыхал ее текст, за что дядька был с позором отлучен от дома на целый месяц моей строгой бабушкой. Вместо привычных мне теперь строк:
Споемте, братцы, Звериаду!
Собрались звери все гурьбой —
Бессмысленных баранов стадо.
Подтянет их кадет лихой!
дядька мой пел иначе:
Так спойте ж песню, звери ада,
Вы здесь собрались все гурьбой,
Бессмысленных баранов стадо —
Подтянет вас кадет лихой!
Обратим внимание на винительный падеж – «Звериаду» в новом варианте и третью строку «стадо», – с неполной рифмой. В его толковании эта песня представляла собой описание всех провинностей «зверей ада» перед кадетами. Позднее от кого-то я слышал другое объяснение: это, мол, старшие кадеты поют перед младшими, таким образом их знакомя с корпусными традициями. Думаю все же, что «звери ада» относится к начальству. Ему, между прочим, приклеили в эмиграции еще одну кличку – «лавочка».
Итак, продолжаем о «Звериаде». Как видите, мы уже ее и склоняем, как обычное имя существительное. Все стихи-куплеты «Звериады» были вписаны в книгу, огромную книгу на застежках и с серебряными украшениями на бархатной обложке. Каждый выпуск считал своим долгом внести и свою лепту и вписать в «Звериаду» свои собственные куплеты. По какой-то причине некоторые выпуски этого не делали – очевидно, были бедны Лермонтовыми и Давыдовыми. «Звери» часто меняются, уходят на покой, кое-кто умирает, а на их место приходят новые, «ад» пополняется, и это необходимо отметить в «Звериаде», «пригвоздить всех к позорному столбу». Что сталось с нашей новочеркасской «Звериадой» – не знаю. В мое время «Звериад» было две: одна старая и вторая, созданная уже трудами 39-го и 40-го выпусков. «Старая» вовсе не была старой – ее старшинство восходило всего лишь к 35-му выпуску, то есть к классу, кончившему корпус в 1923/24 учебном году, если не ошибаюсь. Выпуск 34-й, несмотря на прекрасный по духу и способностям состав, не имел большого влияния на жизнь корпуса. Это тот выпуск, где были Левушка Греков (впоследствии протодиакон собора в Сан-Франциско, там же и скончался), Костя Долуханов (инженер, скончался в Белграде или Загребе в прошлом году), Женя Марков (в советском концлагере), Ваня Лобачев (судьба неизвестна) и другие. Твердые основания традициям заложил лихой-непромокаемый выпуск 35-й: это Александр Беломестов, Борис Кундрюцков, Александр Ротов, Григорий Самойлов, Жорж Сысоев, Макар Софронов, Александр Туроверов (статьи которого мы часто читаем в зарубежной прессе) и многие другие. Помимо корпусного значка (жетона) были тогда введены и выпускные жетоны. У ушедшего 34-го вместо значка было кольцо. Значок 35-го (проект Григория Самойлова) представлял собой круглый щит, вверху которого была голова Ермака в шеломе, а волосы бороды его как бы растекались по щиту, главным образом по ободу. На щите стояла надпись – девиз корпуса: «Верны заветам старины».
В то же приблизительно время создавалась и первая за границей «Звериада». Вернее, она была начата 35-м выпуском, а окончательное оформление ее и сооружение синего бархатного переплета было делом рук кадет 37-го выпуска. Влетело это в копеечку – триста с лишним динар, что по тогдашним временам сумма была немалая. Кадеты Атаманской сотни получали, правда, по 10 динар в месяц, и это все шло на Звериаду. Пришлось также частично продавать крестьянам порции хлеба (герцеговинцы – народ бедный), а кадетам-«богачам» (у кого и из дому водились деньжонки) – пирожки и котлеты. Таким же путем оплачивались и выпускные жетоны. В мое время первая книга уже была заполнена, и надо было заказывать вторую. Размер первой книги двадцать на пятнадцать дюймов, вторая была чуть поменьше, но зато потолще. На темно-синей бархатной обложке были серебряные (фактически из белого металла) украшения, застежки. Наверху стоял год основания корпуса «1883», над ним были прикреплены выпускные жетоны разных выпусков, ниже крупными буквами надпись: «Звериада». Бумага в обеих книгах была веленевая высшего сорта и достаточной плотности. Страницы были затейливо украшены инициалами и заставками, что уже представляло собой художественный интерес, как хорошая орнаментальная композиция. Рисовали неплохие художники. Во второй, новейшей «Звериаде» был интересный фронтиспис: портрет Державного Шефа, окруженный замысловатым орнаментом. В текстах Звериады выпусков 39-го и 40-го уже мало места уделялось шутливому высмеиванию начальства, «зверей». Характер текста изменился – больше писалось о России, о родном Доне Ивановиче и о старых традициях.
Хранителем «Звериады» всегда был старший (в отношении традиционном) – 7-й класс. Хотя в эмиграции число классов возросло до восьми, кадеты не пожелали нарушать традиций и по-прежнему считали хранителем «Звериады» семиклассников. При переходе в восьмой класс кадеты 7-го в торжественной обстановке (см. ниже) передавали Звериаду вчерашним шестиклассникам. Фактическим хранителем ее являлся адъютант атамана.
Традиционное начальство. Кроме «Звериады», которая имела генеральский чин и официально называлась «Ее превосходительство Звериада», а следовательно, и пользовалась всеми ее чину полагающимися почестями – отданием чести, подачей команды «смирно» при ее «появлении» и т. д., – существовало еще и традиционное корпусное «начальство». Это была выборная старшина, и состояла она из: а) выборного атамана выпуска, который в то же время назывался «корпусным атаманом», б) товарища атамана, в) «войскового писаря» (это выборное звание было необязательным для выпуска, и иногда никаких писарей выпуск не выбирал), г) адъютанта атамана и д) господ есаулов, а то и войсковых старшин. Подобно войсковым регалиям, или клейнодам, в корпусе также имелись свои регалии. Это прежде всего была Звериада, выносившаяся в особо торжественных случаях, на парадах и т. д., булава атамана, как знак его власти, бунчук, то есть трость металлическая с конским хвостом, что было знаком власти товарища атамана. Также была еще и «войсковая печать», на ней – «олень пронзен стрелой» и надпись вокруг: «Атаман Донского Императора Александра III кадетского корпуса». Ею и своей подписью атаман скреплял официальные бумаги, как, например, в переписке с традиционным начальством других корпусов – генералами выпусков. Традиционным начальством была также (поскольку была в данном выпуске выбираема) и дама выпуска, которая у нас называлась «атаманшей».
Кроме традиционного начальства в старшем выпуске, таковое же было выбираемо и в 6-м классе – их уже понемногу старались ознакомить с традициями. В последние годы и в младших классах появились атаманы (это уже делалось самотеком) по образцу старших классов. Атаман имел право созыва общего собрания всех кадет старшего выпуска, которое называлось у нас войсковым кругом. В исключительных случаях атаман мог потребовать созыва и общего Круга, то есть и других выпусков, стольких, сколько ему казалось нужным.
Заседания Круга проводились с должной серьезностью и в торжественной обстановке. В назначенное время все должны были быть на своих местах в означенном месте и ждать прихода «начальства». Подавалась команда «смирно», и входил атаман, окруженный традиционным начальством и со своими символами власти, булавой и бунчуком. Затем, если это требовалось, вносилась «Ее превосходительство Звериада» и все становились смирно. Атаман приглашал всех сесть, а адъютант читал протокол последнего заседания Круга, после чего объявлял повестку дня на сегодня. Различные вопросы решались по казачьему «обыкновению», или «обыку», – общим «присудом», голосованием. Если надо – вопрос подвергался обсуждению. На мелочах не задерживались и глупостями не занимались. Все проходило необычайно чинно и благопристойно. Никаких хамских выпадов не бывало, доказывали и спорили вежливо и пристойно. Причины к созыву Кругов бывали разные: заказ выпускного жетона, устройство бала или вечеринки, неблаговидный поступок какого-нибудь кадета или несправедливое отношение преподавателя или воспитателя, и тогда в первом случае объявление просто выговора, или строгого выговора наедине, или же с вызовом провинившегося в заседание Круга, объявление его «на красном положении», то есть объявление бойкота (частичного, временного и полного), решение устроить «темную» или же, за особо неблаговидный поступок, – «всыпать плетей перед Кругом». В последнем случае придерживались старинного обычая: «маненько поучить плетюганом», что производилось обычно в станичном правлении по приговору стариков. По тому же обычаю, провинившийся потом вставал и, кланяясь на все четыре стороны, благодарил их за то, что «поучили уму-разуму». У нас такая мера наказания была применена только один раз за все время в эмиграции, и причиной тому послужило крайне дерзкое неповиновение решению большинства. В случае же несправедливого отношения начальства, устраивалась разного рода «обструкция», вплоть до так называемого «бенефиса». Далее, на Круге могли разбираться такие вопросы, как предстоящие выборы традиционного начальства или же дамы выпуска, «атаманши», сбор пожертвований в пользу какого-нибудь особенно нуждающегося русского эмигранта и тому подобные вопросы. Кадет, выбранный атаманом, становился невольно еще более подтянутым, следил за собой, за своим внешним видом и за общей дисциплиной и в своем выпуске, и в младших классах. А за ним тянулись все.
«Похороны». Таковые проводились дважды – в первый раз «хоронили» анатомию, во второй раз «все науки». Бедную анатомию, насколько еще помню, мы хоронили по окончании 6-го класса. В гроб, сколоченный из досок, клалось несколько учебников анатомии и сверху – вырванный из учебника же скелет, то есть рисунок со всеми мышцами, органами и костями. «Хоронили», конечно, тайком от начальства, которое об этом было осведомлено, так как в свое время и само хоронило анатомию. Около полуночи выбирались из казарм в назначенное место (у нас это производилось на горе, над зданиями корпуса), откуда нас не могло быть слышно и видно. Последнее было также важно, так как в руках у нас были зажженные свечи, а кроме того, еще раскладывался костер. Но мой выпуск перестарался. Вместо того чтобы потихоньку взобраться на гору, минуя все дороги и городские улицы, мы решили «шикануть» и в белых простынях, с зажженными свечами и гробом впереди, прошли через город. «Главы и очи понурив долу» четыре кадета на высоко поднятых руках несли «гроб», а в гробу лежала несчастная старушка анатомия. Время от времени я всхлипывал и вопил: «Сик транзит глориа мунди!» По дороге попались стражник и двое солдат-сербов. Они тотчас же вытянулись во фронт и лихо отдали честь, а кадеты едва могли сдержать смех. Слава богу, никто не прыснул. На горе ожидал разложенный костер («могила» была выкопана заранее). Тут мы предали анафеме директора корпуса и безобидного старичка профессора, а затем, под вопли и стенания, предали несчастную старушку погребению. Этим церемония и закончилась.
Приблизительно таким же образом хоронили мы и все науки. В этом случае сожжению предавались учебники по разным отраслям наук. Помню, что в нашем выпуске, из-за недостатка учебников, мы воздержались от сожжения всех и просто символически бросили в костер три-четыре книги. По окончании похорон был устроен «ночной смотр», или, как его еще называли, «шванц-парад». Само название указывает на заимствование традиции у немцев или австрийцев. Выпуск прошел церемониальным маршем мимо атамана, причем форма одежды была такова: 1) фуражка, 2) сапоги, 3) пояс и 4) адамов костюм. Не надеть пояса считалось неприличным. Так как звуки духового оркестра могли бы указать на наше местопребывание, марш напевался всеми вполголоса.
Не могу удержаться, чтобы не рассказать о случае, приключившемся, правда, не у нас, а в соседнем Русском кадетском корпусе в городе Сараево. Хоронили анатомию. Не в меру рьяный дежурный офицер перестарался и, усмотрев в похоронах безобразие и отклонение от дисциплины, занес этот факт в журнал дежурств. Было ясно, что офицер никогда не учился в кадетском корпусе и традиции ему были глубоко чужды. Утром журнал, как всегда, вместе с устным рапортом был подан директору, генералу Адамовичу. Тот прочитал: «Кадеты такого-то выпуска хоронили анатомию». Не моргнув глазом генерал наложил резолюцию: «И вечная ей память!»
Традиционные парады. Последние бывали в высокоторжественные дни, начиная с корпусного праздника, в день 6 декабря. В них могли участвовать не только кадеты старшего выпуска и следующего за ним, но и вообще все классы. Они устраивались после официального корпусного парада. При этом также старались соблюдать тайну, но, так как в этом принимал участие и хор трубачей, то, конечно, это было секретом полишинеля. Когда кадеты уже были выстроены, появлялось традиционное начальство с атаманом во главе. Трубачи играли Атаманский встречный. Парады проходили в очень серьезной атмосфере, а речи атамана и товарища атамана были исполнены призывов хранить кадетские традиции и любить Родину. Все заканчивалось прохождением церемониальным маршем перед атаманом и традиционным начальством.
Рядом с атаманом находилась «Ее превосходительство Звериада», которой после отдельно кричали «Ура!». Иногда парады этим не заканчивались. После команды «Вольно, разойтись!» кадеты окружали своего атамана и начиналось пение песен – традиционной «Звериады», «Журавля» (пелись бесчисленные куплеты «Журавля», но нашим, донским «Журавлем» был один куплет: «А как выпить-закусить – у донских кадет спросить»), старых и новых казачьих песен и песен Добровольческой армии. Обычно начинали с традиционной:
Братья, все в одно моленье души русские сольем!
Ныне день поминовенья павших в поле боевом.
Но не вздохами печали память храбрых мы почтим:
На нетленные скрижали имена их начертим.
А потом переходили на наше любимое:
Тише, тише, все заботы прочь в эту ночь! В добрый час спите, Бог не спит за вас…
И обычный припев:
Может, завтра после боя нас на пиках понесут
И зеленую рубаху кровью алою зальют…
Так наливай, брат, наливай, наливай полнее!
Выпивай, брат, выпивай, выпивай живее!
Приносили сюда и бутыли с «искрящимся», и нехитрую закуску, чокались и пили за многое, что дорого было кадету. Кто-нибудь заводил нашу вторую традиционную:
Мы лихие донские кадеты, дорог нам темно-синий погон.
Старой Родины чтим мы заветы: любим Русь и широкий наш Дон.
На скалистых утесах Билече, средь развалин угрюмых фортов,
Мы приняли на юные плечи тяжесть прежних российских грехов.
Мы лелеем в душе беззаботной завещанья великих отцов,
И за край наш Отчизны свободной мы умрем средь казачьих полков…
Одна за другой лились песни… Одна другой дороже и сердцу ближе. Кто-нибудь рявкал: «А ну, ребята, корниловскую!» – и Шурка Шевченко (мир праху его!), или Павлик Крипаков, или Коля Богаевский заводили:
Пусть вокруг одно глумленье, клевета и гнет.
Нас, корниловцев, презренье черни не уймет.
Вперед, на бой! На бой, кровавый бой!
Много было куплетов, всех здесь и не передать. Интересна, между прочим, история этой песни. Был в Корниловском полку один донской казак, прапорщик А.П. Кривошеев. Пописывал стишки. Написал это стихотворение, и офицеры рассказали об этом генералу Корнилову. «А ну-ка, прапорщик, покажите, что вы там написали…» Прапорщик переписал начисто, на каком-то скромном листочке, – ведь и бумаги-то не было, – передал генералу. Тот прочел, очень одобрил и сунул в карман тужурки, буркнув: «Это я себе…» С этой бумажкой Корнилов не расставался до самой смерти. Измятую и пожелтевшую бумажонку со стихами нашли на его теле. Так, вдохновением и кровью вписывались в историю нашей Родины одни из самых жертвенных ее страниц:
Верим мы: близка развязка с чарами врага.
Упадет с очей повязка у России, да!
Этот эпизод с происхождением песни был записан в июле 1918 года и напечатан в журнале «Донская волна», № 5, от 8 июля. Не забывали, конечно, и песню Студенческого партизанского батальона на Дону: «Вспоили вы нас и вскормили, Отчизны родные поля…» Песня не забылась, а вот что пели ее и сочинили впервые в Студенческом батальоне – это уже многими позабылось.
Но молодость берет свое, и долго минорное настроение среди нас не задерживалось – улетучивалось, а тут еще винцо помогало… Переходили на веселое, а заканчивали, по старому обычаю, лихой казачьей пляской.
Звания. Все кадеты старшего выпуска считались «господами хорунжими», а «есаулами» были те, что остались на второй год. Так как автор этих строк оставался не одиножды, а дважды, будучи не в ладах с математикой, то и закончил он корпус «господином войсковым старшиной». В оправдание добавлю, что в Египте со мной вместе на второй год осталось больше половины класса – мы предпочитали купание в Суэцком канале математике. Такова жизнь! Право «есаула» было, помимо старшинства и всеобщего уважения (а сам старался говорить басом!) еще и носить выпускной жетон не там, где все смертные носят (на пуговице левого погона), а свешивающимся с третьей пуговицы на груди мундира-гимнастерки. Грудь при этом, конечно, выпячивалась – елико возможно.
Передача традиций и регалий; производство. Особенно торжественно была обставлена передача восьмым классом седьмому всех регалий. В этот день старшим традиционным классом становился седьмой, атаман передавал свою булаву новому атаману, товарищ атамана передавал бунчук новому товарищу атамана, а главное – вручалась Звериада. Оба выпуска выстраивались друг перед другом, атаманы – перед фронтом. Читался приказ уходящего атамана. Он сопровождался речью о значении традиций в нашей кадетской жизни, в особенности за рубежом. Атаман подчеркивал, что традиции не побрякушки и не шутки подростков, а что они олицетворяют для нас связь с далекой Родиной, что мы обязаны донести их нетронутыми до того дня, когда Россия и Дон станут свободными от большевистского ига. Далее он говорил, что необходимо поддерживать строгую воинскую дисциплину среди младших кадет, воспитывать их в духе традиций и оказывать им посильную помощь и в академическом, и во всех других отношениях. В конце речи он поздравлял младший выпуск с производством в господа хорунжие. После этого уходящий атаман брал из рук своего адъютанта «Ее превосходительство Звериаду» и торжественно передавал ее новому атаману, а тот своему адъютанту. Товарищ атамана передавал свой бунчук новому товарищу атамана, а в конце уходящий атаман под звуки «Атаманского марша» передавал свою булаву. Новый атаман обычно держал ответную речь, обещая хранить традиции.
После этого старый, уходящий выпуск проходил церемониальным маршем перед младшим – они теперь являлись старшими традиционерами.
Этим, собственно говоря, можно было бы и закончить наше повествование о традициях родного корпуса, но я должен упомянуть еще об одном факте, который также относится к традициям. Это цук. Именно по традиции у нас не было, да и не могло быть речи о каком бы то ни было цуке. Эта традиция красной нитью протягивалась в стены корпуса из сотни Николаевского кавалерийского училища, где отношение к цуку было крайне отрицательным. Делаю выписку из книги «Кадеты и юнкера» талантливого автора многих книг и очерков из военной жизни А. Маркова: «…Казачья сотня показалась мне народом солидным, хотя благодаря казенному обмундированию и не имевшим столь щеголеватого вида, как наши «корнеты». Эти последние в столовой почти ничего не ели, а продолжали, как и в помещении эскадрона, «работу» над нами, строго следя за тем, чтобы «молодые» во время еды не нарушали хорошего тона, и поминутно делали нам замечания по всякому поводу. Дежурный офицер во время завтрака прогуливался между арками, сам не ел, а вел себя вообще как бы посторонним человеком, не обращая внимания на цук, имевший место в столовой. Как я после узнал, это происходило лишь в те дни, когда по Школе дежурили офицеры эскадрона. Казачьи же офицеры никакого беспорядка в зале не допускали». Вот это-то и было заложено в сотне Николаевского кавалерийского училища и позднее перешло в наш корпус – органическое отталкивание от цука. Что бы мне ни доказывали его сторонники, выставляя «воспитательную сторону» цука, уверяя, что именно таким методом выковывается и закаляется настоящий материал для офицерского состава – я буду стоять на своем. Как бы остроумны и забавны ни были некоторые приемы цука, но я усматриваю в нем прежде всего недостаток уважения к человеческой личности и некоторую ненужную издевку. Но спорить по этому поводу бесполезно, друг друга мы убедить не сможем, а потому я и ограничиваюсь лишь указанием на существование в нашем корпусе этой традиции – никакого цука!
Знаю, что эта глава несколько затянулась, но нельзя уйти, не указав на одну интересную черту, проявившуюся в соблюдении традиций за границей. Вспомним, что начинал я главу фразой: «Останься мы на Родине, и главным элементом в соблюдении традиций была бы милая озорная шутка». Теперь это требует некоторого анализа. Прежде всего, каждому, я уверен, ясно, что я имел в виду ритуальную, так сказать, сторону традиций: всякие похороны, шванц-парады и прочее. Но это только одна сторона вопроса, причем наименее важная. Важен самый дух традиций. Отношение к ним за границей неожиданно стало гораздо более вдумчивым и серьезным. Да, конечно, мы и дурака валяли, и озорничали, и «хоронили» науки, и устраивали подчас «бенефисы», но это все не то.
Потеряв свою Родину Россию и свой самый дорогой в мире Край – казачьи области, пройдя сквозь огонь Гражданской войны, перешагнув через холод и голод, аресты близких, надругательства над товарищами и через тысячи смертей вокруг – мы иначе стали относиться к соблюдению кадетских традиций. Теперь мы смотрели на это уже не как на мальчишеские выходки и веселую игру. Нет, это было для нас чем-то священным, чуть ли не олицетворявшим для нас далекую порабощенную Родину. В особенности это было заметно на заседаниях наших «кругов», а также и в составлении «Звериады». Само собой разумеется, мы пели, как это делалось и до нас, старые куплеты:
Директор спичками торгует,
Инспектор ваксу продает,
А пекарь просфоры ворует,
За это денежки гребет.
Однако каждый из нас, безусых мальчишек, отлично сознавал, что ни директора, ни инспектора ни в каких подобных грехах в наше время упрекнуть нельзя. В прошлом это были большей частью доблестные на войне офицеры, уважаемые люди. Однако песня не рождается «просто так». Где-то что-то когда-то, может быть, в незапамятные Николаевские времена случилось; были какие-то, скажем, злоупотребления, и вот родилась на эту тему песенка. Ведь недаром до наших дней докатилось твердое убеждение в том, что «ежели эконом – значит, обязательно жулик». Родилась песенка из-за одного единичного случая, а была подхвачена всеми, и пошло. Дыму без огня не бывает. Во всяком случае, кадеты в зарубежье, присмотревшись к своему начальству, убедились в том, что в наше время это поется просто так, по традиции.
Это более серьезное отношение отразилось и на текстах звериад. Элемент шутки становился все меньше и меньше, а если она и была, то, уж во всяком случае, без злостного намека на неблаговидное поведение. Вот почему в последней «Звериаде» появился даже портрет Державного Шефа на фронтисписе – иначе ему не было бы места в книге, наполненной полуцензурными остротами. Теперь больше всего писалось о России, о Доне Ивановиче, о военной службе, о казачьих традициях.
Именно этот элемент я и имел в виду и хотел особенно подчеркнуть – шутка переставала быть шуткой. К традициям относились с благоговением. Сыграло здесь роль и еще одно обстоятельство. В Югославии эмигрантскими делами занималось специальное учреждение – Государственная комиссия но делам русских беженцев. Чиновники, ведавшие отделом образования, русские по происхождению, настаивали на устранении «воинского духа» в корпусах. Очень возможно, что они руководствовались чисто практическими соображениями и действовали из наилучших побуждений: а вдруг юношам, мечтающим только о военной карьере, и не удастся по окончании корпуса попасть на югославскую военную службу? Что тогда? Каково им будет в гражданской жизни, если система их воспитания не совсем соответствует условиям беженского существования? Но жизнь показала, что их опасения были напрасными – каждый постепенно нашел себя, свое призвание и свое место в этой жизни. Вот эти их попытки «обуздать нашу воинственность» натыкались на кадетское сопротивление, да и на сопротивление нашего корпусного начальства начиная с директора корпуса. Это заставляло нас крепче, более цепко держаться наших традиций и помнить наш девиз: «Верны заветам старины».
Если не ошибаюсь, это было в 1927/28 году, когда корпус уже проживал в Боснии, в Горажде. Войсковому атаману была устроена торжественная встреча, был корпусной парад, закончившийся речью атамана. После этой официальной части генерал Богаевский не раз обходил классы, сидел во время уроков и интересовался тем, как поставлено дело преподавания. Кроме того, он любил бродить в неурочное время между казармами, заговаривая с кадетами-одиночками и целыми группами кадет, которых он встречал на пути. В личном контакте с Африканом Петровичем невольно как-то забывался его высокий пост и генеральское звание, кадеты тянулись к нему, как к родному отцу. В нем была особая теплота и доброта, и буквально через пять минут кадет чувствовал себя с ним как с отцом, дядей, старшим братом. Часто он брал мольберт и папку с рисовальной бумагой, усаживался то на берегу Дрины, то во дворике главного здания корпуса и делал наброски. Рисовал он прекрасно. Кадеты, сначала робко, а потом посмелей, обступали его, и, не прекращая рисовать, он вступал с ними в непринужденный разговор о кадетском житье-бытье. Рассказывал нам о Доне, уговаривал не терять надежды снова увидеть родные степи, рассказывал, как живут казаки во Франции и каковы их чаяния и надежды.
Африкану Петровичу было известно, что я пишу стихи, и он как-то попросил меня прочитать ему что-нибудь. Это было под деревьями, в полуденный зной, когда он с группой кадет уселся на траву и что-то всем нам рассказывал. Помню, тогда же мы еще и снимались с ним. Я был на седьмом небе от гордости и, выпятив грудь, отбарабанил свои полудетские стихи, в которых попалась такая неуклюжая (чего я тогда никак не сознавал) строфа:
…Но уже иссякли силы,
И казак, и атаман
Предпочли глуби могилы
Эмигрантский чемодан…
Но не дремлют, не скучают
За российским рубежом…
И еще какая-то чушь в этом роде. В то время, и когда я это писал, я совсем не отдавал себе отчета в том, что мои слова «предпочли глуби могилы» и прочие звучат не совсем одобрительно. Африкан Петрович похлопал в ладоши, обнял меня и затем, попрощавшись с кадетами, предложил мне пройтись погулять. Я решил, что это – высшая награда поэту и что ему чрезвычайно приятно и далее послушать мои блестящие вирши. Оказалось, это было просто маневром с его стороны – отвести меня в сторону и втолковать, что писать таким образом не совсем уместно и т. д. и т. д. Сделал он это удивительно мягко и кротко, и я на всю жизнь запомнил всю эту «лекцию» по истории Гражданской войны на Дону и на Юге России. В казарму я возвращался совершенно очарованный им. Атаман прожил в Горажде, по-моему, около полутора недель – ему страшно понравилось это местечко; он часто говорил: «Да ведь это же рай после Парижа!» Мне хочется еще раз подчеркнуть то обстоятельство, что покойный атаман был не только войсковым атаманом, но и просто чудным и добрым человеком, к которому кадетская душа тянулась, как тянется к своему родному отцу.
В палисадничке перед главным зданием корпуса и сейчас стоит небольшой скромный памятник. Время стерло в моей памяти то, что там написано, но общий смысл написанного таков: «В память трех русских солдат, расстрелянных австрийцами за отказ грузить снаряды на русский фронт в 1916 году». Кто-то из приехавших из Югославии рассказывал мне не так давно, что по приходе советских войск он сам видел советских солдат, стоявших в раздумье перед этим памятником.
В 1916 году большая партия военнопленных была пригнана на станцию Устипрача, километрах в двадцати от Горажде. Грузили какие-то ящики, не зная, что в них, пока кто-то из русских, разбиравшихся немного в немецком, не прочитал надписи: «На восточный фронт!» А когда один из ящиков упал и разбился, выяснилось, что там – снаряды. Среди пленных вспыхнуло недовольство, они бросили работу. Наконец, австрийцы поняли, в чем дело, и приказали сейчас же возобновить работу, в противном случае – расстрел. Пленные вернулись. Все, кроме троих. Те остались твердыми в своем решении. Расстреляли их тут же и зарыли по соседству, на земельном участке, принадлежащем какому-то мусульманину-босанцу. Кончилась война. Босанец посадил здесь сливовые деревья и не мог нарадоваться прекрасному урожаю с них. Суеверный босанец приписывал это тому, что на его земле закопали трупы. Много позже, после нашего отъезда оттуда, я как-то перелистывал какой-то немецкий справочник и нашел сведения о том, что босанская слива котируется выше всего на международном сельскохозяйственном рынке и что на первом месте стоит крошечный городок Горажде. В дни пребывания нашего корпуса там босанец разболтал о случившемся когда-то и эти слухи дошли до русских. Генерал Перрет сразу же поставил об этом в известность русского военного агента, полковника Базаревича и русского посла Штрандмана. Надо сказать, что Югославия была чуть ли не единственной страной, не желавшей признавать СССР. В свое время король и сам был кадетом и считал себя во всем обязанным России-матушке. По этой причине в наше время еще были русский посол и военный агент. Началось расследование и, наконец, переговоры с собственником участка, где находились могилы.
Он не желал уступать даром то, что ему приносит такой богатый урожай. Сошлись на какой-то цене, и тела, вернее, то, что там еще оставалось, то есть скелеты, фляжки и сапоги, да еще пуговицы с двуглавым орлом, – все это было извлечено и доставлено в корпус для погребения. Это было обставлено очень торжественно – вдоль пути следования погребального шествия с обеих сторон дороги были выстроены шпалерами кадеты с зажженными свечами в руках. Из столицы в тот день прибыли посол и военный агент, представители югославского правительства и короля, генералитет, представители иностранных держав. При приближении к корпусу кадеты сняли гроб с катафалка и понесли его на руках. Корпусной хор трубачей играл похоронный марш Шопена, а кадетский хор время от времени исполнял «Вечную память» и «Со святыми упокой». Гроб был поставлен в корпусной церкви, и там служились панихиды. Возле гроба стоял почетный караул – кадеты с шашками наголо. На следующий день гроб с отданием воинских почестей был опущен в могилу, вырытую невдалеке от церкви, у подножия горы. Были произнесены прочувственные речи, и русские воины нашли, наконец, место последнего упокоения, зарытые родными русскими руками. Впоследствии корпусные власти воздвигли тот скромный памятник, о котором я говорил в самом начале. Этот памятник в далеком босанском городишке – это, в общем, и все, что может еще напоминать о пребывании там Донского Императора Александра III кадетского корпуса.
Донской Императора Александра III кадетский корпус накануне Рождества 1919 года, вместе с отступавшими частями Донской и Добровольческой армий, был вынужден покинуть Новочеркасск и ушел походным порядком в Новороссийск, откуда был эвакуирован англичанами в Египет. Генерал Рыковский, инспектор классов корпуса, собрал отставших и больных кадет и с ними тоже добрался до Новороссийска, откуда им удалось вскоре попасть в Крым.
В Симферополе генерал Рыковский получил для своих питомцев, которых было 12 человек, дачу на Суворовской улице, где во время большевиков помещалась Чека; затем он выхлопотал у Главного командования разрешение на формирование кадетского корпуса, названного Вторым Донским, причем он сам был назначен его первым директором.
Число кадет и персонала беспрерывно возрастало настолько, что в очень скором времени помещение сделалось слишком малым и корпус был перевезен в Евпаторию, на дачу купца Терещенко, где было несколько зданий, расположенных в саду, на берегу моря с прекрасным пляжем. По приказу генерала Врангеля молодые люди с незаконченным средним образованием направлялись из армии в кадетские корпуса и военные училища; такие же приказы были отданы войсковыми атаманами Донского, Кубанского и Терского казачьих войск, на основании которых казачью молодежь из частей Русской Армии стали направлять во Второй Донской корпус, для продолжения образования. К августу 1920 года корпус насчитывал около 120 кадет, и их жизнь и занятия постепенно налаживались по выработанной программе, в которую входили лекции, прогулки, гимнастические игры и купание в море. Кадет иногда отпускали в отпуск, в город; некоторые старшие кадеты пытались снова убегать на фронт, но их вскоре возвращали этапным порядком в корпус.
Во время эвакуации Русской Армии из Крыма, в начале ноября 1920 года, корпус был вывезен в полном составе на пароходе «Добыча». Пароход был старый грузовой, небольшой, лишь с одним действовавшим котлом и с не совсем исправными машинами. Принадлежал он раньше к турецкому флоту и был захвачен русскими во время войны. Переход на нем через Черное море был связан с громадным риском и закончился благополучно только благодаря исключительно хорошей погоде.
При погрузке на пароход кадеты получили дневной паек, который сразу же был съеден, а других запасов продовольствия не было. В течение всего перехода кадеты буквально голодали и страдали от жажды, так как пресной воды тоже не было, а опреснитель работал неисправно. У инспектора классов, генерала Евсеева, оказался мешок сухарей; по просьбе директора, он раздал их кадетам, но этого, конечно, было недостаточно, чтобы насытиться. Ночью в одной из спасательных лодок посчастливилось обнаружить мешки с мукой, и, под прикрытием ночи, кадеты организовали «раздачу» этой муки. Смешав ее с морской водой, стали делать тесто и на паровых трубах пекли лепешки.
Пароход держал курс на Босфор. По прибытии стали на рейде около яхты «Лукулл», на которой находился генерал Врангель. Меняя несколько раз пароходы, корпус пробыл у берегов Босфора около трех недель. За все это время горячую пищу получили только один раз, да и то суп был с червями. В остальное же время кадет кормили очень плохо какими-то консервами. Последний пароход, на который переселили кадетский корпус, был «Владимир», большой грузовой, с многоэтажными трюмами. Расположили корпус в носовой части, в нижнем трюме. На «Владимире» уже находился Сводный Полтавско-Владикавказский (Крымский) корпус. Пароход стоял на якоре около Собачьих островов, ожидая согласия одной из союзных держав принять кадетские корпуса. Положение было трагическое, никто не торопился, никому мы не были нужны, и никто нами не занимался.
Наконец была получена радостная весть: Королевич Александр – Регент Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев, бывший воспитанник Пажеского корпуса, принимает корпуса к себе в страну.
Пароход снялся с якоря и взял курс на север Адриатического моря. После долгого и утомительного перехода мы прибыли в бухту Бакар, находившуюся на границе Королевства СХС и Италии, где пароход бросил якорь и стал в карантин 27 декабря 1920 года. Всем очень хотелось сойти на берег, но никого не выпускали. Наконец желанный момент настал, и нам объявили, что на следующее утро будет разгрузка парохода. Рано утром на следующий день раздался сигнал утренней повестки Второго Донского корпуса, все кадеты собрали свой небольшой «багаж», поднялись на палубу и построились на молитву; трубачи заиграли зорю, пропели молитву, и директор корпуса, генерал Рыковский, вышел перед строем, поздоровался и объявил, что корпус будет выгружен и перевезен на север Словении, где нас временно поместят в бараках в лагере, но что до отправки мы должны пройти некоторые формальности на берегу.
Все с нетерпением ожидали момента выгрузки; наконец раздалась команда «Справа по одному, шагом марш!» – и кадеты, вытянувшись в цепочку, стали сходить по трапу с парохода. Странное ощущение на берегу! Казалось, что земля под ногами качается… слегка кружилась голова. С пристани нас повели к каким-то зданиям, расположенным недалеко. Это оказался старый, заброшенный цементный завод, разбитый во время войны, оставались только стены, крыши не было. Нас ввели в одно из зданий. Там находилась группа людей, штатских и военных, в русской и сербской форме. В стороне стояла группа сестер милосердия. Наш скромный «багаж» забрали и нас построили; офицер в сербской форме нас приветствовал и поздравил с прибытием в Королевство. Затем нас разбили на группы для медицинского осмотра, купания и дезинфекции нашего обмундирования.
Каждая группа, под командой воспитателя, уходила в другое помещение, где нам было приказано раздеться и завязать вещи в узелок, оставив его на скамье. После беглого медицинского осмотра направляли в баню, причем медицинский персонал приходил в восторг от вида и физического состояния молодежи. Импровизированная баня была устроена в длинном помещении, в виде широкого коридора, с высокими кирпичными стенами, бетонным полом и без крыши. Посреди, по всей длине, тянулся ряд вагонеток, на небольшом расстоянии друг от друга, наполненных водой, по которой плавали темные пятна лизоля, очевидно предназначенного для дезинфекции. Под ними пылали костры, а рядом стояли жестяные банки, вероятно заменявшие шайки. Дым и пар поднимались к небу, кадеты по 5–6 человек окружали вагонетки, и никто не решался начать обряд купания. Но вот один из группы, из озорства, зачерпнув черной воды из «ванны», плеснул ее на соседа. Этого было достаточно, чтобы началось общее купание. Поднялся страшный визг, крики и свист, и на фоне зарева костров, дыма и пара, между высокими кирпичными стенами, под открытым небом голые люди начали выплясывать дикий танец, поливая друг друга водой.
Картина была потрясающая своей необычайностью. Это веселое купание продолжалось минут 15–20; раздалась команда «строиться!». Все купальщики стали в одну шеренгу и направились к выходу. Мало кому удалось избежать купания и остаться сухим и чистым, большинство были мокрые и вымазанные лизолем. Вытереться было нечем. Вернувшись в нашу «раздевалку», мы не нашли нашей одежды, ее еще не вернули из дезинфекции. В ожидании, чтобы не замерзнуть, одни стали бегать, другие скакали на месте, размахивая руками. К всеобщей радости, в скором времени одежду принесли. Она оказалась вся перепутана и была так измята, точно ее жевали коровы. С ужасом обнаружили, что все кожаные пояса перегорели, лопались и не держали брюк. Счастливцами оказались обладатели матерчатых поясов. С трудом натянув на себя обмундирование и поддерживая руками брюки, чтобы их не потерять, мы перешли в новое помещение, где вкусно пахло хлебом и супом. Там стояли походные кухни и столы с кусками белого хлеба, суетились сестры милосердия, приготовляясь нас кормить, и в первый раз за все время нашего странствования нас накормили вкусным, горячим супом с мясом и свежим, пушистым белым хлебом.
На следующий день, переспав ночь на бетонном полу завода, корпус погрузился в теплушки товарного поезда и нас повезли на север Словении, к городу Птуи. Для больных и для женщин были предоставлены пассажирские вагоны. Нас разместили в лагере Стрнище, бывшем австрийском лагере военнопленных, состоявшем из деревянных бараков на опушке леса. Весь лагерь был занесен снегом, и снег этот был также и в бараках. Корпусу отвели два барака, стоявшие в стороне от других; в них разместились вместе с кадетами директор и холостые воспитатели и преподаватели. Директора кадеты очень любили и называли его «папашей».
Корпус стал получать от государства денежные средства, и жизнь стала постепенно налаживаться. Наше начальство старалось занять кадет и привести их в более или менее нормальное состояние. В корпус стали прибывать кадеты, гимназисты и реалисты, желавшие продолжать образование; после поверхностных испытаний их определяли в соответствующие классы. В младший и старший приготовительные классы стали принимать малышей. Классные занятия были организованы в очень примитивных условиях; помещений не хватало, и в хорошую погоду иногда занимались в лесу, на поляне. Устраивались экскурсии, военные прогулки, гимнастические игры, были созданы футбольные команды, и происходили состязания. Кадетский хор давал концерты. Кадеты жили дружной семьей, возглавляемые своим любимым директором, генералом Рыковским.
Неожиданно для всех произошла смена директора. Новым был назначен генерал Бабкин, а генералу Рыковскому предложили должность инспектора классов, но он от нее отказался и покинул корпус. Все кадеты и некоторые воспитатели и преподаватели были возмущены этим происшествием, и новому директору была объявлена война, которая приняла очень резкие формы. После первого бурного заседания педагогического совета несколько чинов персонала подали в отставку и уехали из корпуса. Были также исключены несколько кадет, но их всех принял генерал Адамович в свой корпус, в Сараево, и они все прекрасно его кончили. Но крутые дисциплинарные меры, принятые генералом Бабкиным, не усмирили кадет, а еще больше озлобили.
Новый директор выхлопотал перевод корпуса в бывшую австрийскую крепость в горах Герцеговины, на границе с Черногорией, около маленького городка Билече, в 30 километрах от железной дороги. Поздней осенью 1921 года корпус был туда перевезен и расквартирован в помещениях крепости.
К этому времени корпус состоял из 6 классов и двух приготовительных; некоторые классы имели по два отделения. Корпус был в составе трех сотен, и каждая размещалась в двухэтажном здании казармы: на первом этаже классы, на втором спальни. Холостые командиры сотен и воспитатели тоже разместились в отдельных комнатах казарм, а остальной персонал занял бывшие офицерские квартиры гарнизона. Жизнь корпуса в Билече подробно описана в предыдущих очерках, и остается лишь сказать, что она постепенно входила в нормальные рамки. Первый выпуск был с аттестатом за 7 классов, но после этого, начиная с 1922 года, был введен 8-й класс, с выдачей аттестатов зрелости, так называемая «большая матура».
«Война» с директором не прекращалась, и ему не могли простить его вторжения в жизнь корпуса и отстранение любимого всеми генерала Рыковского. Демонстрации принимали все более крупные размеры, и, очевидно для успокоения кадет, вышло распоряжение об увольнении генерала Бабкина и о назначении директором генерал-майора Евгения Васильевича Перрета, бывшего до этого инспектором классов. Перемена эта внесла успокоение в нашу жизнь, и все волнения полностью прекратились.
Ввиду расформирования англичанами Донского корпуса в Египте, приказом Донского атамана от 25 сентября 1922 года наш корпус был переименован в Донской Императора Александра III кадетский корпус и ему были присвоены прежние погоны, синие с красным кантом и с красным вензелем Августейшего Шефа. В 1924 году осенью к нам в корпус прибыли из Шанхая спасшиеся кадеты Омского и Хабаровского корпусов со своим персоналом. Другая часть их была влита в Русский кадетский корпус в Сараеве, а остальные были устроены на военный завод в Крагуевац. В сентябре 1926 года корпус был переведен в город Горажде, в Боснии, где и оставался до августа 1933 года, когда был расформирован и закрыт. Остававшиеся кадеты и часть персонала были переведены в город Белая Церковь, в Банате, в Первый Русский Великого князя Константина Константиновича кадетский корпус; наш директор, генерал Перрет, вышел в отставку и переехал в Белград. Там он имел на окраине города киоск, где занимался продажей газет, журналов, табака, папирос и спичек. Он никогда не жаловался на свою судьбу и был всегда очень рад встречам со своими бывшими воспитанниками, которым с улыбкой, шутя говорил: «Ну что же, голубчик, получилось по Звериаде – «Директор спичками торгует»!..» Скончался он два или три года спустя после расформирования корпуса и был похоронен в Белграде.
Весною 1924 года 8-й класс в составе 36 кадет, из них вице-вахмистр и 12 вице-урядников, закончили свой учебный год с очень хорошим средним баллом. Начались экзамены на аттестат зрелости, состоявшие из письменных и устных. Из Министерства просвещения Югославии был прислан для инспекции представитель, профессор Чичин, начальник учебного округа.
Первыми экзаменами были письменные по всем предметам. После оценки работ и просмотра годовых успехов кадет экзаменационная комиссия освободила 18 из них от устных экзаменов на основании правил Министерства просвещения Югославии; учащиеся средних школ, имевшие в году и получившие на письменных экзаменах отметки не менее «очень хорошо», то есть 9 баллов по 12-балльной системе, освобождались от устных экзаменов. Этот список был представлен на утверждение профессору Чичину.
Профессор Чичин был поражен высокими отметками и невероятно большим процентом освобожденных от устных экзаменов и, очевидно, выразил сомнение по этому поводу.
Директор корпуса, генерал Перрет, желая убедить профессора Чичина в правильности оценки знаний кадет, предложил ему из представленного списка вызвать кого он пожелает и проэкзаменовать лично. Назвав наугад три фамилии, он сам их проэкзаменовал в присутствии экзаменационной комиссии. На задаваемые по всем предметам вопросы он получал блестящие ответы от всех им выбранных кадет, и был поражен превосходным знанием предметов и тронут до глубины души поведением отвечающих кадет. «За всю мою долголетнюю работу с молодежью я впервые встречаю юношей, так прекрасно воспитанных и с такими отличными знаниями», – сказал он и утвердил список. Все остальные кадеты выдержали устные экзамены.
После окончания экзаменов и заседания Педагогического совета кадетам в торжественной обстановке были вручены аттестаты зрелости. Директор корпуса устроил прощальный обед выпуску, на котором присутствовали воспитатели и преподаватели.
Поздравляли кадет с окончанием и желали им устроить свою жизнь с таким же успехом, какой был проявлен ими в корпусе. Кадеты со своей стороны благодарили всех за все заботы, проявленные к ним в корпусе. Кадеты выражали также свое удивление, как удалось воспитателям и преподавателям заставить их сесть снова за парты, после всего ими пережитого, и заняться науками, от которых они были так далеки за последние мятежные годы, ведь 28 кадет из выпуска были участниками Гражданской войны, проведя несколько лет на фронте в различных частях Белой армии. Были среди кадет чернецовцы, корниловцы, бредовцы, участники Степного похода… Девять георгиевских кавалеров; шесть из них награжденных Георгиевскими крестами, а три – медалями, были унтер-офицеры, урядники и один был хорунжий.
Велика была заслуга воспитателей и преподавателей вернуть «Вояк Пятиклассников» на рельсы нормальной жизни, но и сами кадеты сознавали необходимость взяться за ум и стать «кузнецами своего счастья». У большинства кадет не было ни отцов, ни матерей, которые могли бы позаботиться о их будущем, и, покинув Родину, оказались они на чужбине, предоставленные самим себе.
И так выпуск расставался с родным корпусом. Разъезжались кадеты, кто куда хотел. Открывалась новая страница жизни, что готовила судьба свободным от опеки юношам?
Многие решили продолжать образование и уехали в Белград и Загреб, а некоторые в Чехию, поступать в университеты. Двадцать три из них получили университетские дипломы по различным специальностям; 3 – архитектора, 14 – инженеров (гражданские, геодеты, механики, электрики, металлурги, горные), 2 – агронома, 3 – химика, 1 – доктор медицины, 1 – окончил Югославскую Военную академию.
При дальнейшей работе в научной области получили звание: 1 – доктора технических наук, 1 – доктора химии, 3 – состоят профессорами в университетах, 2 – профессора Среднетехнической школы, 1 – директор Среднетехнической школы, 1 – советник Технического института. Среди кадет выпуска были: поэты, журналисты, художники.
И вот теперь, после 46 лет, если бы профессор Чичин мог увидеть этот список, он был бы наверно тоже поражен, но не выразил бы сомнения тому успеху, с каким был выдержан «Экзамен жизни» кадетами 35-го выпуска.
Первый Русский Великого князя Константина Константиновича кадетский корпус[631]
Около середины июня 1920 года было получено предписание перевести в Сараево одесских и полоцких кадет из Панчева, и киевских из города Сисака. В Сараеве нам было предоставлено постоянное помещение – казарма Краля Петра, построенная еще при австрийцах и раньше называвшаяся казармой императора Франца-Иосифа. Мы прибыли в Сараево ночью, на трамваях доехали до казармы, где нашли уже киевлян. В эту ночь мы впервые поужинали за столами, впервые легли спать на настоящих простынях.
Сараево расположено в долине, по берегам горной речки Милячки; вокруг высятся высокие скалистые горы – Динарские Альпы. Почти весь центр города имел европейский вид, но вокруг его все напоминало провинциальный турецкий город, со всеми его характерными особенностями. Повсюду много мечетей с высокими белыми минаретами, много магометанских кладбищ и отдельных могильных камней, напоминавших о страшной эпидемии чумы в середине XIX века. На улицах много людей в живописных местных одеждах, с красными фесками или с белыми и пестрыми чалмами на головах, женщины в чадрах и в длинных цветных платьях, скрывающих фигуру. Население делилось на три основные группы: христиане, мусульмане и евреи. Нас очень смешило, что по пятницам бывали закрыты все мусульманские магазины и предприятия, по субботам все еврейские, а по воскресеньям все христианские. Особенно своеобразны были евреи, которых называли «шпаньолы» или пренебрежительно «чифуты». Говорили, что это были потомки испанских евреев, бежавших на Балканы в Средние века от преследований инквизиции. Они жили замкнутой общиной, и мы с любопытством наблюдали за их патриархальными обычаями, встречая на улицах и в парках целые их группы, державшиеся совершенно обособленно.
В городе было много узких, кривых улиц, с таинственными закоулками, много зелени и парков, все это было красиво и своеобразно. Кое-где на горах виднелись старые австрийские форты, из которых по праздникам производили орудийные салюты. Помню, на следующий день после нашего приезда с раннего утра мы были разбужены орудийной стрельбой. Нам еще так трудно было привыкнуть к мысли о том, что мы живем в мирной обстановке, что все решили, что это коммунистическое восстание и что форты обстреливают город. Оказалось, что стрельба происходит по случаю какого-то магометанского праздника, но мы еще долго не могли привыкнуть к тому, что орудийная стрельба не всегда означает войну.
Корпус был расположен вблизи набережной Милячки, через которую в этом месте был переброшен Латинский мост; на другом конце моста было место, где в 1914 году произошло роковое для всей Европы событие – убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда и его супруги. На этом месте австрийцами были поставлены большие каменные крест и скамья; сербы этот крест сняли, но каменная скамья осталась.
Казарма наша была в три этажа и построена в виде буквы «П», причем открытую сторону занимали конюшни для офицерских лошадей штаба и гарнизона. Посредине был обширный плац, а у выхода в город находилось помещение для 25 солдат сербского караула. В распоряжение корпуса был прислан сербский солдат-трубач, и его сигналы регулировали нашу жизнь с утра и до вечера. Сигналы были сербскими; кажется, это было потому, что русские сигналы напоминали болгарские и сербам это не нравилось.
С переездом в Сараево жизнь наша и занятия стали быстро налаживаться. Исчезли пестрота в одежде и остатки истрепанного добровольческого и старого кадетского обмундирования, и нас одели однообразно. Форма одежды в эти первые годы была такая: ежедневная, внутри корпуса – защитные сербские солдатские френчи без пояса, такого же цвета брюки и обмотки, а на ногах солдатские ботинки, довольно грубые, но прочные. Для выхода в город вместо френча надевались белые бязевые гимнастерки, с кожаным поясом без бляхи, фуражки были защитные, русского образца, с русской кокардой. Погоны сначала носились старые, у кого они еще сохранились, но в конце лета были введены однообразные защитные, а в августе мы получили малиновые, без трафарета. Зимой носили русские серые шинели из солдатского сукна.
Наименование корпуса, за время до начала октября 1920 года, менялось несколько раз согласно приказам Главнокомандующего и его Представителя в Константинополе, генерала Лукомского. Сначала это был Русский Сводный кадетский корпус, а после переезда в Сараево – Русский кадетский корпус в Сербии. Затем, 20 августа, корпус был наименован Русским Киево-Одесским, и, наконец, приказом от 1 октября корпусу было присвоено окончательное название Русского кадетского корпуса в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, название сохранившееся до конца пребывания в Сараеве, то есть до осени 1929 года.
В классах все сидели на табуретках, за отдельными столиками. Только к 9 декабря появились парты на двух человек. Вначале учебников не было и каждый преподаватель диктовал нам свой предмет и мы записывали это в тетради. Постепенно стали обзаводиться классными досками, картами и другими пособиями. Часть преподавателей была еще старая, прибывшая с кадетами из России, но появились и новые. В эти первые годы состав преподавателей в старших классах был таков: русский язык, полковник Ф.И. Миляшкевич, которого (как и его друга, полковника П.С. Молчанова, преподававшего русский язык в младших классах) мы дружно не любили. Он был раньше в Ярославском корпусе, потом в Одесском; его система преподавания заключалась в механическом зазубриваньи наизусть того, что он нам диктовал по теории словесности. С литературой он нас почти не знакомил, признавая только Пушкина и Лермонтова. Отвечая урок или делая письменную работу, нельзя было изменить или пропустить ни одного слова или высказать какую-либо свою мысль: все это считалось своеволием и заслуживало у него неудовлетворительную отметку. Генерал Адамович сочувствовал нам, но только лишь весной 1922 года он был заменен другим преподавателем.
Математику преподавал полковник Н.С. Ракитин[632], отец одного из моих товарищей (у обоих было прозвище «пончик»). Его мы любили, да и он нас тоже, хотя и был вспыльчив и запускал в нас иногда мелом или классным журналом. Скоро ему пришлось уйти из корпуса, после инцидента с преподавателем Кулаковым, который делал в учительской заявления в резко левом духе, за что получил от Ракитина оскорбление действием. Космографию читал полковник В.Ф. Гущин, которого тоже не любили и за его левые взгляды, и по многим другим причинам. Сербский язык преподавал полковник югославской армии В. Белич, большой русофил, окончивший Николаевскую академию Генштаба. На уроках мы его обыкновенно просили рассказывать нам про его жизнь в России, что он делал с удовольствием и, конечно, по-русски, так что сербскому языку мы от него не научились, за исключением нескольких фраз, вроде «Сараево е врло лепо».
Похожим на него в этом отношении был и полковник Б.Н. Протопопов[633], преподаватель географии; историю преподавал полковник К.Д. Красовский[634], физику А.М. Гайдовский-Потапович[635], химию Н.К. Седлецкий[636], законоведение генерал-майор П.Ф. Старк[637], участник Турецкой войны 1877–1878 годов, больной и дряхлый старый офицер, дочь которого давала уроки французского языка в младших классах. В старших можно было выбирать по желанию лишь один язык: немецкую группу вел у нас А.Ф. Гизе[638], а французскую – полковник В.А. Скалон[639]. По рисованию был капитан Г.Л. Реммерт, к которому мы относились с особенным уважением за его доблестное поведение в походе на румынскую границу. Возможно, что перечень этот не полный, но остается добавить, что с большинством педагогов мы жили в ладу и старались наверстать потерянное время.
Законоучителем и настоятелем корпусной церкви был протоиерей отец Сергий Троицкий. Создание корпусной церкви было одной из первых забот, с первых же дней после прибытия в Сараево. Сначала корпусу, по его просьбе, было предоставлено место в православном соборе города, построенном частично на пожертвования Императора Александра II; некоторые церковные службы происходили на плацу корпуса или в зале. Для разработки проекта и создания постоянной корпусной церкви в декабре 1920 года была создана комиссия под председательством инспектора классов, полковника Розанова[640], и в составе: отца Сергия Троицкого, генерала Старка, полковника Орлиц-кого и Селицкого[641], подполковника Кадьяна и капитана Реммерта и Енько-Даровского[642]. Уже к марту 1921 года церковь была устроена в зале корпуса, и 26 марта в ней была отслужена первая всенощная.
С этого дня она стала служить также приходской церковью для всех русских, проживавших в Сараеве. Все в ней, начиная с образов и кончая столярными работами, было сделано руками офицеров и кадет корпуса. Запрестольным образом было знамя Симбирского кадетского корпуса, спасенное кадетами и переданное корпусу в числе других реликвий, после эвакуации Крыма. Помимо икон и церковной утвари, созданных в Сараеве, в церковь поступили также иконы, складни и предметы церковного имущества, принадлежавшие раньше некоторым полкам Российской армии и корпусам Владимирскому-Киевскому, 1-му Сибирскому (Омскому) и Хабаровскому. Церковь была освящена во имя святого Благоверного Князя Александра Невского, и корпусной праздник был установлен 6 декабря (23 ноября по ст. ст.), в день памяти погребения Александра Невского во Владимире, в 1263 году.
К началу августа занятия были закончены, и после выпускных экзаменов наш 1-й выпуск стал готовиться к отъезду в Крым, для поступления в военные училища. В то же время из Штаба Главнокомандующего были получены известия о том, что изыскиваются возможности для переезда в Крым всего корпуса, ввиду укрепления положения на фронте. Весть эта нас обрадовала и подбодрила. 1 августа был поставлен выпускной спектакль и устроен бал, прошедшие с большим успехом и собравшие много публики. И наконец, 7 августа наш 1-й выпуск, в составе 50 кадет нашего корпуса и двух омских кадет, вице-унтер-офицера Григорова и кадета Давац, во главе с воспитателем капитаном Федоровым, были отправлены в Белград, для дальнейшего следования в Крым. Мы проводили их на вокзал и попрощались с ними тепло и задушевно, не подозревая того, что большинство их скоро погибнет в боях и во время эвакуации.
Выписка из приказа по Русскому кадетскому корпусу в день выпускного молебна по случаю 1-го выпуска – приказ № 126, параграф 5, от 4 августа 1920 года, город Сараево:
«…Полгода назад налетевшая буря выбросила из гнезда кадетскую семью. Одесский и Киевский корпуса потеряли все. Кадеты, воспитатели и преподаватели спасались разными путями. Казалось, что все погибает и что жизнь корпусов если не прервется, то надолго замрет; но вот нашелся новый приют в братской стране, вот затеплилась воля к жизни, загорелась борьба за существование, и мы, люди пришедшие без всего, «с одной душой», воскресили на чужбине нашу старую кадетскую жизнь.
Сегодня Бог благословил наши труды рождением выпуска-первенца на чужбине. Пятьдесят наших питомцев, почти приговоренных к лишению образования, закончили курс и отправляются, как лучший и драгоценнейший дар, в наши военные училища. Я поздравляю корпус с рождением первенца, а нашему первенцу на чужбине желаю послужить на благо Родины так же, как служили ей бесчисленные выпуски Киевского, Одесского и всех наших старинных и молодых корпусов.
Помни же, Первенец, что, невзирая ни на какие удары, жизнь не погибает, пока хранится честь и воля к борьбе и победе. В этой мысли найди свою веру в воскресение Родины и этой же мыслью осени свой крестный путь, на который корпус тебя поставил и провожает любовью и молитвой…»
Сразу по отъезде 1-го выпуска генерал Адамович произвел в корпусе ряд перемен, вызвавших чувство горечи и обиды у всех бывших кадет и офицеров Одесского корпуса. Эти перемены еще больше углубили нашу неприязнь к нашему директору, хотя мы признавали его бесспорные заслуги в борьбе за существование корпуса. Но было тягостно сознавать, что он нас не понимал и даже не считал, что мы заслуживали понимания и отеческого отношения, после всего пережитого в революцию и в Гражданской войне.
От нас был отнят наш любимый старый ротный командир, полковник М.Ф. Самоцвет, и переведен командиром во 2-ю роту. Вскоре он был совершенно отчислен от корпуса, так как генерал Адамович считал, что он якобы плохо на нас влияет. Наш 7-й класс был совершенно изолирован от всех младших классов. Корпус был разбит на три роты: в 1-й роте остался лишь один 7-й класс с его тремя отделениями. Командиром роты был назначен полковник К.Н. Порай-Кошиц, воспитателями были полковник Н.В. Волков[643] и С.К. Орлицкий, подполковник Н.Н. Клопотовский[644] и, запасным, поручик И.Г. Черненко[645]. Во 2-ю роту вошли 6-й и 5-й классы и одно отделение 4-го. Все остальные классы составили 3-ю роту, и ротным командиром у них был назначен полковник В.И. Греков[646]. Классные отделения были сформированы так, чтобы основные группы одесситов, киевлян и полочан составляли разные отделения, с добавлением кадет других корпусов.
Одной из главных причин, вызвавших эти меры, была неприязнь и взаимная отчужденность между одесскими и киевскими кадетами, причем на этой почве произошло несколько прискорбных инцидентов. Это печальное явление давало себя чувствовать только во внутренней жизни кадет, но в строю, в отпуску в городе и при встречах с общими знакомыми ничто не напоминало об этих неладах, и кадеты сами следили за взаимным отданием чести и за тем, чтобы никто из посторонних лиц ничего бы не заметил. В те дни причины, вызвавшие эту рознь, казались нам исключительно важными, но в душе у многих все же жило сознание, что это было следствием пережитых потрясений, породивших излишнюю нервность и неуступчивость. Уже в конце 1920 года начались переговоры о необходимости положить этому конец, и ранней весной 1921 года произошло примирение. Но сближение было достигнуто позже, и потребовалось несколько лет для того, чтобы от этой розни не осталось бы следа.
Корпус выдавал кадетам на руки, на карманные расходы, 25 динар в месяц, но с сокращением смет на содержание корпуса эта сумма была скоро снижена до 15 динар; не помню точно, выдавались ли эти деньги только лишь 7-му классу, или же и другим тоже, может быть, в меньшем размере. Денег этих могло бы нам хватать на курение и на мелкие траты в отпускные дни, но в среде бывших одесских кадет было решено копить деньги на выпускные жетоны и на создание Звериады. С жетонами получилось не так, как мы хотели: в городе не оказалось фирмы, которая смогла бы выполнить наш проект с серебром и эмалью. Поэтому мы заказали лишь серебряную основу в виде креста, на котором своими силами накладывали черную эмалевую краску и белую надпись «О, времена!». Но… в жаркие летние дни эти краски стали течь, и из этой затеи ничего не вышло. Но Звериаду нам сделали, и даже очень хорошо, так что в конце 1920 года в нее были вписаны первые тексты стихов и сделаны рисунки и виньетки.
Из-за этого самообложения на руках у каждого оставалось лишь несколько динар, и их, конечно, не хватало ни на что. Табачный голод был хроническим явлением, и «бычки» ценились на вес золота. Кроме этих вычетов, приходилось накапливать деньги на устройство корпусных праздников. Официально в корпусе праздновались праздники Одесского, Киевского и Полоцкого корпусов (соответственно по ст. ст. 11 мая, 10 и 6 декабря). Эти дни отмечались молебном, а после занятий кадеты того корпуса, чей был праздник, отпускались в отпуск. Но в своей семье и совершенно скрытно кадеты других корпусов отмечали свои праздники, если их было несколько человек. Особенно следовали этой традиции кадеты 2-го кадетского корпуса, Александровского, Суворовского, Полтавского, а также и Полоцкого, в добавление к официальному празднованию. Приглашались генерал выпуска и друзья-кадеты других корпусов, снималась задняя комната в кафане так называемого «Чеха», а летом уходили в горы, покупалось вино и пирожные, и иногда это принимало такие размеры, что кое-кого даже было трудно провести обратно в корпус. Подобные похождения не всегда проходили благополучно: надо было не только суметь незаметно вернуться, но и встать в строй для вечерней молитвы и поверки, на которой иногда присутствовал и генерал Адамович.
Корпус делал все возможное, чтобы обеспечить нас всем необходимым. Но сметы на содержание корпуса сокращались и менялись чуть ли не каждый месяц, и это отражалось также и на нашем питании. Были «голодные» периоды, когда мясное блюдо мы получали лишь по воскресеньям, а в будние дни надоевший суп из сушеных овощей (мы его называли «суп Франшэ д’Эсперэ», потому что его в первый раз дали, когда этот генерал посетил корпус), чечевица, перловая каша, которую мы в Одессе называли «дубовой», а в Сараеве окрестили словом «чвикла», не помню уж почему. Было еще нелюбимое блюдо, под названием «голодные нитки», что-то мясное, обвязанное нитками. Никого мы в этом винить не могли, так как знали, что корпус едва справляется с расходами; молчали и терпели. И злой насмешкой были пасквили, которые печатались в местной красной газетке, где говорилось, что русские кадеты имеют такие излишки продовольствия, что выбрасывают хлеб на улицу, «где его подбирают несчастные голодные босанские дети».
Отношение населения к корпусу оставляло желать лучшего в течение первых месяцев. Недоброжелательность подогревалась не только крайне левыми элементами, но и той частью населения, которая сохранила симпатии к Австрии. Только лишь со стороны военного командования в лице генерала Хаджича и его начштаба генерала Вукотича, а также и офицеров гарнизона корпус видел дружелюбие и стремление во всем пойти навстречу. Перелом в отношениях к нам начался летом, 12 июля, в день тезоименитства Короля Петра I, когда, по предложению генерала Хаджича, две старшие роты корпуса приняли участие в параде Сараевского гарнизона.
Нам отвели место сразу после 15-го пехотного полка; мы долго стояли на улице Краля Петра, ожидая конца богослужения в православном соборе, затем пошли к зданию Босанской Влады, где находился принимавший парад генерал Хаджич. Сразу же со страхом увидели, что идти под такт сербского марша невозможно, так как оркестр играет настолько быстро, что нужно почти бежать. А кроме того, задние ряды пехоты шли совершенно не в ногу и равняться по ним было немыслимо. И вот тогда с нашего правого фланга было передано по строю, чтобы отстать от 15-го полка, не смотреть на почти бегущих солдат и идти своим, более медленным твердым шагом, не считаясь с тактом музыки. Результат оказался блестящим, равнение и шаг были безукоризненны, и, когда мы ответили на приветствие генерала Хаджича, из громадной толпы сербских офицеров и жителей, стоявших с обоих сторон на тротуарах, раздался громкий возглас: «Живела Русия, живели руски кадети!» – и вся толпа отозвалась: «Живели! Живели!», шапки полетели в воздух, раздались приветствия и аплодисменты. Это была незабываемая минута, и, вернувшись в корпус, мы долго вспоминали эту овацию, которая тронула нас до глубины души.
С этого дня отношение большинства населения к корпусу стало быстро меняться к лучшему. Но особенно повлияло на это наше участие в параде Королевской гвардии и гарнизона, по случаю приезда в Сараево Королевича-Регента Александра, пробывшего в городе три дня, 22, 23 и 24 сентября 1920 года. Мы ожидали, что Королевич посетит также и корпус, но этого не случилось, по-видимому, по политическим причинам.
Генерал Хаджич, всегда считавший корпус воинской частью в составе гарнизона, предложил ему принять участие во всех церемониях. В день приезда, 22 сентября, все войска были выстроены шпалерами по пути следования Королевича и его эскорта. Нашему корпусу, вышедшему в составе 2 рот, был предоставлен участок улицы, проходившей через базар; нас поставили между 15-м пехотным полком и подофицерской школой. Немного правее вытянулись ряды пехотного полка Королевской гвардии, одетого в гусарскую форму с черными шнурами. Скоро показалась торжественная процессия: впереди шел эскадрон Конной гвардии, тоже в гусарской форме (зеленые доломаны, синие ментики и алые рейтузы), потом шесть всадников в национальных босанских костюмах, на чудных конях. За ними, в экипаже, ехал Королевич с председателем босанского правительства, и потом опять эскадрон Конной гвардии. Масса народа, запрудившая улицы, приветствовала своего национального героя криками «Живео!».
На следующий день, 23 сентября, на большом поле за городом был назначен парад. Корпус, в составе двух рот, занял прежнее место за 15-м полком. Королевич на коне, в сопровождении генерала Хаджича, объехал фронт и здоровался с войсками: «Помози Бог, юнаци!» – а солдаты отвечали: «Бог ти помогав!» Мы тоже готовились ответить ему по-сербски, но, подскакав к нам, Королевич поздоровался по-русски: «Здорово, кадеты!» Несмотря на неожиданность, мы ответили громко и стройно: «Здравия желаем, Ваше Королевское Высочество!»
Под звуки оркестра гвардии начался церемониальный марш мимо трибуны, на которой, среди других гостей, находилась княгиня Елена Петровна с детьми, сестра Королевича и вдова одного из наших Великих князей. Королевич стоял на коне, окруженный свитой, среди которой был и генерал Адамович, тоже на коне. Видя нестройные ряды войск, где задние шеренги шли не в ногу, плохо соблюдая равнение, мы невольно трепетали от мысли, что они помешают нам держать ровный шаг. Прохождение было трудное, шли развернутым строем, во взводной колонне, стараясь не смотреть на задние ряды пехоты, проходившей перед нами. Но волнение наше оказалось напрасным, мы прошли безукоризненно, и в тот же день, на обеде в здании Влады, Королевич сказал нашему директору, что «ваши кадеты были украшением моего парада!». Генералу Адамовичу была пожалована высокая награда, орден Белого Орла 2-й степени, со звездой, а генералу Старку и полковнику Розанову тот же орден, но 3-й степени. А «украшение парада» были отпущены в отпуск до вечера.
После этого отношение к корпусу со стороны большинства населения сразу изменилось и стало дружественным и даже сердечным. Многие семьи предложили принимать у себя кадет в отпускное время, стали завязываться знакомства, стали стремиться помогать во всем, проявляя внимание и заботливость.
Вскоре поползли грозные слухи об ухудшении положения в Крыму. К началу ноября стало известно, что произошла эвакуация и что героическая Русская Армия, та, к которой были устремлены все наши помыслы, – вынуждена была покинуть последний клочок русской земли. Известия эти потрясли нас своей неожиданностью; хотелось верить, что все это лишь временно, что борьба снова возобновится и что мы еще будем нужны нашей армии. Но постепенно мы стали понимать, что вопрос стоит гораздо сложнее и что, во всяком случае, наше ближайшее будущее совершенно смутно и неопределенно. Скоро стало известно о прибытии в Югославию Крымского и Донского корпусов; к нам в корпус прибыл на хранение музей Русской Армии, спасенный из Крыма. В числе многих предметов там были знамена и штандарты полков Императорской армии, серебряные трубы и другие отличия и реликвии большой исторической ценности.
Все говорило за то, что наше пребывание за границей затянется надолго и что надо отбросить все надежды на скорое возобновление борьбы с красными. И постепенно в наши души стал закрадываться тревожный вопрос: что делать, куда идти по окончании корпуса? Наш выпуск был первым, кому пришлось столкнуться с этим вопросом, и мы должны были его решать самостоятельно, так как ни корпус, ни кто-либо другой нам ничем не могли помочь после выпуска. Весь учебный 1920/21 год прошел под знаком этого вопроса и в обсуждениях возможностей, которые одна за другой оказывались невыполнимыми. Создавалось впечатление, что никому мы не были нужны и никому до нас не было никакого дела.
Между тем учебные занятия в корпусе шли своей чередой, а новые знакомства с местными жителями позволяли освоиться с сербским языком, на котором многие начинали уже сносно объясняться. Как местные, так и русские барышни обзавелись штатом поклонников. Обычной картиной было видеть какую-нибудь из этих юных покорительниц сердец, окруженную большой группой кадет и в живописной позе сидящую где-нибудь на скале, в окрестностях города. Влюблялись, ревновали друг друга, но отношение к предмету обожания было чистое и рыцарское.
А в младших классах случались истории, обычные для мальчиков в этом возрасте. Были открыты две попытки бежать не то в Америку, не то куда-то еще. Все это сопровождалось целым ритуалом клятв и попытками добыть средства не совсем, к сожалению, этическими способами. Узнав об этом, 7-й класс решил образумить заговорщиков своими силами; довести об этом до сведения начальства было с точки зрения кадетских традиций абсолютно недопустимо. Но один из юных заговорщиков перепугался и бросился искать защиты у корпусных дам, работавших в бельевой. Дело дошло до генерала Адамовича, который потребовал от Педагогического комитета наложить суровые взыскания на вмешавшихся старших кадет. Это снова вызвало большое возбуждение в 1-й роте, и обстановка начала напоминать события, имевшие место в Панчеве; только приказ генерала выпуска положил конец попыткам готовиться к крупным нарушениям дисциплины.
Нужно добавить, что с осени 1920 года, под покровом строжайшей тайны, кадеты 7-го класса ухитрялись подслушать все, что происходило на заседаниях Педагогического комитета. Была открыта возможность пробираться на чердак, как раз над учительской. Все, что там говорилось, было слышно через отдушины вентиляции, поэтому мы всегда заранее знали, кто и что именно о нас говорит и чье отношение к нам было доброжелательным или, наоборот, плохим.
Время от времени в корпусе устраивались лекции и доклады, которые посещались также членами русской колонии: два доклада сделал генерал Адамович на свою излюбленную тему «О товариществе в армии», затем преподаватель Левитский – на тему «Религия и жизнь», затем было два доклада известного Григ. Петрова – «Труд и его продуктивность» и «Душа русского народа». В один из вечеров демонстрировал свои опыты какой-то фокусник-гипнотизер. Было устроено несколько танцевальных вечеров и спектаклей. По мысли генерала Адамовича, была введена традиция открывать танцы сербским коло «Србианка», которое «заводили», то есть начинали, сам директор и вице-фельдфебель.
С наступлением весны 1921 года стали часто устраивать экскурсии в ближайшие окрестности Сараева, где было много живописных мест в горах и памятников седой старины, римские мосты и дороги, остатки турецких и славянских крепостей и замков, а главное – скалистые горы, местами покрытые густым лесом, горные ручьи и озера, чудный горный воздух и первобытные нагромождения скал и утесов. Ездили и ходили в Илиджу, Стамбульчич, Каролиненгоф, карабкались на скалы, варили чай на костре и покупали в деревнях молоко, хлеб и сало. Иногда ходили с капитаном Билетовым, но чаще всего с генералом Адамовичем, который превращался на этих прогулках в совершенно другого человека, веселого, простого в обращении, занимательного и остроумного собеседника. В этой обстановке исчезал строгий и недоступный директор и генерал: он шутил, покупал для нас папиросы, много и интересно рассказывал, но прогулка кончалась, и между нами снова вырастала прежняя стена.
В день 6 мая мы приняли участие в сербском национальном празднике «Джурджев Дан» – день святого Георгия. В этот день с утра все войска гарнизона ушли в горы, к древнему римскому мосту. Мы шли с песнями, в общем строю войск; подофицерская школа полковника Белича пригласила нас к завтраку, и мы с ними расположились у моста, с интересом наблюдая, как во многих местах солдаты танцевали коло. Но скоро начал накрапывать дождь, и конец праздника был испорчен. А 18 нюня, в самый разгар наших экзаменов, корпус принял участие в очень симпатичном празднике «Дечи Дан», что по-русски значит «Детский День». Праздник этот, собственно, посвящен не только детям, но всей учащейся молодежи и празднуется по всей Югославии. С утра на улицах города стала формироваться длинная процессия учебных заведений, которая медленно двигалась к центру. Во главе процессии шли сокола и соколки в своей красивой форме, затем наши три роты в строю, за нами все остальные. Гремела музыка, пестрели флаги и плакаты. Мы тоже приготовили большую сербскую корону, оплетенную зеленью, и три плаката с надписями, означавшими в переводе на русский: «Спасибо, братья!», «Да здравствуют все славяне!» и «Да здравствуют дети Королевства!».
Необходимость нести эти плакаты и корону страшно всех удручала, так как все предпочитали просто идти в строю, а не превращаться в участников какого-то митингового шествия. Все старались увильнуть от этой обязанности, и в самую последнюю минуту наше начальство было вынуждено просто назначить несколько человек, которые пошли со злыми лицами и с унылым видом. В составе процессии мы ходили к Офицерскому собранию, потом к зданию Влады; всюду произносились речи, играли гимн и кричали «Живео!». После окончания торжества мы выбрались из толпы, подравнялись и строем пошли в корпус. Впереди, на коне, ехал генерал Адамович, за ним шли мы, сдвоенными рядами, с офицерами на своих местах. Шли с песнями, у нас был прекрасный запевала, полочанин А. Гулевич. И вот только мы вышли на улицу Краля Петра, как увидели, что перед отелем «Европа» вся она запружена густой толпой молодежи. При нашем приближении она раздалась на обе стороны, и мы вошли в этот проход под звуки песни «Взвейтесь, соколы, орлами!». В эту минуту раздался возглас: «Живела Велика Русия!» – и с обеих сторон в нас полетели розы и другие цветы. Генерал Адамович повернулся и велел подымать их и брать в руки. Эта красивая бурная овация славянской молодежи, устроенная неожиданно и искренно, глубоко взволновала нас и тронула до слез. Мы прошли всю улицу и вернулись в корпус, но долго не могли забыть этих минут, еще раз показавших нам, что имя нашей Великой Родины пользуется глубокой любовью среди окружающего нас братского народа.
17 июля, в 3-ю годовщину убийства Государя и Его Августейшей Семьи, на плацу корпуса была отслужена торжественная панихида, которая произвела на всех глубокое впечатление. Весь престол был густо убран зеленью и сплошным покровом васильков и ромашек, любимых цветов Государыни. Корпус был выстроен покоем, в середине стояли генерал Адамович со всем персоналом, командующий войсками генерал Хаджич, генерал Вукотич, масса югославских офицеров и большая толпа жителей Сараева и членов русской колонии. И когда раздалось пение «Со святыми упокой», когда весь корпус и все бывшие на плацу опустились на колени, трудно было удержаться от слез, и мы видели, что и многие сербы подносили к глазам платки. По окончании панихиды мы разобрали с престола цветы и засушили их себе на память.
Как признак внимания со стороны сербов, надо отметить их предупредительность, когда у нас кто-либо умирал. На похороны шел обычно весь корпус, и от сербского гарнизона присылался оркестр и полурота от подофицерской школы. На кладбище сербы нам подарили участок земли, который к концу лета 1921 года был уже занят тремя могилами: вице-унтер-офицер Н. Тарасенко 1-й (1-го выпуска, умер от чахотки), кадет З. Муравский (2-го выпуска, покончил самоубийством в парке, причины остались невыясненными) и полковник В. Селицкий, скончавшийся от удара. Несколько раз, группой в 7–8 кадет, во главе с генералом Адамовичем, мы ходили на этот участок кладбища, чтобы его очистить и привести в порядок. Надо было выкорчевать и убрать большие пни от срубленных деревьев, вырубить кусты и вырвать сорную траву. Работа была довольно тяжелая, но делали ее охотно, так как чувствовали, что с каждым годом могилы будут прибавляться. На этом кладбище в 1936 году был похоронен и генерал Адамович, окруженный уже несколькими десятками могил кадет и чинов персонала. Красные уничтожили кладбище после Второй мировой войны, надгробные памятники были разбиты, и только останки генерала Адамовича удалось перенести в другое место.
По окончании выпускных экзаменов вплотную придвинулся к нам вопрос о нашем будущем: куда идти, что делать после окончания корпуса? Надеялись, что хотя бы части кадет удастся попасть в русские военные училища, так как было известно, что их перевезут в Болгарию. Думали перебиться некоторое время в Белграде, пока не откроется эта возможность, но уже в следующем году в Болгарии произошли волнения и граница была надолго закрыта. Также невозможным оказалось поступление в Военное Училище Королевства, так называемую «Войну Академию», так как все вакансии оказались заполненными. Были и другие планы и проекты, но все они, один за другим, оказывались невозможными. И осталось только два пути: или Университет в Белграде, или Николаевское кавалерийское училище, которое должно было скоро прибыть в Югославию.
В связи с этим наш выпуск был разбит на два взвода: «1-й выпускной» из будущих юнкеров, и «2-й выпускной» – студенческий. Будущие студенты были отправлены в Белград 30 сентября 1921 года, после очень сердечного прощания с педагогами и с младшими кадетами, а будущие юнкера уехали в училище только лишь 18 декабря. Много тяжелого пришлось пережить в Белграде, где мы были предоставлены самим себе и где ничего не было подготовлено для устройства кадет. И вот тут мы оценили генерала Адамовича, который приезжал несколько раз, утешал и поддерживал нас всеми способами, выхлопатывал для нас ссуды и пособия и действительно болел за нас душой. Оставшиеся в корпусе кадеты по-братски старались нам помочь, сократив расходы корпуса на питание в течение пяти дней, чтобы переслать нам образовавшуюся экономию. Лишения, перенесенные в эти первые месяцы в Белграде, заставили нас еще больше сплотиться в тесную и дружную семью, к которой примкнули также и крымские кадеты, и гардемарины, вместе с нами пытавшиеся поступить в университет. Но это уже принадлежит к другой теме.
На этом закончился первый период жизни корпуса в Сараеве, период не только устройства на чужбине, но и в не меньшей степени начала работы по созданию прекрасной репутации корпуса в среде местного населения, военных кругов и русской эмиграции. Овации, заслуженные корпусом во время парадов и праздников, лучше всего свидетельствовали о том, что корпус этот экзамен выдержал с полным успехом.
После первых 11/2—2 лет пребывания корпуса в Сараеве, посвященных устройству, преодолению лишений и завоеванию симпатий со стороны населения, дальнейшие годы были постепенным и успешным превращением в нормально работающее учебное заведение.
Регулярные учебные занятия начались сразу же по приезде в Сараево. Инспектором классов был назначен полковник В.А. Розанов, бывший инспектор классов 2-го кадетского Императора Петра Великого корпуса. С первых же дней пришлось преодолевать громадные трудности, ввиду полного отсутствия учебников, письменных принадлежностей, карт и вообще учебных пособий. Вместо доски пользовались листом оберточной бумаги, прикрепленным к стене; на уроках географии пользовались маленькой картой из учебника, случайно найденной у одного из кадет. Занятия велись по запискам преподавателей, а когда удалось приобрести тетради, то в них записывали под их диктовку содержание урока, а все примеры, пояснения и задачи делались устно.
С первых же месяцев начались поиски и приобретения книг и учебных пособий. К началу учебного 1920/21 года уже удалось достать самое необходимое, но все же учебники были вначале лишь пособием для преподавателей, и потребовалось более долгое время, чтобы снабдить ими кадет, да и то лишь в ограниченном количестве. Тем не менее уже в 1921 году удалось приступить к созданию склада учебных пособий и библиотеки, сначала фундаментальной, а потом и ротных, лазаретной и преподавательской. Первыми были куплены пачки старых русских журналов и целая библиотека из журнала «Нива», со всеми приложениями за 10–12 лет. За этим последовали приобретения из разных стран Европы, Дальнего Востока и Америки, особенно же из лимитрофов, которые позволили в короткое время создать запас книг не только для чтения в часы досуга, но и как пособие для всех, кто хотел расширить свои познания, в дополнение к основному учебному курсу. Первым библиотекарем был подполковник М.А. Левитский[647], положивший много труда на организацию этого дела.
По мере того как обеспечивалось всем необходимым учебное дело и все области жизни в корпусе, с каждым годом улучшалось и внутреннее оборудование корпусного здания. Столовые, спальни и классы постепенно обзавелись всем необходимым, корпус имел лазарет, под управлением доктора медицины А.С. Долматова[648]. Больные заразными болезнями, а также требующие хирургического вмешательства отправлялись в местный военный госпиталь, где пользовались бесплатным лечением и содержанием, чему корпус был обязан его неизменному другу, генералу Хаджичу. Во всех областях внутренней жизни, несмотря на постоянные финансовые затруднения, корпусу постепенно удавалось организовать условия, которые приближались к старым российским порядкам. Но было и новое, вызванное или местными условиями, или инициативой генерала Адамовича.
Так, например, с 1922 года некоторые из вице-унтер-офицеров были выделены для несения обязанностей помощников воспитателей 3-й роты, что было вызвано отчасти недостатком старого и опытного низшего персонала, а также и необходимостью усилить надзор за младшими кадетами, многие из которых выросли вне влияния родителей. Затем, по мысли генерала Адамовича, с февраля 1921 года на стенах различных помещений корпуса были изображены надписи и изречения воспитательного характера, а также и рисунки, художественно исполненные самими кадетами и часто очень сложные, как, например, виды корпусных зданий в Киеве, в Одессе и в Полоцке, Московский Кремль, гербы, погоны и различные эмблемы.
Наконец, недостаточное количество прислуги вынудило возложить на самих кадет уборку классов, спален, сбор посуды и принос кушаний в столовой, причем в апреле 1923 года кадетам пришлось 16 дней заменять кухонную прислугу, одновременно оставившую службу из-за изменения условий оплаты. Корпус в Сараеве посетил целый ряд видных представителей русской эмиграции и югославской армии, правительства и деятелей культуры. На многие праздники и торжества приезжали особые представители Короля, кроме того, часто бывали высшие чины армии, высшие служащие Министерства просвещения, профессора, писатели, православные иерархи. Отмечая только лишь некоторые из этих посещений, нужно упомянуть о приездах митрополита Антония (4 апреля 1925 года), епископа Вениамина (18 апреля 1923 года), Донского атамана генерал-лейтенанта Богаевского (4 мая 1923 года), французского генерала Франшэ д’Эсперэ, имевшего звание Воеводы Сербской армии (7 февраля 1921 года), профессора Чубинского, писателя Е. Чирикова и многих других, а также и дважды посетившего корпус и встреченного с небывалым энтузиазмом Главнокомандующего генерала барона П.Н. Врангеля, приехавшего первый раз 28 сентября 1922 года.
Особенно памятным осталось второе и последнее посещение генерала Врангеля, 17 и 18 мая 1925 года. В этот день с утра небо было покрыто свинцовыми тучами и все с трепетом ждали, что все будет испорчено дождем. Ровно в полдень генерал Врангель подъехал к воротам корпуса в коляске, которая была ему выслана командующим 2-й Югославской армией. Его сопровождали начштаба генерал Кусонский, адъютант есаул Ляхов и ординарец вице-унтер-офицер Новосильцев. Корпус был выстроен покоем на плацу, раздалась команда «Смирно!», генерал Адамович подошел с рапортом, и корпусной оркестр заиграл марш л. – гв. Конного полка. Главнокомандующий, в форме 10-го гусарского Ингерманландского полка, стал обходить роты и здороваться с кадетами: «Здорово, орлы!» Вслед за дружным ответом неслось восторженное «Ура!», и в этот момент солнце разорвало тучи и осветило высокую фигуру Главнокомандующего и строй кадет в белых гимнастерках.
Обойдя роты, генерал Врангель стал на середину плаца и передал кадетам приветствие от Великого князя Николая Николаевича, покрытое долгим, несмолкавшим «Ура!» и звуками Преображенского марша. Затем его пригласили занять место на специально приготовленной площадке из живых цветов, что вызвало некоторое замешательство, так как ему, вероятно, еще никогда не приходилось принимать парад, стоя на цветах. Прохождение церемониальным маршем прошло безукоризненно, и генерал Врангель хвалил каждую роту.
После парада генерал Врангель осматривал корпус; на все посты и дежурства были назначены самые высокие кадеты. Главнокомандующий померялся ростом с кадетами Селецким, Косаговским и Гончаровым, причем оказалось, что они выше его. Это вызвало его шутливое замечание: «Как вы смеете перерасти вашего Главнокомандующего!» За завтраком в 1-й роте генерал Врангель сидел за старшего за первым столом; его голубая Ингерманландская фуражка ходила по рукам, каждому хотелось ее померить. Пользовалась также успехом лейб-казачья фуражка Ляхова, бывшего кадета 2-го кадетского корпуса.
В виде исключения в этот день все сигналы были русскими и подавались на трубе кадетом Петуниным, тогда как в другие дни они были сербскими и их играл трубач 15-го пехотного полка. Ночью к дверям комнаты, где спал генерал Врангель, был поставлен кадетский караул. Утром, после чая, кадеты в 1-й роте качали своего Главнокомандующего и отнесли на руках до коляски. Когда она двинулась, кадеты побежали за ней, выбежали на площадь и с дружными криками «Ура!» проводили генерала Врангеля до моста. Долго после этого кадеты вспоминали этот приезд того, в ком тогда воплотилась русская национальная идея и чья жизнь так неожиданно оборвалась через три года.
Незадолго до приезда генерала Врангеля, 3 февраля 1925 года, в корпус прибыли 34 кадета 1-го Сибирского Императора Александра I кадетского корпуса, вывезенные из Шанхая и прибывшие в Сплит на пароходе «Партос», 6 декабря 1924 года. С ними вместе прибыл их духовой оркестр и церковное имущество Сибирского и Хабаровского корпусов. Оркестр был пополнен кадетами-сараевцами и через короткое время принял участие во встрече и в параде в дни приезда Главнокомандующего. И в дальнейшем этот оркестр сопровождал кадет на всех парадах, а также выступал на вечерах и концертах вне корпуса, так же как и струнный и великорусский оркестры, созданные еще до приезда сибиряков.
Сибиряки оставили большой след в жизни корпуса, обогатив его оркестром, военными реликвиями, иконами и предметами церковной утвари. Что касается их влияния на внутреннюю жизнь корпуса, то было отмечено на заседаниях Педагогического комитета, что достойным удивления был тот факт, что, несмотря на все пережитое ими, они сохранили полностью все те качества, которыми всегда отличались лучшие представители российских кадет. И это невзирая на то, что в течение ряда лет они были лишены и нормальной корпусной жизни, и влияния семьи.
Это последнее обстоятельство очень остро чувствовалось и в среде кадет в Сараеве, особенно в течение первых лет, когда большинство или вообще не знало о судьбе их семейств, или имело родных в других странах. Это приводило к тому, что лишь очень мало кадет имели возможность уезжать к своей семье на время летних каникул и большинству приходилось оставаться в корпусе, который и в этом вопросе также проявил к кадетам много внимания и заботы. С целью заполнить летний досуг, устраивались частые прогулки и экскурсии в окрестности, а с 1923 года Державная комиссия стала предоставлять корпусу особые средства для более дальних и продолжительных экскурсий.
Ежегодно устраивалось от 30 до 35 поездок, длившихся от 1 до 14 дней, а одна из них, в 1928 году, продолжалась даже 25 дней. Особенно интересными были экскурсии в города Яйце, Дубровник, Котор, Цетинье, во время которых поднимались на горные высоты, осматривали пещеры, водопады, знакомились с промыслами, заводами и историческими памятниками, как местными, так и связанными с именем России. Незабываемое впечатление произвел осмотр Цетинье, где сохранилось здание нашего посольства и где все напоминало о Великой России: и двуглавые орлы на кованых железных воротах и над входом, и вензель покойного Государя в вестибюле, и Царские портреты в зале, и иконостас и церковь Русского Цетиньского института в одной из дальних комнат, все в этом доме дышало памятью о прошлом нашей Великой Родины.
Дальние экскурсии совершались по железной дороге по льготному тарифу, в особо предоставленных вагонах. Военные и гражданские власти шли широко навстречу во всех вопросах, касавшихся ночлега и питания; нужно также отметить радушное и хлебосольное отношение крестьян во всех местах, где побывали кадеты. Все это превращало поездки в сплошной праздник и оставляло у всех участников незабываемые впечатления. Во время этих поездок велись дневники и составлялись журналы и альбомы фотографий, которые потом передавались в корпусной музей. Кадет сопровождали обычно сам генерал Адамович и некоторые воспитатели, а иногда кто-либо из преподавателей.
Все такие дальние поездки были возможны до тех пор, пока корпус располагал для них особыми средствами. Но в связи с постоянным сокращением смет эти ассигнования также подвергались уменьшению, а к концу пребывания в Сараеве совершенно прекратились и далекие экскурсии уже больше не совершались. Но не только в этом вопросе, но также и в других, гораздо более важных, судьба корпуса и условия его существования в Югославии все время зависели от целого ряда очень сложных обстоятельств, менявшихся все время, особенно после падения Крыма и окончания Гражданской войны на Юге России.
Первоначально корпус был подчинен Главному Командованию и сносился с Севастополем через его представителя, генерала Лукомского, находившегося в Константинополе, и через нашего военного агента в Королевстве, которым были последовательно генерал-майоры Артамонов, Потоцкий[649] и полковник Базаревич[650]. С 19 апреля 1922 года Русская Военная миссия была расформирована, и корпус по своим делам должен был обращаться в Высший совет по делам Военно-Учебных заведений при Российской миссии в Белграде, во главе которой стоял В.Н. Штрандтман. Но к началу ноября 1922 года положение переменилось и все русские учебные заведения были по учебным вопросам подчинены Министерству просвещения, а по финансовым и административным – Временному совету по делам русских учебных заведений при Державной комиссии. С августа 1922 года в учебный курс корпусов был введен 8-й класс, с целью обеспечить кончающим корпус возможность свободного продолжения образования в высших учебных заведениях Королевства. Но этот больной вопрос был окончательно разрешен лишь в июле 1923 года, и корпус получил право выдавать аттестаты зрелости, которые приравнивали 8-классный курс корпуса к курсу реальных училищ Королевства.
Одновременно с введением 8-го класса во всех классах было увеличено количество уроков сербского языка и введены уроки истории и географии Королевства. Нужно в то же время добавить, что в среде сербов было настолько велико стремление отдавать своих сыновей в русские корпуса, что Министерство просвещения было принуждено в 1926 году прекратить этот прием и требовать от своих граждан получения особого разрешения, которое выдавалось с трудом.
Не ограничиваясь только учебной программой, корпус обращал большое внимание на организацию среди кадет разнообразных кружков, позволявших им знакомиться с вопросами, не входившими в программу. Особенную известность получил Константиновский литературно-художественный кружок с секциями – литературной, драматической и художественной. Кружок этот занял в корпусе настолько видное место, что его деятельности посвящена особая глава в конце настоящего очерка.
Почти одновременно, начиная с 1923/24 учебного года, в корпусе стали возникать и другие кружки, к которым кадеты отнеслись с большим интересом. В течение пребывания корпуса в Сараеве сформировалось еще 8 кружков: любителей астрономии, спортивные кружки «Бэдмингтон» (теннис для зала) и «Пинг-понг», Чигоринский шахматный, музыкальный, любителей природы, французского языка и сокольской гимнастики. Гимнастический кружок, подготавливая инструкторов для корпусных гимнастических команд, много способствовал развитию этого вида спорта в корпусе. Ввиду того влияния, которое кружок оказал на воспитание кадет за все время существования корпуса, о его деятельности сказано более подробно ниже, в отдельной главе.
Одновременно с развитием кружков в корпусе были устроены классы ручного труда, имевшие целью не только заполнить досуги кадет, но и дать им возможность получить прикладные знания, которые могли бы обеспечить в будущем верный заработок. Классы эти были созданы по инициативе инспектора, полковника В.А. Розанова, при помощи офицеров-воспитателей, ставших во главе их. Раньше всех, с июля 1920 года, был организован переплетно-картонажный класс, под руководством подполковника М.А. Левитского, а после 1924 года полковника А.Н. Азарьева[651]. В сентябре того же года был открыт сапожный класс, с руководителем капитаном С.Н. Прибыловичем[652], а 7 декабря столярный, под руководством полковника С.К. Орлицкого. В марте 1922 года к ним прибавился слесарный класс полковника Н.В. Волкова.
Все четыре класса обслуживали, насколько возможно, нужды корпуса. Обучение в них производилось по особым программам, по выполнении которых кадеты получали вознаграждение за их работы для корпуса. Половина такого вознаграждения зачислялась на текущие расходы кадета, а другая записывалась в особый фонд, который он получал при оставлении корпуса. В начале 1925 года классы ручного труда были преобразованы в мастерские, получив преимущественно практическое и хозяйственное назначение.
Развитие интереса к работе кружков и к прикладным знаниям позволило корпусу, в течение 1921–1924 годов, принять участие в 4 выставках: две из них имели место в Сараеве, в сентябре 1921 года и в июне 1924 года, под названиями – 1-я и 2-я Босно-Герцеговинские ремесленно-промышленные выставки. На второй из них корпус получил за свои экспонаты золотую медаль. Другие были организованы в Белграде, в апреле 1922 года и с конца августа по 14 сентября 1924 года, под названиями 1-я и 2-я выставки работ русских беженцев. Корпус экспонировал на них учебные работы, изделия классов ручного труда и рисовального, скульптуры и работы кружков и фотографического кабинета.
Была также 13 и 14 марта 1926 года устроена выставка работ и достижений в здании корпуса, которую пришлось повторить через неделю, по усиленным просьбам сараевской общественности. За оба раза выставку посетило свыше 1800 лиц, начиная с высших представителей местного духовенства, военного командования и учебных заведений и кончая простыми жителями города, всех слоев населения. Успех выставки был очень велик, и местная печать уделила ей большое внимание и дала отзывы в самых лестных выражениях.
Уклад внутренней жизни в корпусе почти полностью соответствовал порядкам в старых русских корпусах, хотя с течением времени, по целому ряду причин, о которых частично уже говорилось выше, происходили некоторые перемены во внутреннем устройстве. В 1920 году штаты корпуса были рассчитаны на 500 кадет, разбитых на 4 роты и выпускной взвод. Этот взвод состоял лишь из одного 7-го класса, а 1-я рота из одного 6-го класса. С отъездом 1-го выпуска в Крым выпускной взвод был упразднен и в состав 1-й роты вошел лишь один 7-й класс. Ввиду невозможности разместить в здании более 300 кадет, 4-я рота была уничтожена и корпус был сведен к трем ротам, причем начиная с осени 1921 года 1-я рота состояла из 6-го и 7-го классов, 2-я рота из 4-го и 5-го, а 3-я рота из 1, 2 и 3-го.
Для сохранения памяти о корпусах, из которых был создан Русский кадетский корпус, с 1923 года были установлены ротные праздники: 1-й роты – 19 декабря, в день святого Николая Чудотворца, в память праздника Полоцкого корпуса; 2-й роты – 23 декабря, в день основания Киевского корпуса, когда служился молебен святому Равноапостольному Князю Владимиру, во имя которого была освящена церковь Киевского корпуса, и 3-й роты – 24 мая, в день святых Кирилла и Мефодия, в память праздника Одесского корпуса. Иконы этих святых, в художественных киотах, находились в ротных помещениях и были созданы трудами корпусных офицеров, так же как иконы и большинство имущества корпусной церкви, освященной во имя святого Благоверного Князя Александра Невского.
Его имя вошло в жизнь корпуса с первого же года. Как уже было сказано, корпусной праздник был установлен 6 декабря, в день памяти его погребения во Владимире. Знак корпуса, для ношения на груди или в петлице, установленный 29 мая 1926 года, представлял собой четырехконечный крест, формы и цвета ордена Святого Александра Невского; этот знак был утвержден ко времени окончания корпуса VI выпуском, первым отказавшимся от выпускных жетонов и выразившим желание установить единый знак для всех выпусков. Звезда этого же ордена была с сентября 1923 года центральным мотивом корпусной печати. Большие кресты такого же вида, как и знак корпуса, были на надгробных плитах корпусного участка Сараевского кладбища, о котором более подробно будет сказано ниже.
С октября 1924 года в корпусе стала вводиться новая программа, выработанная на съезде в Белграде, и можно сказать, что одновременно с этим стало чувствоваться стремление Державной комиссии создать положение, которое можно было назвать медленным умиранием корпуса. По мере продвижения программы по классам из года в год, один за другим отпадали младшие классы, ввиду полученного распоряжения прекратить прием в 1-й класс. Таким образом, к 1929/30 учебному году корпус не имел четырех младших классов, что автоматически вызвало прекращение существования 3-й роты. Июль и август 1929 года были критическими в жизни корпуса. Решался вопрос, сохраниться ли ему или быть поглощенным другими учебными заведениями.
В защиту корпуса раздались голоса и русских, и югославских видных представителей общественности, и, наряду с отдельными письмами, Державной комиссии были адресованы резолюции Общего собрания Русской Колонии города Сараева и Обращение сараевской общественности, подписанное митрополитом Дабро-Босанским, директорами местных школ и училищ и другими высшими чинами администрации и деятелями культуры. Но только при содействии старого друга корпуса, генерала Хаджича, и волею Короля Александра I корпус был сохранен, хотя ему пришлось покинуть Сараево, так как занимаемое здание должно было быть передано Военному министерству. Корпус был переведен 1 сентября 1929 года в Белую Церковь, в здание Крымского кадетского корпуса, приняв в свой состав 114 кадет и часть чинов персонала этого корпуса. В этом же, 1929 году были снова открыты 1, 3 и 4-й классы.
Отъезд корпуса из Сараева произошел в обстановке исключительной теплоты и сердечности, проявленными местным сербским обществом и русской колонией. На корпусном участке кладбища 31 августа была отслужена панихида, последняя перед отъездом. 1 сентября в корпусе был отслужен торжественный напутственный молебен, после которого представители местного общества и различных его организаций произнесли прочувственные речи и вручили директору ценные знаки внимания на память о Сараеве. Русская колония благословила корпус Иверской иконой Божией Матери в красивом киоте и поднесла русский национальный флаг на древке с копьем и с дарственной надписью на медной скобе. Этот флаг был директором передан кадету Савиничу, с производством его в вице-унтер-офицеры (будущий вице-фельд. X выпуска). Другие подарки и адреса были поднесены от всех русских организаций города Сараева и Босанской области.
5 сентября корпус в наличном составе выступил из казармы, в которой провел почти 91/2 лет, и, в сопровождении оркестра Босанской дивизии, прибыл на вокзал. Там собралось все Сараево, во главе с митрополитом Дабро-Босанским Петром, командующим армией генералом Калафатовичем и начальником дивизии, весь генералитет, великий жупан, начальник города, офицеры, представители организаций, русская колония и другие лица. После речей и благословения митрополита под звуки оркестра поезд отошел от станции. Минута была очень торжественная и трогательная. На следующий день корпус прибыл в Белую Церковь и разместился в своем новом помещении.
За время своего пребывания в Сараеве, то есть с июня 1920 года по сентябрь 1929 года, Русский кадетский корпус сделал 9 выпусков и из его стен вышли в жизнь 418 кадет с аттестатами за 7 или за 8 классов. За эти годы корпус преодолел неисчислимые затруднения, но был достойным представителем Великой России в далекой Боснии, как это заповедал генерал Врангель в своем приказе в 1920 году. Горько сознавать, что в настойчивой борьбе против корпуса главные удары наносились ему руками некоторых русских же недоброжелателей, так до конца и не сумевших ничего понять и ничему не научиться за годы Российской трагедии.
В начале августа 1929 года стали известны предварительные предположения о соединении Крымского и Русского кадетских корпусов в один, с расположением в Белой Церкви, на базе сохраняемого Крымского корпуса. Но вскоре обстановка неожиданно изменилась, и к концу месяца стало известно, что существующие в Югославии три русских корпуса – Крымский, Донской и Русский – подлежат сведению в два корпуса. Один в Белой Церкви, с наименованием «Первый Русский кадетский корпус» и с сохранением формы Русского корпуса (Сараево), а другой в Горажде, под названием «Второй Русский Донской Императора Александра III кадетский корпус», с сохранением формы прежнего Донского корпуса.
Прибытие в Белую Церковь кадет и чинов персонала Русского корпуса из Сараева состоялось 6 сентября 1929 года, и к ним были добавлены часть персонала и кадет Крымского кадетского корпуса, от 3-го до 8-го классов. Остальные были влиты в Донской корпус; директором в Белой Церкви остался генерал Адамович.
В очень тревожной и напряженной обстановке начала налаживаться жизнь корпуса на новом месте. Нелегко было успокоить враждебное отношение одной группы кадет к другой, но и это постепенно сглаживалось. Наступил новый период в жизни корпуса, но жизнь продолжала течь по своему давно установленному руслу, и некоторые факты, явления в его жизни из года в год регулярно повторялись.
В канун корпусного праздника, 5 декабря 1929 года, неожиданно корпусу было приказано построиться в Полоцком коридоре после окончания уроков. Все роты с офицерами-воспитателями выстроились, напротив, вдоль стены и в нишах окон, стояли преподаватели. Из кабинета, в конце коридора, вышел директор, генерал-лейтенант Адамович, сопровождая внучку Великого князя Константина Константиновича, княжну Наталию Багратион-Мухранскую, воспитанницу Донского Мариинского института. Во второй паре шли начальница института Н.В. Духонина в сопровождении кадета 6-го класса князя Теймураза Багратион-Мухранского, внука Великого князя. Обойдя строй, директор прочитал полученную им из королевского дворца телеграмму о том, что Король Александр I пожаловал корпусу шефство Великого князя Константина Константиновича. Произнеся соответствующую речь, директор провозгласил здравицу за Короля и присутствующих внуков Шефа. После этого поротно заведующий обмундированием, полковник Петров, выдал всем кадетам заранее приготовленные новые погоны с вензелем Великого князя. На всенощной и заре с церемонией в канун праздника г.г. офицеры и кадеты уже были в новых погонах. С этого дня корпус получил наименование «Первый Русский Великого князя Константина Константиновича кадетский корпус», а первая рота стала именоваться ротой Его Высочества.
Состоявшиеся перемещения не избавили корпус от тягостного вопроса о дальнейшем существовании; в конце 1932/33 учебного года были получены известия о том, что Военному ведомству нужна казарма «Краля Петра» в Белой Церкви, занятая корпусом. Стало известным, что корпус предположено закрыть, путем перевода его в Горажде и слияния с Донским корпусом, размещение которого в Горажде было во всех отношениях, кроме климатического, более чем неудовлетворительным.
Только личное повеление Короля Александра о сохранении за корпусом в Белой Церкви занимаемой им казармы на все время существования спасло его от закрытия. Но в 1935 году, из-за сокращения средств Державной комиссии, был закрыт младший класс и над корпусом снова нависла угроза медленного умирания. Заступничество ряда лиц и обращение к правительству и к Державной комиссии многих русских организаций сохранили корпус от гибели; в 1938/39 учебном году был восстановлен отсутствующий 4-й класс, после чего корпус снова стал учебным заведением с полным числом в 8 классов, разбитых на три роты.
Расположение в Белой Церкви оказалось более удобным, чем в Сараеве. Здание было трехэтажное, вытянутое в одну линию. При выходе из вестибюля – парадная лестница, направо и налево коридоры, обращенные в столовые. Направо столовая 2-й и 3-й рот – «Коридор Владикавказский», с надписью на таблице цвета этого корпуса. Стены полны фотографий, среди которых коллекция редких снимков коронации Императора Николая II; вдали, на возвышении, икона-складень святого Николая Чудотворца, старинной работы. Из коридора направо первая дверь – вход в парадный зал корпуса. В нем большое впечатление производила картина Кремля, талантливо исполненная кадетом Крымского корпуса Евг. Прудковым; она находилась на раздвижной деревянной стене, которая в обычное время закрывала корпусную церковь. Против нее, в противоположном конце зала, находилась постоянная сцена, у которой весь плафон был разрисован иллюстрациями к русским сказкам, также работы крымского кадета барона Корфа. На стенах зала портреты наших Монархов, Короля, Шефа корпуса, героев 1812 года, генерала Врангеля и двух директоров, генерала Римского-Корсакова и Адамовича, добавленного после его кончины в 1936 году. Большинство этих портретов было работой самих кадет.
По выходе из зала, направляясь к парадной лестнице, посетитель проходил мимо картины, изображавшей здание Владикавказского корпуса, а дальше на стенах портреты Российских Царей и Императоров и, среди других изображений, рисунки зданий Киевского и Одесского корпусов. В среднем этаже находилось помещение роты Его Высочества и в коридоре была надпись «Полоцкий коридор», а на стенах опять много картин, портретов и гравюр. На 3-м этаже, в «Киевском коридоре», было помещение 2-й роты, а в «Одесском коридоре» – 3-й роты. Внизу, в «Полтавском коридоре», столовая 1-й роты и вход в музей, в лазарет и в гимнастический зал. Повсюду опять портреты, картины и надписи, напоминающие о России и производившие такое сильное впечатление, что все посетители единодушно называли корпусное здание подлинным «уголком России».
Большие изображения зданий кадетских корпусов, а также девизы, надписи и различные эмблемы, художественно исполненные на стенах, были нарисованы кадетами разных выпусков, Н. Максимовым, Г. Казнаковым, А. Родзевичем, В. Гридиным, И. Свидерским и другими.
Одним из явлений, заслуживавших особого внимания, был в корпусе музей, основанный еще в Сараеве, 3 сентября 1923 года, и значительно разросшийся после переезда в Белую Церковь. В день основания генерал Адамович в приказе по корпусу объявил в следующих словах о задачах и целях музея: «…Основная задача музея: собирать все вещественные признаки жизни Русского, Киевского, Одесского и Полоцкого корпусов и сохранять таковые же памятки, переданные Сибирским и Хабаровским корпусами. Сверх того, в особых отделах музея должны собираться памятки, относящиеся к Августейшему генерал-инспектору и Главному начальнику военно-учебных заведений Великому князю Константину Константиновичу и ко всем Русским военно-учебным заведениям (кадетским корпусам и военным училищам), а также русские медали, монеты и знаки – денежные, почтовые, орденские и т. п…»
Тем же приказом был назначен первым хранителем музея подполковник М.А. Левитский. Спустя три месяца, в канун корпусного праздника, музей был открыт. Был отслужен торжественный молебен с водосвятием, и после этого всем присутствовавшим было предложено осмотреть все собранное в скромных витринах.
Вначале не было подразделения предметов на отделы и вклады зачислялись в опись под общими порядковыми номерами. Но спустя короткое время, особенно с 1929 года, совпавшего с переездом корпуса в Белую Церковь, наступило значительное расширение музея и возникла необходимость подразделения его на отделы и составления полной систематической описи. Работа эта была начата в июле 1931 года, и к марту 1932 года был закончен карточный каталог и все предметы, под номерками, были распределены по следующим отделам: I. Шефский. II. Жизнь корпуса в иллюстрациях. III. Связь с жизнью г. Сараево и ее русской колонией. IV. Связь с жизнью г. Белая Церковь и ее русской колонией. V. Экскурсии, слеты, поездки, прогулки. VI. Архив музея. VII. Библиотека музея. VIII. Разные работы кадет. IX. Княже-Константиновцы. X. Ордена, медали, знаки, печати, имеющие отношение к корпусу. XI. Ордена, медали, знаки, печати общего значения. XII. Российские монеты. XIII. Российские денежные и почтовые знаки. XIV. Генерал Врангель. XV. Русский военный отдел. XVI. Зарубежные военно-учебные организации. XVII. Главное управление военно-учебных заведений.
Помимо перечисленных, были неномерованные отделы каждого, представленного в музее, кадетского корпуса и военного училища. В июне того же года генералом Адамовичем была составлена систематическая опись музея, которая в марте 1933 года была выпущена особым сборником, под названием «Четвертая кадетская памятка – «Опись музея». К этому моменту музей насчитывал уже до 3000 предметов.
Первоначальное разделение музея на 17 отделов скоро оказалось недостаточным, ввиду почти безостановочного прибавления новых предметов, среди которых многие имели большую историческую ценность, как, например, стол и скамья, за которыми был убит генерал Корнилов, переданные из архива армии Юга России, в числе других реликвий. В музей нельзя было зайти на короткое время и нельзя было просто бегло ознакомиться со всем, что в нем было выставлено, – для этого нужны были часы. Перечисляя лишь наиболее примечательные и ценные предметы и реликвии, необходимо указать, что в музее хранилось 95 старых знамен Императорской армии и принадлежностей к ним, в том числе 7 знамен Суворовских полков. Кроме того, были знамена Полоцкого, Симбирского и Сумского корпусов и, в особом медальоне, две частицы знамени Владимирского Киевского кадетского корпуса. Полоцкое знамя ежегодно выносилось на молебен в день корпусного праздника, а в канун праздника Полоцкого корпуса и роты Его Высочества переносилось в роту, где оставалось до вечера дня праздника 6 декабря. Знамя Сумского корпуса помещалось в корпусной церкви как запрестольный образ, а знамя Симбирского корпуса, бывшее запрестольным образом в Сараеве, хранилось в музее.
В музее имелось много вещей, принадлежавших Императору Александру II, его перчатки, очки в футляре, письма и автографы, а также автографы, письма и надписи на разных документах, сделанные рукой Высочайших Особ – Императоров Николая I, Александра III и Императрицы Александры Феодоровны, Великих князей и княгинь, и много памяток бесконечного внимания к корпусу Короля-Рыцаря Александра I. После погребения генерала Врангеля в музей были переданы его оружие, обмундирование, предметы, связанные с памятью о нем, ленты от венков, арматуры и доски, возложенные на его гробницу. После смерти генерала Адамовича в музей поступило много предметов, принадлежавших ему и напоминавших о его жизни и деятельности, собранные в отдельной витрине и составившие особый отдел. Помимо этого, хранились автографы видных деятелей зарубежной России – генерала Врангеля, генерала Кутепова, митрополита Антония, писателей Бунина, Чирикова, ученого Кизеветтера и др. Такое расширение музея, вызвавшее создание добавочных отделов, довело его к 1940 году до 4000 предметов и превратило в наиболее обширное и ценное собрание во всем зарубежье. Музей имел громадное воспитательное значение и вызывал со стороны кадет бережное и любовное отношение.
Подполковник Левитский оставался его хранителем до июня 1937 года. После него должность эту занимал полковник А.Н. Азарьев до октября 1938 года, а потом полковник П.В. Барышев, до конца существования корпуса. Помощниками хранителя музея были ежегодно назначавшиеся кадеты, во главе с вице-фельдфебелем очередного выпуска. Музей был широко открыт для осмотра всем желающим, и дежурившие в нем кадеты давали посетителям подробные объяснения о всех предметах, которые в нем были выставлены.
С переходом в Белую Церковь все богослужения стали совершаться в постоянной церкви, устроенной Крымским корпусом и освященной при создании в память святых Равноапостольных Константина и Елены, с иконостасом работы крымских кадет Титова и Прудкова. Переносный иконостас, созданный в Сараеве и перевезенный в Белую Церковь, был сохранен и размещен в алтаре. Как уже было сказано, в обычное время церковь закрывалась раздвижной деревянной стеной, на внешней стороне которой было художественное изображение Московского Кремля. По боковым стенам зала помещались траурные доски с именами скончавшихся кадет и служащих корпуса. В 1929/30 году были сооружены художественной работы св. Плащаница и покровы.
Среди икон, утвари и другого церковного имущества многое принадлежало раньше частям Императорской армии и старым кадетским корпусам. Так, например, икона Спасителя и Тихвинской Божией Матери с царских врат церкви Киевского кадетского корпуса, походные складни некоторых пехотных полков, нагрудная икона знаменщика 13-го стрелкового полка, благословение Императора Николая II при отправлении полка на войну с Японией; кроме того, из церковного имущества 1-го Сибирского и Хабаровского корпусов поступили иконы, складни, облачения и предметы церковной утвари, вывезенные и сохраненные кадетами этих корпусов при всех эвакуациях. Особо следует упомянуть о напрестольном Евангелии в серебряном позолоченном окладе, пожертвованном Сибирскому корпусу омским городским головой Ф.М. Кирилловым в 1852 году, а также большой складень с иконами очень старой работы, о чем можно было судить по надписям под ними, причем под правой иконой имелось указание на то, что ризы были построены в 1805 году иждивением Сибирского казацкого войска.
От Хабаровского корпуса, помимо иерейских облачений и священных сосудов, поступили иконы, среди которых были особо почитавшиеся иконы Спасителя и Апостола Филиппа, а также икона Албазинской Божией Матери, поднесенная городом Хабаровском Великому князю Константину Константиновичу и оставленная им на хранение в корпусной церкви. Эти две последние иконы сохранялись в корпусном музее.
По закрытии в 1933 году Донского корпуса в Горажде корпусной церкви были переданы большой серебряный позолоченный крест и складень, принадлежавшие до революции некоторым Сибирским стрелковым полкам, а также икона Воскресения Христова, со вделанной частицей Гроба Господня – благословение патриарха Иерусалимского Дамиана Донскому кадетскому корпусу, совершившему из Египта паломничество в Иерусалим. Этот краткий перечень показывает, что многие иконы и предметы церковной утвари представляли собой исторические реликвии большого значения, дополняя церковное убранство, созданное уже в зарубежье кадетами и офицерами Русского и Крымского кадетских корпусов.
Наиболее долголетним настоятелем корпусной церкви и законоучителем был протоиерей отец Сергий Троицкий, занимавший это место с основания корпуса в Сараеве до 1 сентября 1931 года, скончавшийся в 1934 году и погребенный в Панчеве. После него настоятели церкви несколько раз менялись, причем некоторые оставались меньше года. В числе настоятелей в разное время были протоиереи отец Н. Софийский, отец Ф. Жолткевич, отец И. Федоров, профессор отец Г. Флоровский, отец И. Гондурин, иеромонах отец Антоний Барташевич, ныне архиепископ Женевский и Западно-Европейский. В церкви всегда пел кадетский хор – подробное описание находится в главе о музыкальной жизни корпуса.
Начиная с 1929 года последовали одно за другим печальные события, когда корпусу пришлось участвовать в погребении выдающихся деятелей Югославии и русской эмиграции. 6 октября 1929 года 55 кадет с оркестром, во главе с директором и 4 воспитателями, приняли участие в погребении в Белграде праха Главнокомандующего, генерала П.Н. Врангеля, безвременно скончавшегося в Брюсселе. 9 октября 1934 года пришло неожиданное горестное известие об убийстве во Франции Короля Александра I, которому русские корпуса были так обязаны за его неизменно благожелательное отношение к их судьбе и нуждам. В день погребения, 18 октября, в Белград была отправлена делегация от корпуса в составе 24 кадет, директора и 2 воспитателей, которая возложила на гроб Короля венок от имени корпуса. В самом корпусе была отслужена торжественная панихида и было устроено траурное собрание, посвященное памяти Короля. Два года спустя, 22 мая 1936 года, делегация из 74 кадет с тремя офицерами и с настоятелем корпусной церкви совершила паломничество на Опленац для поклонения гробу Короля и возложила на него икону-складень святого Александра Невского.
На престол Королевства Югославии вступил старший сын погибшего Короля, Его Величество Король Петр II; 10 октября 1934 года в корпусе была совершена церемония приведения к присяге служащих корпуса на верность службы. Король Петр II продолжил благожелательное отношение к корпусу, но ничто уже не могло сравниться с теми знаками внимания и отзывчивости, которые оказывал корпусам так трагично погибший его отец.
Прошел лишь год с этих дней, и здоровье директора, генерала Адамовича, настолько пошатнулось, что 19 октября 1935 года ему пришлось оставить корпус и отправиться в Панчевский госпиталь для лечения, оставив исполнять обязанности директора полковника В.А. Розанова, инспектора классов. Спустя короткое время генерал Адамович был перевезен в Котор, но это ухудшило его здоровье, и в середине декабря его перевезли в Сараево, в военный госпиталь, где он и скончался 22 марта 1936 года и был похоронен на кадетском участке кладбища, среди могил дорогих его сердцу кадет, офицеров и преподавателей корпуса, скончавшихся за время пребывания в Сараеве.
После кончины генерала Адамовича исполняющим обязанности директора временно был полковник В.А. Розанов, инспектор классов. Его сменил 2 августа 1936 года, в качестве временно исполняющего должность, генерал А.Г. Попов, служивший в корпусе штатным преподавателем. Державная комиссия утвердила его в этой должности с 1 сентября 1936 года, и он оставался на этом посту до последнего дня существования корпуса, с которым и покинул территорию Югославии буквально в последнюю минуту, перед занятием красными города Белая Церковь 10 сентября 1944 года в конце Второй мировой войны.
После перехода в Белую Церковь корпус принял от закрытого Крымского корпуса организованное им домашнее хозяйство, которое явилось существенным подспорьем для улучшения кадетского стола. Но к сожалению, его пришлось уничтожить в 1936 году по требованию местного военного начальства, так как по закону запрещалось содержание домашней птицы и животных в местах расположения казарм, где как раз находилось здание корпуса. Но осталась отлично поставленная хлебопекарня для черного и белого хлеба, более высокого качества и более дешевого, чем в городе. В корпусе имелась хорошо оборудованная баня; был устроен по зданию свой водопровод, в то время как в городе его у жителей не было.
Корпусной лазарет был рассчитан на 23 кровати; заразные больные направлялись в местную городскую больницу, а для хирургического вмешательства – в Панчевский госпиталь. Санитарную часть корпуса обслуживал врач и два фельдшера, но в связи с сокращением средств остался лишь один, а с 1936 года его заменила сестра милосердия. Врачами были последовательно доктора А.С. Долматов, А.И. Стоянов, В.И. Алферов и Н.А. Юркевич.
Нужно также отметить большое расширение библиотек и склада учебных пособий. К 1940 году количество книг фундаментальной библиотеки достигло цифры в 4260 экземпляров, а ротные, лазаретные и воспитательного чтения, вместе взятые, около 2760 экземпляров, к которым нужно прибавить еще 1426 книг на французском, немецком и сербском языках, находившихся в распоряжении соответствующих преподавателей. Склад учебных пособий к тому же времени насчитывал до 8000 учебников и около 214 карт и картин в красках по истории и географии, причем многие карты были сделаны самими кадетами. Учебники выдавались кадетам из расчета одной книги на двух кадет.
Распорядок дня в корпусе в будние дни был таков: подъем в 6 часов утра, после этого гимнастика, молитва, утренний чай и утренние занятия. Первые четыре урока, по 40 минут каждый, длились до 11.25 часов утра, потом был обед, а после него еще два урока до 2 часов дня. Остальное время было занято рисованием, уроками пения, гимнастикой и строем с перерывом на дневной чай в 4 часа дня. Вечерние занятия для приготовления уроков занимали около 2 часов; ужин был в 7.25 часов вечера, после чего была вечерняя заря и молитва. Укладка спать 2-й и 3-й рот происходила в 9.30 часов вечера, а 1-й роты – в 10 часов.
По воскресеньям и праздникам подъем происходил в 7 часов утра, и перед литургией около часа с четвертью отводилось для утренних занятий. В будние дни уроки занимали в среднем до 36 часов в неделю. Начиная с 1933/34 учебного года был введен латинский язык, для уравнения программы с реальными гимназиями Королевства.
Питание кадет производилось четыре раза в день – утром и в 4 часа дня, чай с белым хлебом, причем три раза в неделю добавлялись или колбаса, или масло. Обед состоял из двух блюд: суп или борщ, а на второе мясное блюдо. Ужин был из одного горячего блюда, почти всегда с мясом, и чай с хлебом. На Пасху и на Рождество устраивался особый праздничный стол по русским обычаям, со всеми русскими традиционными кушаньями. Больные в лазарете и слабые здоровьем получали по предписанию врача дополнительное питание, но на все это никаких особых средств не отпускалось, и корпусу приходилось делать это своими силами.
Финансовое положение корпуса было неодинаковым в разные периоды времени, а с переходом в ведение Державной комиссии подвергалось безостановочным сокращениям и изменениям. Постоянное сокращение отпуска средств из государственной казны на поддержание русских беженцев повлияло и на уменьшение ассигнований на корпус. В этом вопросе не могло быть места жалобам или недовольству со стороны русских, так как нельзя забывать, что Югославия была единственной страной в мире, действенно и по-братски помогавшей русским беженцам в течение долгих лет. Но время шло, и после первых лет полной необеспеченности наступило постепенное улучшение материальных условий жизни беженцев, что позволило переводить часть кадет на положение своекоштных, с оплатой их содержания полностью или частично родителями, хотя, к сожалению, эта плата не всегда поступала вовремя.
Это не разрешало все вопросы, связанные с ведением такого сложного хозяйства, каким было корпусное; мало было кормить и одевать кадет, нужно было содержать в чистоте и опрятности помещения, оплачивать кухонную прислугу, отопление и освещение, лечить заболевающих, оплачивать персонал, приобретать учебные принадлежности, иными словами, заботиться о многих вещах, которых не знали рядовые беженцы, получавшие помощь от правительства или имевшие службу или работу. Нужно преклониться перед самоотверженной работой корпусного персонала, который вынес на своих плечах всю эту борьбу за сохранение этого уголка России в течение столь долгого времени. И в еще большей степени нужно подчеркнуть отзывчивость и предупредительность сербского общества, которое помогало корпусу побеждать все затруднения и поддерживало его в течение всего его существования.
Частые изменения в сметах, их постоянные сокращения, закрытие младших классов и их восстановление через некоторое время – все это отражалось на составе чинов персонала, который вынужденно подвергался также сокращениям и переводам с одной должности на другую. Просматривая список персонала ко дню 20-летнего юбилея корпуса в 1940 году, видно, что из 39 имен можно отметить лишь 9 лиц, прослуживших без перерыва все 20 лет, от дня сформирования и кончая днем юбилея; из них 6 лиц из состава персонала в Сараеве и 3 из состава Крымского корпуса.
Нужно признать, что, принимая во внимание состав корпуса в 300 кадет, количество чинов персонала было чрезвычайно мало, что вызывалось ограниченными средствами, которыми располагал корпус.
В первые годы пребывания корпусов в Югославии оценка знаний по русскому обычаю производилась по 12-балльной системе, но по требованию Министерства просвещения она была вскоре заменена 5-балль-ной, по примеру всех учебных заведений Югославии. Как и в старых корпусах в России, в Русском корпусе происходило ежегодно производство лучших по успехам кадет в звания вице-фельдфебеля и вице-унтер-офицеров. Разница была лишь в том, что в старых корпусах число произведенных соответствовало строевым должностям, но в Русском корпусе этот порядок не соблюдался и производство получало значительно большее количество кадет, на основании их среднего балла и оценки поведения. Отличные успехи в науках награждались занесением имени и фамилии на мраморные доски.
Помимо мер поощрения, принимавшихся в самом корпусе, Учебным советом Державной комиссии, некоторыми русскими организациями и отдельными лицами, русскими и сербами, были учреждены с 1928-го по 1935 год различные премии за лучшее учение в русской средней школе и за лучшие сочинения по литературе или на исторические темы. Некоторые премии предназначались только для корпуса, другие же присуждались на конкурсе между всеми русскими средними учебными заведениями в Югославии, причем значительное число таких премий пришлось на долю корпуса. Кроме этого, ряд русских организаций за пределами Югославии несколько раз учреждал стипендии для кадет, поступавших в высшие учебные заведения; эти стипендии предоставлялись в распоряжение директора корпуса и присуждались им лучшим по успехам, причем в некоторых случаях предпочтение отдавалось тому из лучших, чье материальное положение не могло быть обеспечено его семьей.
Это был очень сложный вопрос. После закрытия в Югославии Николаевского кавалерийского училища для выпускных кадет осталась лишь одна возможность получить производство в офицеры, это поступление в Военное Училище Королевства (Война Академия) в Белграде. В первые годы жизни корпуса это было нелегким делом; приходилось прибегать к рекомендациям со стороны сербских семейств, принимавших участие в судьбе того или иного кадета, и это привело к тому, что из первых четырех выпусков в Сараеве только лишь 6 кадетам удалось быть принятыми в Академию и получить производство в офицеры. Но уже начиная с 5-го выпуска, то есть с 1925 года, количество кадет, принимаемых ежегодно в Академию, сильно возросло и в некоторые годы достигало 11–12 человек. Остальные, в своем большинстве, шли в высшие учебные заведения.
Вопрос об экипировке этих последних продолжал оставаться крайне сложным, и на него было обращено самое серьезное внимание. Начиная с 1922 года Державная комиссия отпускала ежегодно по 700 динар на каждого выпускного кадета, а с 1923 года для окончивших 8 классов отпускалось также по 700 динар для покупки белья и обуви, и корпус выдавал им обмундирование и снабжал всеми видами довольствия до конца месяца; поступавшие в университет зачислялись на студенческую стипендию в размере 400 динар в месяц. Окончившие лишь 7 классов получали белье, обувь и костюм из расчета 1500 динар для круглого сироты и по 1000 динар полусироте.
С 1924 года Державная комиссия начала отпускать по 1000 динар на обмундирование каждого оканчивающего как 7, так и 8 классов. Но первый же год показал, что сумма эта совершенно недостаточна; большинство не имело в Югославии никого из близких, но и те, кто имел родителей, часто не могли рассчитывать на их помощь, так как беженцы еще далеко не стали на ноги и многие сами нуждались до крайности. На помощь корпусу и в этом вопросе, как и во многих других, пришло сербское общество города Сараева. На обращение директора к дамам сараевского общества последовало образование дамского комитета помощи, во главе которого встала супруга помощника командующего войсками Сараевской области, сначала г-жа Матич, а позднее г-жа Стойшич. Комитет развил энергичную деятельность, собирая пожертвования и содействуя успеху выпускных вечеров. Пригласительные карточки, а позже и подписные листы сначала рассылались в пределах Королевства, но потом шли и за границу, откуда получалась значительная часть собираемых средств. Одна из таких карточек, в художественно раскрашенном конверте, была г-жой Матич передана военному министру генералу Хаджичу, для вручения Его Величеству Королю Александру. В ответ на это было получено пожертвование в 5000 динар, и Король повторял этот жест до самой своей трагической кончины, причем с 1931 года эта сумма была увеличена до 10 000 динар.
С того же 1931 года Державная комиссия прекратила выдачу 1000 динар на каждого выпускного кадета и вся забота об экипировке выпусков пала исключительно на корпус. Кроме того, после перехода в Белую Церковь пришлось отказаться от устройства особых выпускных вечеров, так как на новом месте они не давали ничего, кроме хлопот и беспокойства. Средства на выпускных кадет стали собираться исключительно по подписным листам, главным образом родителями кадет, а также устройством ежегодной лотереи в их пользу. Значительная доля помощи получалась от целого ряда русских организаций, со всех концов русского рассеяния.
Эта помощь со стороны сербской общественности и русской эмиграции вполне оправдывалась той репутацией культурного «уголка России», которую корпус заслужил за годы своего существования.
В музее корпуса хранились книги почетных посетителей, в которых лица, посещавшие корпус, высказывали свои впечатления о нем, часто в очень восторженных выражениях. Книги эти служили также и для другой цели: в корпусе был заведен порядок, по которому, в день корпусного праздника 6 декабря, в такой книге одним из кадет делался рисунок, отвечавший своим содержанием празднику, главным образом из жизни святого Князя Александра Невского или о корпусной церкви, после чего шли подписи всех посетивших праздник и всех служащих и кадет по классным отделениям. В этой же книге расписывался также и выпуск после «матуры».
За годы пребывания корпуса в Белой Церкви его посетило большое количество видных представителей Зарубежной России, югославских военных кругов и деятелей просвещения и культуры. Все они единодушно отмечали блестящее состояние корпуса и в самых лестных выражениях отзывались об этом «уголке России». Можно было бы дать длинный перечень этих посещений, но, ограничиваясь лишь некоторыми из них, следует упомянуть о приезде 6 мая 1930 года председателя Российского Обще-Воинского Союза, генерала В.К. Миллера, митрополита Антония и, после его кончины, несколько посещений митрополита Анастасия; приезд княгини Татьяны Константиновны, старшей дочери Августейшего Шефа, сын которой был кадетом корпуса, а дочь была воспитанницей Мариинского Донского института, находившегося также в Белой Церкви. Приезд Великого князя Андрея Владимировича, 25 ноября 1936 года, писателя Е. Чирикова, который читал кадетам отрывки из своих произведений, ежегодные приезды представителей Короля, в частности на корпусные праздники и на выпускные вечера, приезды Командующего армией генерала В. Николаевича, также и других представителей военного командования и целого ряда русских и югославских профессоров, высших служащих Министерства просвещения и других видных лиц.
В корпусе устраивалось большое количество лекций, докладов и сообщений на разнообразные национальные, исторические, научные и литературные темы, в которых успешно выступали и сами кадеты, и преподаватели и воспитатели, и приезжавшие писатели, поэты, артисты и деятели науки и просвещения. Даже в те периоды, когда корпус переживал лишения и затруднения, культурная жизнь в нем не останавливалась ни на минуту и кадеты получали целый ряд знаний, выходивших за пределы учебной программы.
День этот был одним из наиболее торжественных в однообразной жизни корпуса, и кадеты ждали его всегда с большим нетерпением. Этот праздник происходил 23 ноября по ст. ст. (6 декабря по н. ст.), в день памяти кончины святого Благоверного Князя Александра Невского, и впервые был отпразднован в Сараеве в 1921 году.
К празднику готовились тщательно и заранее, и он был, действительно, крупным событием в жизни корпуса. Парад, обед с гостями, бал… Было что ждать и было к чему готовиться. Корпусной праздник начинался накануне «Зарей с церемонией». После всенощной, по сигналу «сбор» на вечернюю поверку, весь корпус выстраивался в коридоре 1-й роты. «Заря» – это была внутренняя, семейная, хотя и уставная часть праздника, поэтому приглашенных бывало мало. В большинстве это были старые русские офицеры из города или приехавшие на праздник из других мест.
«Смирно! Равнение направо! Господа офицеры!»
Трудно поверить, что стоит батальон кадет. Гробовая тишина, и лишь слышен знакомый «малиновый» звон директорских шпор… «По ротам, поверка!» – тихо раздается приказание директора; ротные командиры производят поверку и читают приказ по корпусу. После этого оркестр играет корпусную встречу «Наш полк» (музыка К.М. Галковского, слова К.Р., написанные Августейшим поэтом 31 мая 1899 года). После окончания встречи директор вызывает перед строем и производит вице-фельдфебеля и вице-унтер-офицеров, представленных к производству на заседании Педагогического комитета как раз накануне этого дня.
Снова раздаются звуки оркестра, который играет «Зарю». Расписанная для оркестрового исполнения пехотная «Заря» звучит торжественно, и после нее раздаются еще более торжественные звуки «Коль славен…». Когда стихают звуки оркестра, кадеты всем корпусом исполняют песнь Дворянского полка – «Братья, все в одно моленье…», которая пелась в России, в корпусах и военных училищах, в память всех павших за Родину. По окончании этого песнопения церемония заканчивалась пением обычных ежедневных молитв, с полным заупокойным поминанием по синодику. После отбоя кадет разводили по своим ротам, и они укладывались спать, в ожидании завтрашнего праздничного дня.
В день самого праздника даже какао к завтраку проходит незамеченным, настолько приподнято и взволнованно настроение кадет. Церковная служба начинается ранее обычного; дневное расписание сильно нагружено, и день расписан буквально по минутам. В церкви много почетных гостей и приезжих из Белграда, стройно поет кадетский хор. После литургии роты выстраиваются с оркестром на корпусном плацу и, приняв знамя, переходят в манеж, находящийся при здании корпуса. Праздник происходил уже в самом начале зимы, и климат Сараева был таков, что в этот день обычно был или снег, или дождь, поэтому парад на плацу устраивать было нельзя.
Парады в манеже пользовались большой любовью со стороны кадет. Развернутый строй кадет в длинных русских шинелях из серого солдатского сукна. Оркестр с «надраенными» инструментами и фанфарами «в прапорах», и на правом фланге – старое, тяжелое знамя Полоцкого кадетского корпуса. То, что в строю кадетское знамя, пожалованное еще Императором Николаем I в 1845 году, что перед нашим оркестром жалованные юбилейные фанфары 1-го Сибирского Императора Александра I кадетского корпуса, все это делало этот парад в сознании кадет не просто очередным парадом, а звеном в столетней цепи тех парадов, в которых участвовали их отцы и деды, кадеты российских корпусов, в которых они готовились для служения Родине.
У главного входа трубач играет сигнал «смирно» для каждого из прибывающих почетных гостей. При входе директора оркестр играл, как уже говорилось, «встречу» корпуса – «Наш полк», а старейшему русскому офицеру – «встречу военно-учебных заведений». Когда прибывал Командующий 2-й Югославской армией, его встречали звуками Преображенского марша и директор подходил к нему с рапортом. Наконец, раздается особенно надрывный сигнал кадета-трубача. Входит югославский генерал, личный представитель Короля Югославии; оркестр играет «встречу» и королевский гимн, генерал обходит строй и здоровается с кадетами. Это редко делалось по-сербски, словами «Помози Бог, кадети!», и большей частью представитель Короля здоровался по-русски так, как это сделал бы и сам Король. Громовое «Ура!» после ответа кадет сотрясало воздух. После коротких речей и приветствий начинался молебен с выносом знамени к аналою и, наконец, самое страшное – церемониальный марш развернутыми полувзводами. Резко звучал фанфарный марш, и неслышно проходили ряды кадет по влажным опилкам манежа. Разве могут забыться такие минуты?
После парадного обеда – короткое свободное время, в течение которого в том же манеже происходит традиционный парад перед генералом выпуска. Без знамени, без оркестра и без 3-й роты, а затем в отпуск, на баклаву. Пить не полагалось: впереди еще бал, концерт, различные обязанности, представительство…
Гости собираются на бал к 7 часам вечера. Бурно встречаются русские барышни, но их немного, ведь институтки давно уехали… Приходят наши дамы, это 2-я женская гимназия и женское педагогическое училище «Препарандия»; 1-я и 3-я женские гимназии – это не «наши», и из них приходят лишь одиночки. По заведенной традиции, бал начинается с коло. Местные дамы с увлечением танцуют старые танцы – хиавату, паде-спань и все те, которые теперь уже многими позабыты. Наступает концертная часть корпусного бала, которая всегда составлялась из произведений русских композиторов. Волнуются выступающие солисты, но, вероятно, еще больше их волновался капельмейстер-чех, умело управлявший оркестром. Время летело быстро, оживленные веселые пары в промежутках между танцами наполняли буфеты и гостиные, и весь вечер бала оставлял незабываемое воспоминание, и в памяти долго еще звучали красивые мелодии русских вальсов и веселых полек кадетского оркестра.
После переезда корпуса в Белую Церковь корпусные праздники справлялись с такой же торжественностью. В канун праздника, после всенощной и панихиды, весь корпус выстраивался в коридоре роты Его Высочества, имея оркестр на левом фланге. Командиры рот и офицеры-воспитатели находились на правых флангах своих рот, а против строя, вдоль стен и в оконных нишах, становились чины персонала со своими семьями, родители кадет, приезжие гости и делегация от Мариинского Донского института. Прибывшие на праздник бывшие кадеты, окончившие корпус в предыдущие годы, выстраивались на правом фланге роты Его Высочества.
Через несколько минут из своего кабинета, находившегося в южной части коридора, выходил директор корпуса, в сопровождении дежурного по корпусу кадета. Оркестр играл корпусную встречу «Наш полк», и после этого происходило производство и «Заря с церемонией» в той же последовательности и такого же порядка, как это делалось и в Сараеве.
В день праздника, 6 декабря, в корпусной церкви служилась литургия, и после нее адъютант корпуса и знаменщик приносили из музея знамя Полоцкого корпуса, с которым становились у аналоя. К этому времени прибывал представитель Короля, которого встречал директор, и начинался молебен. После молебна знамя относили в музей, на прежнее место, и туда же переходили и королевский представитель, и все гости, которые расписывались в книге почетных посетителей. Пока это происходило, все роты с оркестром выстраивались в роте Его Высочества; старые кадеты строились на правом фланге, гости снова размещались вдоль стен. Из кабинета директора выходил представитель Короля, принимал рапорт директора, обходил строй и передавал кадетам приветствие Короля. После ответной речи директора и прохождения кадет церемониальным маршем, в гимнастическом зале корпуса устраивался для гостей завтрак. Праздник заканчивался вечерним балом, на котором присутствовали все гости и приглашались институтки Мариинского Донского института.
Весь этот день и все моменты праздника являлись крупным и ярким событием в жизни кадет, которое производило на них глубокое впечатление и сохранялось в памяти на долгое время.
На Сараевском военном кладбище, на участке корпуса, на котором возвышался, как общий памятник, высокий крест розового мрамора, с надписью по-славянски «Мир вам» (Иоанн 20, XIX), 29 августа 1922 года на могилах были поставлены и освящены кресты формы ордена Святого Александра Невского. С 25 августа 1925 года на могилах были установлены бетонные надгробные плиты, цвета розового гранита, с рельефным изображением на них креста ордена Святого Александра Невского и с именами и данными о почивающих под ними. Освящение памятников состоялось 11 сентября, в день Усекновения Главы Иоанна Предтечи; корпус прибыл на кладбище в полном составе, во главе с оркестром, и каждый кадет принес с собой ветку елки и цветы. На торжестве присутствовали все старшие представители местных военных и гражданских властей, председатели всех русских организаций, а также, по наряду коменданта, представители от всех частей и учреждений гарнизона и два сводных взвода нижних чинов, весь персонал корпуса с семьями, родители и близкие погребенных и члены Сараевской русской колонии. Торжество началось исполнением оркестром гимна «Коль славен»; затем, после русского сигнала «на молитву», говорились речи, возлагались венки и была отслужена законоучителем корпуса, соборне с сербским духовенством, панихида. Могилы были засыпаны цветами, а подножие памятника украсили многочисленные венки.
После отъезда корпуса из Сараева на участке корпусного кладбища продолжали хоронить, с разрешения Командующего армией, всех бывших чинов корпуса, оставшихся и умерших в Сараеве. С переходом в Белую Церковь корпусу не удалось получить самостоятельный участок на местном кладбище. Но на православном кладбище имелась особая часть, назначенная для русских могил, среди которых погребали и скончавшихся кадет и служащих корпуса. На их могилы корпус ставил памятники той же формы, что и в Сараеве; по установившемуся обычаю, несколько раз в год кадеты убирали могилы и украшали их цветами.
Ежедневно во всех ротах после молитвы читалось заупокойное поминание, в конце которого перечислялись по синодику имена тех, кому еще не свершилась годовщина. В Дмитриевскую субботу, а также накануне и в дни ротных праздников к обычным поминаниям добавлялось поминание всех Государей, начиная от Императора Николая I, и весь синодик с 1920 года. По старой традиции кадетских корпусов, всем корпусом исполнялась песнь Дворянского полка.
Синодик составлен на основании сведений, помещенных в Шестой Кадетской памятке 1940 года. О скончавшихся после издания этой книги в синодик записаны только имена, и ввиду отсутствия полных и точных сведений они не приводятся.
В течение всего существования корпуса имена всех скончавшихся кадет и чинов персонала заносились на траурные доски, находившиеся на стенах зала у церкви. Дни кончины обозначались по старому стилю, а с 1935 года – по новому.
Мысль об учреждении кружка возникла после кончины 29 ноября 1923 года кадета 3-го класса Бориса Ушакова, когда был отменен танцевальный вечер в день корпусного праздника 6 декабря и вместо него был устроен закрытый литературный вечер, с чтением стихотворений Б. Ушакова и других кадет.
Основание кружка произошло 18 января 1924 года, и уже через несколько месяцев его деятельность настолько расширилась, что он занял видное место в жизни корпуса. Руководителем всего кружка и его литературной секции был сам генерал Адамович, а драматической – подполковник М.А. Левитский. Художественной секцией руководили в разное время генерал Адамович и подполковник Г.Л. Реммерт, а в Белой Церкви преподаватели рисования, подполковник И.П. Трофимов[653], М.М. Хрисогонов и Н.И. Александров.
Художественной секцией ежегодно выполнялось много работ: декорации, плакаты, программы, украшение здания надписями, видами корпусных зданий в России и различными эмблемами. Как в Сараеве, так и в Белой Церкви из среды кадет выдвинулся целый ряд талантливых художников: В. Судзиловский, Г. Гроссевич, А. Заболотный, И. Дубровный, А. Родзевич, С. Ермаков, Н. Максимов, Г. Казнаков, В. Гридин, И. Свидерский, Е. Бенуа, Ю. Дриженко-Турский и др.
Литературная секция, основанная раньше других, не ограничиваясь устройством литературных вечеров, конкурсов и докладов, выпустила в свет три сборника-памятки, из общего числа шести, изданных корпусом за все время его существования. Первые две памятки, 1924 и 1925 годов, были посвящены произведениям кадет разных выпусков; в марте 1937 года кружок выпустил «Пятую кадетскую памятку», полностью посвященную почившему генералу Адамовичу, директору корпуса и основателю кружка.
Целый ряд кадет, талантливых поэтов, приняли участие в деятельности литературной секции, но особо следует отметить признанных в зарубежной литературе А. Эйснера и И. Гребенщикова, затем К. Евреинова, получившего 1-й приз на литературном конкурсе 1928 года, среди учащихся русских учебных заведений в Югославии, С. Бубнова, А. Погребного и много других.
Драматическая секция кружка создалась немного позже других, и первой ее постановкой была пьеса кадета V выпуска А. Эйснера «Смех и слезы», 10 января 1925 года, прошедшая с большим успехом. Вначале корпус не имел сцены и спектакли ставились в столовых, на подмостках, сделанных из столовых скамей. Но к Пасхе 1925 года трудами подполковника Левитского была сооружена переносная сцена, которая позволила поставить большое количество пьес и даже опер и отрывков из них. В конце пребывания корпуса в Сараеве удалось устроить постоянную сцену, а в Белой Церкви кружок получил в свое распоряжение хорошо оборудованную сцену Крымского корпуса, что дало возможность делать постановки более сложные в техническом отношении.
Были поставлены пьесы Чехова «Юбилей», «Медведь», «Свадьба», «Предложение», «Лебединая песня», «Три сестры» и инсценировки некоторых рассказов; Э. Ростана, «Романтики», «Белый ужин» и сцена из «Орленка»; Рапопорта, «Иванов Павел»; Пушкина, две сцены из «Русалки» и отдельные сцены из «Бориса Годунова», «Скупого рыцаря» и «Полтавы»; Гоголя, 4-й акт «Ревизора»; «Пастораль» из оперы «Пиковая дама» Чайковского; Сухово-Кобылина «Свадьба Кречинского»; опера Гулак-Артемовского «Запорожец за Дунаем»; Тургенева, «Вечер в Соренто» на сербском языке; 4-й акт оперы К.Р. «Царь Иудейский»; Островского, «В чужом пиру похмелье» и два действия «Кузьма Минин-Сухорук» и многое другое.
Первое время в драматической секции не было постоянного руководителя и постановки делались под наблюдением генерала Адамовича или полковника В.А. Скалона и Н.Е. Филимонова. В конце 1925 года постоянным руководителем секции стал подполковник М.А. Левитский, который продолжал это дело до конца, с небольшим перерывом в 1929/30 году, когда его временно заменял преподаватель С.Н. Боголюбов. Декорации и костюмы разрабатывались и исполнялись офицерами и кадетами, среди которых следует отметить талантливых художников-декораторов А. Заболотного, Ю. Брюно, А. Андрушко, В. Корбе и П. Воропонова. Все мужские роли исполнялись кадетами, а женские – женами и дочерьми служащих в корпусе. Особенно талантливыми артистами были разных выпусков кадеты И. Новосильцов, И. Левитский, В. Мальгин, Д. Снигуровский, А. Велавин, В. Утков, О. Герман, В. Комаров и В. Болдырев, а также и многие другие, оказавшиеся не только искусными артистами и певцами, но и способными танцорами.
С самого начала пребывания корпуса в Сараеве, еще при первом преподавателе гимнастики капитане А.Д. Билетове[654], кадеты с большой охотой уделяли свой досуг сокольским гимнастическим упражнениям. Летом 1922 года полковником П.В. Барышевым велась подготовка 25 кадет III, IV и V выпусков к 1-му Югославскому Всесокольскому слету в Люб-лянах. Это участие кадет на слете еще больше увеличило интерес к гимнастике и много способствовало образованию кружка. Он сформировался в 1923/24 учебном году, и его основателями были полковник Барышев и кадеты-инструктора: вице-унтер-офицер IV выпуска И. Карабанович и А. Слижиков, кадеты V выпуска А. Виницкий и В. Иловайский, и VI выпуска А. Вахе и А. Макаров.
В феврале 1924 года состоялось первое состязание на параллельных брусьях, а 10 мая – первое выступление в Сараевском офицерском доме, на благотворительном вечере в пользу матурантов IV выпуска, прошедшее с большим успехом.
В дальнейшие годы, кроме ежегодных состязаний и выступлений на вечерах, кружок (10 кадет VI и VII выпусков) принял участие в VIII Всесокольском Слете в Праге, в июне 1926 года, а 1 апреля 1928 года организовал в манеже казармы Краля Петра – Первый Гимнастический праздник, который посетили командующий войсками II арм. области, генерал Смилянич, местное общество и почти вся русская колония города Сараева. По окончании программы, состоявшей из вольных движений, эстафетного бега, упражнений на всех главных снарядах и пирамид, генерал Смилянич вручил призы 9 лучшим гимнастам, из них приз Сараевского отдела Общества русских офицеров кадету IX выпуска А. де Сен-Лорану и приз Николаевского отдела Союза Русских Военных Инвалидов кадету XI выпуска А. Тищенко. Об этом выступлении директором корпуса в приказе от 2 апреля 1928 года было отмечено: «В приказе по корпусу, отданном 6 марта по поводу произведенных 3 и 5 марта испытаний кадет-гимнастов, я высказал уверенность, что на предстоящем публичном выступлении в манеже кадеты-гимнасты поддержат старую славу постановки гимнастики в Русских военно-учебных заведениях. Вчера эта моя уверенность была блестяще оправдана. Не делая подробного разбора исполнения всей программы, отмечаю главное:
1) Дивный, несравнимый с обычным на таких выступлениях порядок, давший впечатление кинематографической быстроты смены картин. 2) Превосходное, вполне согласованное содействие оркестра успеху гимнастов. 3) Изящество, правильность и стильность вольных движений. 4) Высокую школу и легких, и силовых упражнений на снарядах, при полном чувстве меры и понимания границы между спортом и акробатством. 5) Отличный замысел, стильность, смелость и безошибочность исполнения грандиозных пирамид. 6) Полное спокойной уверенности в своих силах и выучке исполнение кадетами самых рискованных упражнений на турнике, на брусьях и кольцах, встречных прыжков через лошадь и прыжков через три метра с колец, из-под балок манежа.
Горячо благодарю всех выступавших гимнастов, оркестр, песенников и всех кадет за дружность и любовь к своему корпусу, в чем и лежит тайна успеха. Гимнастами могут быть только здоровые духом».
21 апреля 1929 года состоялся Второй гимнастический праздник, прошедший с прежним успехом, а летом того же года кружок продемонстрировал на Краевом Сараевском слете свои достижения в упражнениях на кольцах.
После переезда в Белую Церковь кружком руководили: в 1929–1933 годах полковник А.П. Колосовский, преподававший ранее гимнастику в Крымском корпусе, а с 1933-го по 1935 год полковник А.Р. Ган, принявший эту должность после закрытия Донского корпуса. С добавлением кадет-гимнастов крымцев, после того как Крымский корпус был закрыт, с 1929 года кружок продолжал успешно выступать на вечерах и на «академиях» местных соколов. В этот период кружок принимал участие в следующих слетах: в июне 1930 года во Всеславянском в Белграде, а в мае 1931 года в Окружном слете в Белой Церкви. В июне того же года кружок выступал на выпускном вечере XI выпуска, где заслужил бурные аплодисменты, которые были вызваны 9 богатырями, показавшими чудеса дерзкой смелости и ловкости на параллельных брусьях. Выдающимися гимнастами этого периода были: XI выпуска вице-унтер-офицер А. Тищенко, кадеты К. Жолткевич, В. Леушин, Е. Ляшенко и XII выпуска В. Новиков, В. Русанов, А. Лычев и К. Синькевич.
С 1935 года кружком стал руководить полковник Барышев[655]. Начало этого периода ознаменовалось тем, что в работу кружка внесли большое оживление кадеты VI класса (XVIII выпуска), составившие вскоре превосходную и дружную группу инструкторов. В нее входили кадеты – князь К. Голицын, З. Лобанов, В. Мандрусов, П. Маслов, А. Мурзин, А. Носак, О. Рябов, Е. Соловьев и XIX выпуска В. Высоцкий, под руководством старшего инструктора К. Курицкого. Кроме сокольской, в кружке велась тренировка и в партерной гимнастике, и в легкой атлетике. Для этих выступлений к группе инструкторов примыкали и кадеты XVII выпуска Г. Левчук, М. Гроссул-Толстой, Г. Сапегин и Л. Тахтамышев. Их работу в кружке успешно продолжили новые инструкторы, их же ученики, кадеты XIX, XX и XXI выпусков О. Лобов, А. Бурхинов, В. Ермаков, Л. Кисиль, В. Кольчик, А. Скивский, Г. Стефанский, В. Демьянов, Б. Земцов и В. Колгин, которых возглавлял старший инструктор-кадет В. Высоцкий.
Воодушевленная работа этих групп подняла кружок на большую высоту. Успехами этого периода и участием в выступлениях на XIV Окружном Петровградском слете в Белой Церкви в июне 1939 года кружок вновь представился достойным старой славы Русских военно-учебных заведений.
В 1936/37 учебном году директором корпуса была введена для старшей группы кружка гимнастическая форма Главной Офицерской фехтовально-гимнастической школы в Петрограде – черный Российский государственный герб на белой безрукавке. Эта форма придавала большую торжественность при выступлениях, и ею кадеты очень дорожили. На протяжении всего времени существования корпуса все гимнастические выступления были на достойной высоте и имели громадную воспитательную силу, особенно принимая во внимание, что на работу кружка выделялись совершенно ничтожные суммы денег. И тем не менее кадеты-гимнасты с гордостью пронесли наше трехцветное знамя и русское имя на всех местных и всеславянских слетах до начала Второй мировой войны.
Если на первых порах кадетские корпуса в России готовили кадет преимущественно для суровой военной службы, то в более поздний период, особенно благодаря личному влиянию Великого князя Константина Константиновича, кадетская жизнь стала приобретать художественное разнообразие. Зарубежные корпуса, последний из которых носил имя Великого князя, ревностно продолжали и расширяли это нововведение. Художественная деятельность корпуса была столь разнообразна, что культурную жизнь русской колонии, как и местного югославского общества в Сараеве и Белой Церкви, трудно себе представить без участия кадет.
Основан 30 июня 1920 года. По прибытии в Сараево создание хора стало одной из самых насущных нужд корпуса. Вскоре был приглашен как учитель пения и регент хора Ф.С. Стефанович. Хор корпуса очень ценили в Сараеве, и знатоки отдавали ему должное, специально приходя его слушать в местный православный собор. Кадеты пели на молебнах в дни Славы Королевского дома, Военного госпиталя, отдельных патриотических организаций. Пели вторую заутреню в сербском соборе, на празднованиях «Дня ребенка» и т. п.
С переездом в Белую Церковь хор, удвоивший свои таланты в результате соединения корпусов, укрепил свое доброе имя под руководством полковника Пограничного, тонкого вокалиста и требовательного наставника. При сравнительно узком диапазоне кадет, регенту удалось укомплектовать примерный хор, в рядах которого преуспевали в разные годы звонкие дисканты и низкие альты, многообещающие басы, глубокие октавы и выдающиеся тенора. Более того, ограниченность выбора – отсутствие женских голосов – ничуть не умаляла достоинств хора, а, напротив, сообщала ему нарочитую однородность и слитность сродни духу православных монастырей. Многие кадеты по окончании корпуса посвятили себя дирижерской практике в церковных хорах.
Неотъемлемой частью жизни корпуса, праздничной и повседневной, был светский хор. Его выступления па концертах и вечерах, устраиваемых корпусом, вызывали всеобщее одобрение. Кадеты часто пели в корпусном саду, и когда Король Александр бывал в Сараеве, то проезжал не раз мимо, чтобы послушать пение кадет, о чем потом делился с директором корпуса.
В репертуар хора входили произведения Глинки, Танеева, Мендельсона, Чайковского, Мокраньца, композиции Шипулина на слова К.Р., а также народные песни славян, русские, украинские, сербские. По размаху и количеству участников следует выделить торжественное выступление в ознаменование 950-летия Крещения Руси, в 1938 году, когда хор кадет, подкрепленный голосами воспитанниц Донского Мариинского института, в сопровождении оркестра исполнил торжественные кантаты в честь святого князя Владимира.
Нет возможности перечислить все выдающиеся концерты внутри и вне стен корпуса, однако нельзя не отметить чрезвычайно важного события в культурной жизни корпуса – ежегодных межклассных состязаний в пении на Масленицу с присуждением призов. Ради более широкого поощрения хорового пения начиная с 1930 года было введено состязание на переходящие призы: для трех старших классов – Российский Императорский герб с миноносца «Могучий», для средних классов – бюст Императора Николая II с 1939 года, а для младших классов – чугунная фигура стрелка в положении с колена, называвшаяся «Сережа Бухвостов», в честь первого русского солдата. Выступление каждого класса производилось по жеребьевке на сцене за опущенным занавесом так, чтобы члены жюри не знали, кто выступает. Подготовка к состязанию поглощала много творческих сил и вызывала здоровое чувство товарищеского соревнования. Среди выдающихся, спетых ансамблей следует выделить XVIII выпуск, который взял, пожалуй, наибольшее количество призов.
Но особенно отличались кадеты как исполнители старинных солдатских песен.
Основан 11 октября 1924 года. Кроме духового оркестра, в корпусе существовал балалаечный. Инструменты были приобретены в апреле 1924 года, как более простые в обучении и содержании.
Жизнь оркестра проходила неровно: то она разгоралась и давала блеск, то вновь угасала, в зависимости от наличия в разные годы в среде кадет любителей этого рода музыки. Много блестящих музыкантов пользовались популярностью и после окончания корпуса.
Интересно отметить, что при покупке струнных инструментов у известной немецкой фирмы «Юлий Генрих Циммерман» корпус ожидал приятный сюрприз. Вместо скромного набора самых необходимых инструментов был получен полный набор, с письмом от хозяина фирмы. В нем г-н Циммерман сообщал, что всю свою карьеру и капитал он составил на заказах для Российской армии и поэтому он с удовольствием посылает полный набор для струнного оркестра, который просит принять от него в подарок.
Существовал с февраля 1925 года. Достойные страницы вписал в историю корпуса этот оркестр. Бодрящие мотивы старинных русских маршей, до сих пор непревзойденных в художественном отношении, не раз звучали в городах и весях Югославии. Величественное зрелище представлял собою кадетский батальон во главе с оркестром, начинавшим каждое шествие по традиции маршем «Тоска по Родине». Оркестр играл и тогда, когда кадеты провожали товарища в последний путь под звуки похоронного марша.
Инструменты, привезенные в корпус группой кадет 1-го Сибирского корпуса, были очень стары и дважды пополнялись при соединении корпусов, сперва с Крымским, а потом с Донским. В жизни корпуса, в его представительстве вне корпуса, оркестру принадлежало очень важное место, как в Сараеве, так и в Белой Церкви. Целый ряд организаций ежегодно обращались с просьбой об участии в их торжествах кадетского оркестра.
Духовой оркестр был самым звучным и ярким проявлением всех праздников и торжеств. Богатый репертуар, который требовал регулярной подготовки, все окружающие принимали как должное. Но, по существу, без оркестровой канвы невозможно было бы провести строгий распорядок праздничной программы, и она была бы неизмеримо бледнее.
С уверенностью можно сказать, что мало оркестров располагало таким репертуаром Российской армии, как кадетский. Заслуга в этом первых капельмейстеров.
Касаясь оперного и классического репертуара, следует указать, что почти каждый год разучивались новые произведения. Если в 1929 году играли отрывки из «Пиковой дамы», в 1932-м – из «Русланы и Людмилы», то в 1939-м подготовили «Травиату», а в следующем – «Евгения Онегина». Из выдающихся выступлений оркестра следует отметить торжественный акт, 29 мая 1938 года, по случаю 70-летия со дня рождения Императора Николая II, устроенный в театральном зале Русского Дома в Белграде, где кадетский оркестр под управлением М.С. Собченко вдохновенно исполнил увертюру из оперы «Жизнь за Царя» Глинки, а также гимны, подхваченные голосами тысячной толпы.
Оркестр в Белой Церкви. С первого же года существования удалось получить для корпуса пианино. Уроки музыки давались за особую плату по желанию родителей. Обучалась всегда небольшая группа кадет. До 1939 года преподавательницей была А.А. Левитская, а с этого года Е.В. Говорова.
Говоря о корпусе, нельзя умолчать о той области внутренней жизни кадет, которая обычно бывала скрыта от посторонних глаз, – о традициях. Без них корпус не был бы корпусом и кадеты не были бы кадетами; без традиций не было в Российской армии ни одной части и ни одного военно-учебного заведения. Традиции не были сухими, казенными постановлениями, они создавались самой жизнью и условиями среды настолько, что связывали на всю жизнь сослуживцев и однокашников, свято береглись и передавались из поколения в поколение. Но невозможно ясно и коротко ответить на вопрос – что понимать под словом «традиции» и в чем заключалась «традиционная жизнь». Это был сложный, неписаный кодекс внутренней жизни и взаимоотношений, который подготовлял кадета, а потом юнкера к ответственной службе в армии.
Большинство традиций имело серьезно продуманный характер, но были и шуточные, особенно в корпусах и училищах, что вполне соответствовало молодости и настроениям кадет и юнкеров (ночные парады, похороны химии и даже всех наук по окончании курса и т. д.). Они вносили в суровую казенную обстановку свежесть, разнообразие и юмор, причем немалую роль играл соблазн риска, так как далеко не всегда начальство закрывало глаза на подобные нарушения порядка и дисциплины. Но были также традиции суровые и требовательные, учившие молодежь с ранних лет уважать и любить старших однокашников, уметь подчиняться раньше, чем получить право командовать, проникаться любовью к армии и к Отечеству. Они пробуждали жертвенность по отношению к своим товарищам, учили поступаться личными интересами, дорожить именем своего корпуса, училища и полка, поддерживать дисциплину, развивали сообразительность, мужество и отвагу.
Такие пороки, как стяжательство, эгоизм, доносительство и «фискальство», все это искоренялось своими средствами в кадетской среде, а более тяжелые проступки карались суровыми мерами товарищеского воздействия, вплоть до изгнания. Такие меры были более эффективны, чем постановления педагогического персонала.
Вполне естественно, что внутренняя кадетская организация, со своими законами и своей иерархией, встречала нередко сильное противодействие со стороны воспитательского персонала, что еще больше укрепляло внутреннюю дисциплину и тесную спайку в кадетской среде. Эта среда готова была в полном составе нести наказание за одного необнаруженного виновника какого-либо проступка, за исключением бесчестных; она чутко реагировала на каждую несправедливость и нередко устраивала организованные бунты против особо нелюбимых педагогов, так называемые «бенефисы», но одновременно строго следила за соблюдением всех требований общевоинской дисциплины и за охраной репутации корпуса вне его стен.
В старое время во всех корпусах традиции были более или менее одинаковы, с некоторыми лишь различиями, в зависимости от местных условий. Так, например, в части корпусов был цук, занесенный в них близостью кавалерийских училищ, в других же цука не было совершенно. В большинстве корпусов полное участие в традиционной жизни начиналось с 6-го класса, то есть с переходом в строевую роту; в корпусах 4-ротного состава это начиналось с 4-го класса, который был уже во второй роте. Там, где был цук, старший 7-й класс именовался «корнетами», а все младшие «сугубыми», а иногда «сугубыми зверями». Во главе 1-й роты был «корнетский комитет», или «майорат», который состоял из «майоров» и «полковников», и возглавлялся «генералом выпуска». Все члены «майората» назначались предыдущим выпуском, во время последнего традиционного парада. Звание «майора» давалось иногда некоторым, особенно «отчетливым» кадетам 6-го класса; они получали все права «корнетов», но в заседаниях «майората» не участвовали. Эти заседания происходили по мере надобности; на них каждый мог высказать свое мнение, но последнее слово принадлежало «генералу» и имело силу приказа.
Описанные выше порядки, звания и должности были неодинаковы в разных корпусах, и, кроме того, на них часто сказывалось влияние местных обычаев, особенно в корпусах, находившихся в казачьих областях, на Кавказе, в Сибири и в других отдаленных местностях России. Но, несмотря на разницу в названиях и в некоторых порядках, внутренний смысл их был одинаков и повсюду выпускной 7-й класс был хранителем традиций и руководителем внутренней жизни всего корпуса.
Влияние внутренней кадетской иерархии на корпусную жизнь было всеобъемлющим. Если нарушение воспитательской дисциплины считалось часто допустимым, то непослушание старшим кадетам было немыслимым. Происходило это не от страха перед силой, а из сознательного чувства восхищения и гордости за старших товарищей, из желания им подражать, стать такими же отчетливыми строевиками, лихими традиционерами и хранителями заветов старины. Как это ни звучит странно для тех, кто сам не жил этой жизнью, но в случаях необходимости восстановления общего порядка в корпусе, что иногда было не под силу всему воспитательскому персоналу, достаточно было одного слова «генерала выпуска», и подчинение было немедленным.
На хранении у выпуска был объемистый альбом, называвшийся «Звериада», или правильнее – «Звери-ада». Происхождение этого слова старинное и связано с тем наименованием, которое в старые времена давалось корпусному начальству. Родилось оно еще в дореформенное время, в суровую эпоху Императора Николая I, когда еще существовали телесные наказания и когда начальство считало карательные функции лучшим методом воспитания. Книга эта была священной реликвией, и ее могли видеть только кадеты 1-й роты. Звериада была украшена портретами, рисунками и виньетками, а на первых страницах обычно помещался стихотворный текст, приблизительно одинаковый во всех корпусах, который описывал рождение корпуса и его историю и начинался словами «Когда наш корпус основался…», а кончался прощанием с корпусом перед переходом в военное училище. На следующих страницах каждый выпуск вписывал свои новые куплеты, которые посвящались всегда насмешкам над воспитателями и педагогами и с немалой долей юмора описывали «страдания» бедных кадет и все несправедливости, которым они будто бы подвергались в стенах корпуса: «Скорей померкнет мира свет, на землю явится Создатель, чем прав окажется кадет, а виноватым воспитатель!»
Так было в старые годы, и повелось это еще с очень давних времен. Но едва лишь в зарубежье были созданы новые Звериады, как содержание их, по крайней мере в первые годы, стало совершенно иным: в них с большой выразительностью высказывалась тоска по Родине, описывалась белая борьба, вспоминались погибшие товарищи и выражалась твердая вера в воскресение России под сенью Двуглавого орла. Исчезло высмеивание педагогов и начальства, да и вообще отношение к ним, за некоторыми исключениями, перестало быть враждебным и сменилось добродушным подшучиванием. А многих из них полюбили и оценили, зная, что и они перенесли те же невзгоды и лишения, что и кадеты.
Зарубежные корпуса создались из кадров разных корпусов: в Сараеве это были Киевский и Одесский, причем кадеты других корпусов примыкали к одной из этих групп. Хотя у обоих было много общего в традициях, некоторые существенные различия имелись, но главное заключалось в том, что киевляне прибыли в Одессу и продолжали свою жизнь в здании Одесского корпуса как самостоятельный организм. Одесситы же считали себя «хозяевами» и на этом основании претендовали на подчинение киевлян одесским традициям, в числе которых был цук, к чему киевляне относились резко отрицательно. Это привело к образованию двух лагерей, из-за чего во внутренней жизни появилась взаимная отчужденность, иногда переходившая в открытую вражду.
Примирение, происшедшее весной 1921 года, не привело к объединению, и каждый лагерь продолжал жить обособленно, соблюдая традиции своего основного корпуса так, как если бы он продолжал существовать и за рубежом.
Так продолжалось до конца 1925 года, когда VI выпуск установил полное примирение между обоими группами и создал для корпуса единые традиции. Решительным толчком к этому послужило прибытие в корпус группы кадет-сибиряков из Шанхая. Это были кадеты, спаянные крепким товариществом, прошедшие суровую школу и блестяще сохранившие дисциплину и кадетский дух, несмотря на все пережитые испытания.
В объединении кадет в одну семью и прекращении розни между двумя лагерями сыграл свою роль тот факт, что к этому времени в корпусе уже не оставалось старых кадет тех основных корпусов, при которых родилась и подогревалась рознь между двумя лагерями. Острота всего пережитого постепенно исчезала, забывались причины, породившие разделение, и в сознание кадет все больше входила мысль о том, что это уже не Сводный Киево-Одесский, а Русский кадетский корпус.
Радуясь наступлению мирной и объединенной кадетской жизни, генерал Адамович даже поступился некоторыми своими правами директора, закрыв глаза на новые вводимые традиции и предоставив самим кадетам устройство своей внутренней жизни и взаимоотношений между старшими и младшими. И даже делал вид, что не замечает ни похороны химии, ни ночные парады. Следуя его примеру, на это закрывали глаза и офицеры-воспитатели.
Установленные единые традиции, собственно, мало отличались от прежних, но в них было две новых основных черты: они были общими для всего корпуса без исключений и из них полностью и окончательно был исключен цук. Большое значение оказало также и следующее обстоятельство, вытекавшее из всей сложившейся обстановки, а именно то, что в Российской империи, поступая в корпус, молодежь вступала на первую ступень того жизненного пути, который с каждым годом приближал ее к избранной цели – военное училище и полк.
Но у кадет в зарубежье положение было другим: у них не было НИЧЕГО, ни училища, ни полка, ни самой России. У них был только корпус, и на нем, и только на нем, сосредоточивалась вся любовь к потерянной Родине. Кроме того, если в старое время в корпуса шли почти исключительно сыновья офицеров, то есть той среды, к которой и сами они готовились принадлежать, в зарубежных корпусах была молодежь из самых различных слоев русского беженства и даже сербы. Однако, несмотря на все эти исключительные обстоятельства, в основу новых традиций были по-прежнему заложены внутренняя дисциплина, иногда очень суровая, товарищеская спайка и, как главная руководящая мысль, любовь к родному корпусу и к прошлому Императорской России.
В 1925 году «Звериады» Киевской и Одесской частей корпуса были увезены последними генералами выпусков, и VI выпуск, ставший 1-м традиционным, создал новую общую «Звериаду». Это была книга в роскошном переплете из малиновой кожи с золотым тиснением и обрезом, с прекрасной меловой бумагой; на крышке переплета был прикреплен нагрудный знак корпуса, а страницы были украшены художественными орнаментами, портретами Государей и различными эмблемами. Начальный текст упоминал и о Киевском, и об Одесском корпусах, об их соединении в Сараеве и о создании Русского корпуса: «В горах средь Боснии, далеко в долине дикой и глухой…», а заканчивался выражением веры в грядущее возрождение Родины. Каждый выпуск, оканчивающий корпус, имел право вписывать в «Звериаду» свои собственные строки, изливая в них свои чувства к педагогам, к некоторым событиям или просто к окружающей среде. Надо признать, что стихи эти редко обладали литературными качествами, а были места и не совсем цензурные. Но они служили своеобразной «отдушиной», как это было и в старое время в России.
Внутренней жизнью корпуса руководил «Выпускной совет», который назначался уходящим выпуском во время последнего ночного парада и передачи «Звериады». Он состоял из «генерала выпуска», двух старших и двух младших «полковников», «адъютанта» и вице-фельдфебеля, входившего в Совет немного позже, после своего производства. Ему принадлежала дипломатическая и очень деликатная роль «офицера связи» с директором корпуса. Все решения проводились Советом сообща, и «генерал» являлся «первым между равными». Надо отдать справедливость VI выпуску, что он умело подобрал традиции из обоих основных корпусов, а новые основал на том, что уже было в жизни корпуса. Так, например, девизом корпуса было утверждено – «Помните, чье имя носите!», что красивой вязью было изображено на первой странице «Звериады». Маршем корпуса была принята музыка и слова «Наш полк» (К.Р.). Малиновый цвет погона стал считаться своим, родным, что подтверждалось малиновыми гвоздиками на традиционных парадах. Конечно, сохранилась старинная общекадетская традиция по окончании корпуса оставаться на «ты».
Каждый учебный год начинался первым традиционным парадом, который обычно происходил в конце сентября, вне стен корпуса, на лоне природы. В день корпусного праздника традиционный парад устраивали ночью или рано утром в зале корпуса и с оркестром. В конце учебного года, в 12 часов ночи, происходила передача традиций следующему выпуску. «Звериада» передавалась новому генералу выпуска в торжественной обстановке, и тут же назначался новый Выпускной совет, которому предстояло дальше руководить традиционной жизнью корпуса. Начальство, конечно, не всегда было снисходительно к нарушению правил, как ночные парады, открывание зала без разрешения, уход в отпуск всех, в том числе и наказанных без отпуска, а также ночной уход младшей роты из ротного помещения. Но, несмотря на все препятствия со стороны начальства, все это выполнялось с военной точностью. Символом единства и кадетской спайки сделалось в дни парадов выпивание вина из общей чаши, которая называлась «Братина», а подчинение старшим выражалось в офицерских погонах и шашках, которые носили на этих парадах члены Выпускного совета.
После перевода корпуса из Сараева в Белую Церковь, где в него влилась часть кадет Крымского корпуса, был опять период антагонизма между двумя кадетскими группами. Но когда этот кризис был изжит, многие традиции Крымского корпуса стали достоянием Княже-Константиновцев, как, например, «Царский отбой» в день окончания занятий. В этот день после последнего урока выпуск во главе с фанфаристами собирался на лестничной площадке между вторым и третьим этажами, где висел колокол, сзывавший кадет по классам. Вслед за фанфарным сигналом выпускной хор оглашал стены корпуса словами:
Полно вздором заниматься,
Трубач, труби отбой!
Затем генерал выпуска бил в колокол по числу выпуска: XII – двенадцать раз, а XXIII – двадцать три раза. Потом весь корпус стекался в коридор роты Его Высочества, где уже были расклеены по стенам кадетские карикатуры, в которых VII класс изливал свои чувства по отношению к оканчивающим и даже членам педагогического персонала.
В 1933 году в корпус была переведена большая часть состава донских кадет из Горажде, после закрытия Донского корпуса. Это не вызвало появление антагонизма, но традиционная преемственность временно нарушилась, из-за малого числа коренных кадет Первого Русского корпуса в 1-й роте. Кадеты продолжали жить старыми традициями своих корпусов, и традиционное единство стало возрождаться тогда, когда XVII, XVIII и XIX выпуски перешли в 1-ю роту; таким образом, к 1938/39 учебному году внутренняя жизнь приняла полную традиционную форму, во главе с генералом выпуска и Выпускным советом. «Звериада», увезенная из корпуса в начале описанного периода, была возвращена в корпус старыми кадетами в марте 1939 года, на традиционном параде на «Прудах», первом после перерыва в несколько лет. В день праздника Донского кадетского корпуса, 19 декабря, в течение целого дня давались кавалерийские сигналы в память традиций этого корпуса и генерал выпуска носил в этот день в петлице донской погончик.
На корпусной праздник 6 декабря 1940 года Белая Церковь была опять свидетельницей небывалого стечения гостей – старых кадет. С исключительным подъемом был проведен ночной традиционный парад, на котором слились единодушно в одну кадетскую семью и офицеры Югославской армии, и юнкера Военной Академии, и студенты, и юноши-кадеты. Все это оставило незабываемое воспоминание у всех участников этого торжества, так же как и слова основной «Звериады» запомнились на всю жизнь и будут помниться до тех пор, пока не уйдет в лучший мир последний кадет Княже-Константиновец. Вот текст этой основной «Звериады»:
Державной волей Николая,
Всесильной волею Царя,
Его заветы исполняя,
Возникли два монастыря.
Один безмолвно и угрюмо
В старинном Киеве стоял,
Другой, среди морского шума,
В Одессе стены возвышал.
Но не монахи обитали
В стенах тех двух монастырей,
Их корпусами называли
По всей Руси среди людей.
Угрюмо, мрачно, молчаливо
Они стояли много лет,
Храня в стенах своих ревниво
И строго множество кадет.
Но вот минули годы счастья,
Настал ужасный смуты год,
И знамя красное безвластья
Поднял в безумии народ.
Вскипели силы роковые,
И безмятежный день угас,
И кровью собственной Россия
Во мраке скорбно облилась.
И оба корпуса, гонимы
Пожара общего огнем,
Предел покинули родимый
И гнезда старые на нем.
И после долгих испытаний,
За рубежом родной земли,
Они предел своих страданий
В унылой Сербии нашли.
В горах средь Боснии, далеко,
В долине дикой и глухой,
Лежит Сараево глубоко,
Над быстрой горною рекой.
И там, на площади угрюмой,
Безмолвна, сумрачна на вид,
Как бы полна тяжелой думой,
Казарма старая стоит.
Она уныла как могила,
Над ней всегда висит туман,
Но та казарма приютила
И Одессит, и Киевлян.
В стенах казармы этой душной,
Забывши ненависть свою,
Они слились единодушно
В одну кадетскую семью.
Так Русский корпус был основан,
Сплоченный массою кадет,
Одною верой крепко скован,
Одной традицией согрет.
Далекой Родины заветы,
Средь гор чужой для нас земли,
В сердцах измученных кадеты
С любовью свято сберегли.
В нем сердце трепетной России
Хранит свой прежний гордый вид,
Наперекор чужой стихии
В нем дух воинственный горит.
Но не для праздности забавы
Собрался тесный круг кадет,
Но для созданья вечной славы
Гнезду, где жили много лет.
Седых заветов, Русь святая,
Мы не могли здесь позабыть,
Венок традиций заплетая,
Мы будем их в душе хранить.
Пусть муки жалкого изгнанья,
Наш путь тернист и не пригрет,
Но старины святой преданья
Рождают силы у кадет.
Мы верим в силу Провиденья,
Взойдет счастливая заря,
Когда в пылу святого рвенья
Умрем за Русь и за Царя.
1940/41 учебный год начался в привычных условиях, и жизнь корпуса шла спокойно. Хотя в Европе уже разгорался пожар Второй мировой войны, но все надеялись, что Югославия не будет вовлечена в нее и останется в стороне от событий. 23 марта 1941 года Королевские наместники, управлявшие страной вместо малолетнего короля Петра II, и правительство Югославии подписали соглашение с Германией, но всего лишь через несколько дней, 27 марта, произошел переворот: Королевские наместники, во главе с принцем Павлом, были отстранены так называемым «путчем» генерала Симовича, и вся полнота королевской власти перешла к юноше-королю Петру II, которому не было еще и 18 лет. Новое правительство, во главе которого встал генерал Душан Симович, аннулировало подписанное с Германией соглашение, и обстановка сразу переменилась. Спокойствие было утеряно, и стало понятно, что угроза войны приблизилась. Была объявлена мобилизация, и шли слухи о том, что следует со дня на день ждать нападения войск Германии и союзных с нею стран.
Белая Церковь и находившийся в ней корпус были расположены почти на румынской границе, и, ввиду скученности трех казарм и близости аэродрома, были опасения, что корпус может подвергнуться воздушной бомбардировке. В создавшейся обстановке директор корпуса генерал Попов[656] решил распустить кадет на пасхальные каникулы раньше времени. Пасха в 1941 году была 13 апреля; в последних числах марта директор собрал всех кадет в зале корпуса, описал общую обстановку и объявил, что все кадеты должны приготовиться к отъезду и сразу же, письменно, оповестить об этом своих родителей. К этому было добавлено, что кадеты не должны возвращаться в корпус, пока не получат об этом распоряжения. Таким образом, между 29 марта и 1 апреля большинство кадет разъехалось по домам в штатской одежде, так как ношение формы было разрешено с 1940 года (после признания СССР Югославией) только в пределах Белой Церкви. В корпусе осталось лишь около 30 кадет, которым некуда было ехать или которые не смогли связаться с родителями.
Прощание с друзьями было очень тяжелым, всех угнетала неизвестность, и все боялись, что существование корпуса кончается. В воскресенье, 6 апреля, оставшиеся кадеты услышали по радио, что немецкие войска перешли границу и что Белград был бомбардирован.
К этому времени гарнизон Белой Церкви был из города выведен, а авиационные части переведены в глубь страны. Оставшихся кадет не выпускали в город, и старшие кадеты дежурили днем и ночью в коридоре 1-й роты. Связь с городом поддерживалась только через офицеров-воспитателей, приходивших на дежурства. Первые немецкие части появились в городе 9—10 апреля, и к этому моменту местные немцы уже организовали новое городское управление и милицию, причем было арестовано 80 заложников-сербов из всех слоев населения. Ни грабежей, ни беспорядков в городе не произошло.
Пасха 13 апреля прошла очень спокойно. Крестного хода вокруг здания на заутреню не было, вместо этого прошли с хоругвями по коридору. В пасхальные дни в корпусе началась эпидемия брюшного тифа и заболело около 12 человек младших классов, которых расположили в трех палатах лазарета. Кто-то из здоровых кадет пустил слух, что заболевание тифом можно предотвратить чесноком, и многие стали покупать целые «венки» чеснока и есть его в большом количестве. Запах в помещениях стоял невыносимый, пока директор не запретил такое «лечение». Так как в корпусе был объявлен карантин, то связь с городом почти прекратилась. Ходили слухи, что немцы имели намерение в эти дни занять корпусное здание, как самое благоустроенное в городе, но ввиду объявленного карантина, корпус оставили в покое. По счастью, эпидемия оказалась слабой и новых заболеваний не последовало.
Немецкие офицеры несколько раз заходили в корпус, интересовались им и хвалили внутреннее устройство, выправку и подтянутость кадет. Справедливость требует признать, что со стороны немцев корпус не подвергался никаким преследованиям, но одновременно никогда и никакой материальной помощи от них не получал, так же как не получал и разрешения на приобретение продовольствия за свой счет из немецких запасов. Между тем продовольствие тогда можно было достать только на «черном рынке», но он был дорог, а корпус не имел средств. Содержавшийся ранее на средства, отпускавшиеся Державной комиссией, корпус оказался после прихода немцев без определенной материальной базы, так как отпуск этих средств прекратился.
Последний директор, генерал Попов, в своих воспоминаниях об этом периоде говорит, что лица, заведовавшие тогда делами русской эмиграции в Югославии, пытались получить хоть некоторые средства от оккупационных властей, но это увенчалось лишь частичным успехом, в виде займа в банках, под обеспечение ценностями известной Петровградской ссудной казны. Но средств этих было недостаточно, и в 1941 году был закрыт Донской Мариинский институт, также находившийся в Белой Церкви. Для корпуса были установлены особые правила, по которым отменялось бесплатное обучение и родители обязывались вносить определенную плату за обучение и содержание в интернате своих детей, в зависимости от своего материального положения. Но плата эта поступала очень неаккуратно, так как положение большинства родителей значительно ухудшилось после оккупации.
В мае 1941 года вновь открылась в Белграде Русско-Сербская гимназия и кадеты XXI выпуска, находившиеся в отпуску, были вызваны в Учебный отдел Полномочного представительства по делам русской эмиграции, где им предложили ходить на занятия в гимназию, а затем держать там матуру. Но через два дня кадетам удалось получить разрешение на переезд для этой цели в Белую Церковь. Добираться туда было очень трудно, так как мост через Дунай у Панчева и железнодорожные мосты между Вршцем и Белой Церковью были взорваны. Приходилось ехать пароходом до Панчева, затем поездом до Вршца, а оттуда пешком (30 километров) до Белой Церкви. Съезд выпускных кадет начался к 25 мая, и сразу же в спешном порядке стали готовиться к экзаменам. По вечерам собирались в садике 2-й роты и пели песни, развлекая больных кадет.
В один из этих дней корпус посетила очередная группа немецких офицеров. В музее корпуса они обратили внимание на несколько хранившихся немецких знамен и передали через переводчика, что немецкое командование будет очень благодарно, если эти трофейные знамена будут возвращены немецким войскам. Корпус был вынужден согласиться, и через неделю появился взвод немецких солдат в парадной форме: знаменщики вошли в музей, где им были переданы эти ополченские знамена, с которыми взвод под музыку вернулся в город.
20 июня начались письменные экзамены на аттестат зрелости, а 22-го устные. В этот день, около 10 часов утра, по радио было получено известие о начале войны между Германией и Советским Союзом, известие, породившее надежды на скорое освобождение России от безбожной большевистской власти, хотя все понимали, что эта война принесет много несчастий русскому народу.
Ввиду отсутствия в корпусе запасов продовольствия, по окончании экзаменов кадеты не задерживались в корпусе ни одного лишнего часа, и, как только группа в 7 человек сдавала устные экзамены, им сразу же давали аттестаты и отправляли домой. Это омрачило последние дни пребывания в корпусе и помешало прощанию с воспитателями и преподавателями. Покидая корпус и прощаясь друг с другом, кадеты сознавали, что грядущие события приведут к полной потере взаимной связи и что все будут втянуты в войну, предвидеть последствия которой будет невозможно.
Возвращаться домой приходилось на телегах до Паланки на Дунае, а оттуда пароходом по Дунаю до Белграда. Так последние кадеты XXI выпуска расстались навсегда с корпусом. В течение долгих месяцев до конца 1941 года положение корпуса было более чем неопределенным: большинство кадет разъехалось на лето, разрешения немецких властей на открытие корпуса осенью не было, средств и продовольствия также не было. Целое лето прошло в хлопотах для получения разрешения оккупационных властей на продолжение существования корпуса и на поиски материальных средств. Осенью того же года генерал Попов провел около месяца в Белграде, пытаясь получить это разрешение и денежные суммы, и только в конце сентября вернулся в корпус, привезя с собой деньги для уплаты жалованья персоналу. Ввиду тревожного положения, его сопровождал кадет Мих. Михеев, с которым они на пароме переехали Дунай и добрались на телеге до Панчева, а оттуда на поезде до Белой Церкви.
Только лишь к середине февраля 1942 года из Учебного отдела Полномочного представительства по делам русской эмиграции, находившегося в Белграде, пришло извещение, что занятия в корпусе начнутся 15 февраля. Число кадет, которым удалось вернуться к этому времени в корпус, сильно сократилось, так как территория прежней Югославии была разделена на зоны, оккупированные Германией и союзными с ней государствами – Болгарией, Италией и Венгрией;
граница между Сербией и «независимым государством Хорватия» была закрыта, а для Баната был введен специальный режим, ввиду большого количества проживавших там немецких колонистов. Связь между Банатом и Сербией была ограниченной и затруднительной.
Из Белграда до Панчева пришлось добираться всеми возможными способами: через Дунай переходили по льду и до Панчева ехали на санях, после чего поездом, но с пересадкой и задержкой в Вршце, где пришлось ночевать на полу в какой-то канцелярии, дожидаясь поезда на Белую Церковь, куда добрались к полуночи. Следующая большая группа кадет приехала на следующий день, и в корпусе сразу же начались занятия.
В конце марта 1942 года стало известно, что немецкое командование хочет выселить корпус из занимаемых казарм, которые собирается использовать для размещения своих новобранцев. Это были фольксдойче – дивизия Принца Евгения, и немцы не соглашались оставить одну из казарм для корпуса, считая, что это нарушит их систему охранения. На четвертой неделе Великого поста генерал Попов снова уехал в Белград, чтобы хлопотать о том, чтобы избавить корпус от выселения, но поездка эта не увенчалась успехом, и после Пасхи корпусу пришлось покинуть свое большое и удобное здание и перейти в небольшой и запущенный дом детского приюта, около станции, куда в 1939 году был переведен Донской Мариинский институт.
В корпус подали несколько десятков телег, присланных местным населением, и началось переселение в новое помещение. Знамена и реликвии из музея были перенесены кадетами на руках. Во время этого переселения, вернувшись с группой кадет третьей роты в старое здание, вице-унтер-офицер Михаил Михеев увидел, что немцы там уже хозяйничают и что один из них начал рубить иконостас, выброшенный во двор. Вместе с малышами удалось иконостас отобрать, погрузить на телеги и водворить на чердак нового здания; иконостас институтской церкви во имя Марии Магдалины оставался на месте и был сохранен для корпуса.
В здании на 2-м этаже разместились 2-я рота (2, 3 и 4-й классы), цейхгауз, музей, кабинет и спальня директора. На 1-м этаже размещена была рота Его Высочества, зал, церковь, лазарет и баня. Во дворе, во флигеле, были мастерские, столовая, кухня, кабинет инспектора классов. Ввиду полной невозможности разместить в новом здании все и всех, корпус был вынужден в самом спешном порядке и за большие деньги нанять особый дом поблизости, где поместилась 3-я рота со своими воспитателями. Классы находились в доме бывшей жандармской станции на Железничкой улице. Питались в две очереди, так как помещения не хватало для всех: сначала 1-я и 3-я роты, потом 2-я.
Все это ухудшило положение корпуса и невероятно осложнило корпусную жизнь. Было тесно и неудобно; недостаток денежных средств очень тяжело отражался на питании кадет, и бывало и холодно, и голодно! Все же корпус старался сохранить прежний порядок и уклад жизни. Учебная и воспитательная часть оставались на прежней высоте, торжественно праздновались традиционные дни корпусного и ротных праздников. Все как будто было по-старому, несмотря на все невзгоды, но все это было только «как будто». Надвигалась катастрофа, нарастала тревога, которая охватила и корпус, когда советские войска начали занимать территорию Румынии.
Перед лицом надвигавшихся грозных событий у русской эмиграции в Сербии теплилась слабая надежда на то, что после занятия Греции союзные войска продолжат свое наступление и займут весь Балканский полуостров. Но этого не случилось, и надежда на такой исход не оправдалась. Большинство русских сгруппировалось в Белграде, где в «Русском Доме» на улице Кралицы Наталии, 33, был центр всей русской жизни, особенно в те дни. Туда ежедневно приходили и кадеты, чтобы справляться о судьбе корпуса и ждать распоряжений о своей собственной судьбе.
Была осень 1944 года; весной этого же года последний XXIV выпуск сдал в корпусе матуру и в тот момент еще не думали, что это был действительно последний выпуск на территории Югославии. В течение лета обстановка настолько изменилась к худшему, что 5 сентября в Белграде было созвано совещание председателей русских колоний в Сербии и на это совещание прибыл и директор корпуса генерал Попов, с заведующим хозяйственной частью корпуса. Ознакомившись с обстановкой и выслушав доклады, собравшиеся получили предложение по возвращении оповестить о положении всех кадет и предупредить их, что отъезд корпуса из Белой Церкви назначен на 2 часа дня 10 сентября и что все желающие выехать с корпусом должны явиться в корпус не позже утра того же дня. Разрешено было и желающим родителям также ехать вместе с корпусом. Кадеты, проживавшие в Белграде, должны были собраться в Русском Доме рано утром, 9 сентября, чтобы ехать в Белую Церковь целой группой.
Добравшись в ночь с 9-го на 10 сентября в корпус, кадеты узнали, что никаких распоряжений об эвакуации сделано не было, хотя генерал Попов успел уже вернуться в корпус. Дежурные офицеры, встретившие кадет ночью, говорили, что отъезд намечен на 12-е число и что еще есть достаточно времени. Но в то же время на железнодорожной станции уже были приготовлены три вагона-теплушки, чтобы принять корпус в 1 час 30 минут дня, и уже был готов немецкий солдат-проводник со всеми необходимыми документами для беспрепятственного проезда. И только буквально в последнюю минуту началась спешная работа, укладка книг в ящики, переодевание в форменную одежду, посылка извещений по домам персонала, все это под энергичным руководством исполнявшего должность фельдфебеля кадета Михаила Скворцова, который взял в свои руки всю инициативу.
Все драгоценное имущество музея было оставлено, и заведующий им не разрешал даже что-либо вывезти. Только одно знамя Полоцкого корпуса было в последнюю минуту снято и вывезено с корпусом. Все остальные реликвии попали в руки красных и были вывезены в Советский Союз, причем часть была разграблена по приходе Красной армии. Два других знамени кадетских корпусов, Сумского и Симбирского, как запрестольные образа, избежали общей участи; их удалось вскоре изъять из здания, и в настоящее время они находятся в наших храмах, в Соединенных Штатах.
Когда за полчаса до отъезда взвод старших кадет понес на станцию ящики с книгами, выяснилось, что вагоны уже реквизированы немцами; к счастью, железнодорожники вошли в положение и указали кадетам на три открытых вагона с дровами, которые кадеты быстро выгрузили и заняли их для корпуса. К этому времени прибыла группа чинов персонала с семьями, всего 21 человек, считая и жен, и детей. В самую последнюю минуту, когда погрузились и кадеты, и персонал, появились кадеты с приготовленными с утра одеялами, которые чуть было не забыли в спешке. Каждый кадет мог взять с собой лишь один чемодан с самым необходимым, некоторые родители решили тоже уезжать вместе со своими сыновьями. Из общего числа почти 300 кадет, числившихся по спискам, погрузилось лишь около 100 человек, к которым в пути присоединилось еще несколько отдельных кадет. Многие, находившиеся в летнем отпуску, об эвакуации ничего не знали или же не смогли добраться до Белой Церкви. Из персонала корпуса эвакуировались лишь единицы: эвакуация была добровольной, и у многих нашлись личные причины остаться в Белой Церкви и с болью в душе ожидать советскую армию, которая, по утверждениям просоветской пропаганды, якобы «сильно изменилась к лучшему». Как показали последующие события, решения этих лиц оказались фатальными и повлекли за собой для многих трагические последствия.
Старшие кадеты были вооружены винтовками и несли охрану в течение всей поездки. На последнем открытом вагоне был поставлен русский трехцветный флаг, который был долго виден после отхода поезда, пока он не исчез среди деревьев. На станции собрались провожающие и те, кто не смог или не захотел выехать. Среди них были офицеры корпуса, полковники Потапов[657], Барышев, Филимонов[658], капитаны Кныш[659] и Лавров[660], преподаватели, многие члены русской колонии Белой Церкви и местные жители. На душе у всех было тоскливо; поезд медленно отошел, и последняя страница истории корпуса в Югославии закрылась навсегда.
В Вршце к корпусу присоединилась еще группа кадет. Среди них был один 9-летний мальчик, полусирота А. Кравченко, которого отец привел на вокзал и просил, чтобы корпус взял его с собой. Судьба этого мальчика оказалась трагичной: 12 сентября, после переезда венгерской границы, когда вагоны, стоявшие на запасном пути, прицепляли к поездному составу, произошел сильный толчок. Мальчик, несмотря на запрещение сидевший на борту открытого вагона, был этим толчком сброшен на землю и попал под колеса. Когда удалось остановить поезд, то было уже поздно и А. Кравченко был мертв. Полиция составила протокол, кадеты проводили погибшего пением «Со святыми упокой…» и «Вечная память», и тело его было увезено и предано погребению местной русской колонией.
11 сентября, в пути, недалеко от Субботицы, кадет М. Скворцов был произведен в вице-унтер-офицеры и сразу же в звание вице-фельдфебеля. Энергичный и распорядительный, он успел завоевать себе авторитет, и его производство было по душе всем кадетам.
Дальнейший путь поезда шел в течение двух дней по территории Венгрии, с задержкой на целую ночь на границе с Австрией. Ехали по земле, где уже происходили бомбардировки городов союзной авиацией и где приходилось иногда покидать поезд и прятаться среди деревьев и кустов, когда над транспортом пролетали союзные самолеты. Питались кое-как, обменивая свою штатскую одежду на продукты. Местное население не понимало, кто эти русские, стремящиеся уйти от «русских» же, которых сами жители ожидали с нетерпением.
По прибытии в Вену, которая тоже подвергалась бомбардировкам с воздуха, кадетам удалось обеспечить себя достаточным запасом продовольствия. Это произошло благодаря расторопности сопровождавшего корпус немецкого унтер-офицера, австрийца родом, у которого имелись документы на проезд, с указанием, что они выданы на две роты «кадетской школы» с персоналом. При его энергичном участии удалось достать из немецких складов продукты питания на целую неделю, причем там были даже копченые окорока.
Переждав в Вене очередной воздушный налет, поезд снова тронулся по территории Австрии и без особых приключений 17 сентября 1944 года, в два с половиной часа дня, прибыл в город Егер, находившийся в «Протекторате», вернее, в Судетской области, недалеко от Карлсбада и Мариенбада. Здесь кадетам сообщили, что нужно выгружаться и что они прибыли к цели своего путешествия. Покинув поезд, кадеты выстроились перед вокзалом, имея на правом фланге трехцветный флаг и четырех кадет с фанфарами. Строем и с песнями рота двинулась по улицам города, по направлению к лагерю бывшего аэродрома. Большая толпа жителей, немцев и чехов, с любопытством смотрела на это непривычное для них зрелище и на незнакомую для них кадетскую форму.
Семьи кадет были от них отделены и направлены в какое-то другое место. Прибывших с кадетами чинов персонала с их семьями не поместили в лагерь, а вернули в Австрию. С кадетами остался лишь один генерал Попов, которого устроили в том же лагере, в бывшем офицерском флигеле. По прибытии в лагерь всю одежду кадет передали в дезинфекцию, после которой ее вообще кадетам не вернули, а вместо нее выдали какие-то одеяния сизого цвета, не имевшие ничего общего с русскими формами. Это вызвало чувство большого разочарования и подозрения в том, что кадет собираются использовать для каких-то нежелательных целей. Нужно заметить, что первоначально были сведения о том, что корпус предполагалось сохранить, как школьную организацию, вместе с группой русских гимназистов из Белграда, которые уже находились в лагере. Для этой цели, благодаря хлопотам группы русских военных в Берлине, был снят замок близ Мюнстера, в Вестфалии. Сведения эти подтвердились по прибытии, и 20 сентября генерал Попов с двумя кадетами отправился в Вену, чтобы собрать персонал, который разрешено было перевести в Мюнстер, в количестве 20 человек.
Генерал Попов вернулся из Вены через неделю и сообщил, что после обсуждения было решено, что устройство корпуса в Западной Германии считается неудобным по ряду причин. Начались новые хлопоты и вместе с этим полная неопределенность положения, которая усложнялась неприятной обстановкой жизни в лагере, теснотой, шумом и не всегда доброжелательными отношениями с молодежью других национальностей. Довольно часто происходили воздушные налеты союзной авиации и бомбардировки города, когда приходилось и днем и ночью бежать в примитивные убежища, но в самом лагере разрушений не бывало. Чем дальше шло время, тем чаще происходили воздушные тревоги, и число их доходило иногда до 24 в сутки.
Так прошел весь 1944 год; приезжали представители различных организаций, давались обещания, тянулись хлопоты, но никаких перемен не происходило. В январе 1945 года старший взвод ушел к генералу Власову, а генерал Попов устроился служить и тоже покинул лагерь, где осталось теперь лишь 106 кадет, с очень малым количеством старших. В середине февраля 1945 года оставшиеся кадеты переехали в город Гмюнд, где к ним прибыли несколько лиц, среди которых были две преподавательницы и мужской персонал, в том числе некоторые бывшие кадеты, офицеры Югославской армии. Кадеты были размещены в здании городской гимназии, где начали организовываться занятия и где снова удалось установить порядок и условия, напоминавшие корпус, – строй, отдание чести, вечерние поверки и привычные слова православных молитв. В другой половине здания разместились венгерские кадеты, которым удалось вырваться из Будапешта в конце 1944 года.
Но такое положение длилось недолго. После падения Вены кадетам пришлось в конце апреля 1945 года покинуть Гмюнд и уходить походным порядком в направлении на Зальцбург, входивший в зону американской оккупации. Шли по глухим дорогам, питались тем, что удавалось выпрашивать у крестьян и у местных жителей, но гордо несли свой трехцветный флаг и даже пели во время переходов. В Зальцбурге кадеты были встречены американской военной полицией, прошли через регистрацию и были помещены в лагерь, наполненный русскими беженцами из Югославии. Так кончилась страдная полоса в жизни последних русских кадет. Все эти события, изложенные здесь кратко на нескольких страницах, заслуживают более подробного описания, и надо надеяться, что это будет сделано теми, кто их пережил.
Судьба чинов персонала, оставшихся в Белой Церкви и не пожелавших выехать с корпусом, была трагичной. Одних забрали большевики, часть была расстреляна, другие были вывезены в СССР, многим другим пришлось скрываться и пережить много тяжелого. В настоящее время в Югославии уже не осталось в живых никого из тех, кто служил в корпусе и не смог или не захотел выехать вместе с ним.
Большинство воспитателей и преподавателей корпуса не эвакуировались с кадетами в сентябре 1944 года, а остались на своих насиженных местах. Судьба этих немолодых уже людей, посвятивших свою жизнь воспитанию кадет, оказалась печальной, а в некоторых случаях и трагической. Одна из причин такого промедления заключалась в том, что оккупационные власти вели ложную пропаганду о ненужности эвакуации ввиду стабилизации фронта. Столь безответственное поведение областного начальства не только ввело в заблуждение семьи персонала, но и привело к гибели всего корпусного имущества.
Советская армия вошла в Белую Церковь в воскресенье 1 октября 1944 года настолько неожиданно, что цыгане приграничного села Ку-сич приветствовали входящие колонны возгласами «Живео Краль Петар!», и советскому командиру пришлось довольно долго разубеждать восторженных селян, что это не королевская армия под эгидой союзников, а советская.
Наспех собранные из местных коммунистов банды «партизан» со свеженашитыми красными звездами и с разнокалиберным оружием появились в городе значительно позже.
Дней через десять начал действовать СМЕРШ, и среди первых арестованных оказались местный судья Петр Волошинов и председатель русской колонии генерал Генералов[662]. Югославянские граждане были переданы прибывшим вскоре титовским комиссарам, которые уже в середине ноября расстреляли 50 арестованных, якобы в отместку за подобную же казнь сербских заложников со стороны немцев годом ранее. В списках, которые были расклеены по всему городу, среди казненных значились: Потапов, Хлодовский, Лавров, Генералов и другие. Их останки закопали на скотском кладбище южнее Рудольф-парка вдоль реки Неры.
Если бы титовцы продолжили свою расправу с невинными людьми тем же способом, то установить списки убиенных воспитателей было бы сравнительно легко. Но тут вмешались начальники НКВД, которые сделали выговор своим ученикам в ОЗНА и объяснили, что так не обделывают подобные дела, не объявляют имена во всеуслышание, а ликвидируют врагов тайно. Поэтому все остальные преступления партизан в Белой Церкви остались нераскрытыми.
Известно только, что в начале декабря вышел приказ всех местных немцев и русских эмигрантов сослать в концлагерь. Но перед этим им велели явиться на суд «тройки» партизан. Возглавлял ее преподаватель Сербской гимназии в Белой Церкви Светолик Суботич, впоследствии ее директор, а вторым членом был назначен полуцыган из села Кусич, Пера Белобабич, будущий начальник тюрьмы и концлагеря в Белой Церкви.
В явочном зале был поставлен стол, мимо которого должны были проходить арестованные и под угрозой расстрела класть все наличные драгоценности, как то: кольца, браслеты, цепочки, часы и т. п. Дошла очередь и до преподавателя французского языка, полковника В.А. Скалона. У него на руке было обручальное кольцо, которое он с пальца снять не мог. Понимая безвыходность положения, полковник Скалон сказал партизанам: «Если хотите отобрать у меня это единственное воспоминание о моей жене, отрубите палец». Члены «тройки» переглянулись, но рубить палец не посмели.
Весьма вероятно, что поначалу пожилые мужчины и женщины русской колонии были размещены в здании корпуса против железнодорожной станции и там, по инициативе подполковника Филимонова, из гимнастического зала в спальни были перенесены кожаные матрацы, чтобы не спать на голом полу. Но ввиду того что армиям требовались казармы, все заключенные вскоре были переведены в городскую тюрьму, где отделили мужчин от женщин. Отношение к заключенным ухудшилось, и многие больные старики лежали без медицинской помощи. Стоял декабрь месяц, а помещения не отапливались.
В один из вечеров, а именно в сочельник 1945 года, в камеру вошли партизаны и, ругая заключенных за то, что у них спертый воздух, приказали открыть окна, вымыть пол, постелить чистую солому, а окна оставить открытыми на всю ночь, пока пол не высохнет. Продолжая издеваться над узниками и выкрикивая бранные слова, стражники поздравили всех с Рождеством, пожелав им «сречно Баднье вече». В ту ночь многие из заключенных простудились и вскоре умерли.
Однажды ночью в помещение вошли вооруженные «кнойевцы» (Корпус народной обороны), разбудили всех заключенных и стали вызывать по списку. Среди уведенных был преподаватель В.Н. Кожин[663], капитан М.Т. Кныш и капитан Борис В. Шестаков. О них больше никто ничего не слышал. Очевидно, в этот же период были расстреляны и другие офицеры-воспитатели. По некоторым сведениям, капитан В.К. Страдецкий[664] и капитан М.Т. Кныш были вывезены в СССР. Несколькими неделями позже в лагере села Шушара покончил с собой преподаватель математики Д.Д. Данилов[665], повесившись на своем ремне.
Только через 10 лет, когда супруге капитана Шестакова потребовались некоторые сведения о ее муже, чтобы получить пенсию, она обратилась к белоцерковским властям (ОЗНА или УДБА) и объяснила, что получение пенсии будет зависеть от того, жив ли ее муж, пропавший без вести. И тогда она получила ответ, что капитан Шестаков вместе с другими русскими был выведен из тюрьмы в Белой Церкви и расстрелян где-то по дороге в Вршац.
Выжившие и пережившие все издевательства и пытки и выпущенные на «свободу» офицеры-воспитатели были буквально выброшены на улицу без работы и без пенсии. Некоторые вынуждены были работать чернорабочими на складах или продавать на улицах газеты. Среди них оказались полковник И.П. Трофимов, подполковник Н.Е. Филимонов, подполковник Н.Е. Карпов[666], преподаватель Е.И. Козырева[667] и преподаватель рисования Н.И. Александров[668], который, кстати, утаил от своих мучителей, что у него сохранилась семейная табакерка. (Составлено на основании Бюллетеня белградских кадет и по воспоминаниям свидетелей и узников брозовских тюрем и концлагерей.)
Жизнь педагогов, покинувших Белую Церковь до эвакуации корпуса, сложилась несколько иначе. Когда Красная армия вошла в Белград, то НКВД сразу арестовал по спискам всех чинов Русского Общевоинского Союза, а также членов Национально-Трудового Союза. Среди последних оказался и Олег Кожин, «Солнышко», сын преподавательницы русского языка, Марии Мечеславовны Кожиной. Он, как молодой, подававший большие надежды археолог, надеялся «оправдать» себя, добровольно отправившись отбывать трудовую повинность в лагерь рудника Бор во время немецкой оккупации. Однако этот политический прием не произвел впечатления на чекистов. Олег Кожин был арестован, и мать ему некоторое время носила передачи на Баньицу, известную русским эмигрантам казарму, обращенную в тюрьму. Через несколько недель матери сказали, чтобы она больше не приносила посылок: ее сын расстрелян. При этом известии Мария Мечеславовна упала в обморок и сломала ногу. Вскоре после такого удара судьбы она подверглась операции, в результате которой ей заменили один, затронутый раком глаз стеклянным. Частично веря, что ее сын не расстрелян, а находится в СССР, а частично из боязни потерять работу в гимназии, Кожина даже избегала ходить в церковь, хотя смерть стояла уже у нее за спиной. Похоронена она на русском участке «Ново Гробля» в Белграде весной 1952 года. (Составлено по воспоминаниям Миливоя Секулича, XXII выпуска.)
К счастью, во всей этой трагической истории есть и светлая сторона. Когда старые кадеты узнали о судьбе своих воспитателей и когда политический террор в Югославии немного ослаб, со всех концов света полетели в Белую Церковь деньги, посылки и бодрящие письма, полные сыновней преданности. Но память о воспитателях и преподавателях была окончательно увековечена Памятником на кадетском участке кладбища в Белой Церкви. Собрав останки нескольких однокашников, кадеты, проживающие в Югославии, при технической и материальной поддержке членов Кадетского объединения в Нью-Йорке, установили этот Памятник 3 июня 1986 года, а освятили его 9 октября 1987 года.