[133], Худобашев[134], Гродский[135], я и др. – бросились туда. В проруби, среди осколков льда, плавали сани и бились трое людей и две лошади с окровавленными головами, обезумевшие от боли и холода. На скорую руку мы связали вместе наши пояса и вытащили всех троих, одного за другим. Это были двое мужчин и молоденькая сестра милосердия. Края льда ломались под нами, и Гродский и я сами провалились, и наша одежда стала быстро покрываться льдом. Особенно тяжело было вытащить одного большого, грузного старика в тяжелой шубе. Когда мы подбежали, он вытащил что-то из-за пазухи и бросил на лед со словами: «Спасите хоть это, не мне – так вам!» Я поднял сверток и машинально сунул в карман, собираясь потом отдать его обратно. Но через минуту, оступившись в воду, чувствуя, что замерзаю сам, я позабыл обо всем, и, когда в воде остались одни полуживые лошади, кадеты погнали меня и Гродского бежать к русскому берегу, чтобы мы согрелись хоть движением.
Остальные понесли спасенных. Вернувшись в Овидиополь, в нашу школу, я обнаружил в кармане этот сверток. Это оказался бумажник, завернутый в кусок сукна: в нем было 3600 рублей, пропуск в Румынию и документы на имя немецкого колониста Шмидта. Я передал все это полковнику Рогойскому и просил его вернуть владельцу, но через полчаса он пришел обратно и сказал, что старик умер и что эти деньги я могу оставить у себя, так как их все равно некому передать. Собравшись компанией в 5–6 кадет, знавших про историю этих денег, мы отправились на поиски еды. Уже поздно вечером мы встретили на улице какого-то человека, который привел нас к себе и за все эти деньги продал нам по стакану самогона на каждого и немного хлеба.
В течение ночи опять произошли переговоры с румынами, и утром, 29 января, мы снова пошли по льду в Аккерман. Около двух часов пришлось ждать на середине лимана, недалеко от памятной проруби, из которой торчала замерзшая голова лошади. Шедшие сзади нас польские беженцы были пропущены вперед, за ними двинулись кадеты. На пристани нас поместили в какой-то деревянный барак, и опять мы ждали около полутора часов. Какой-то румынский офицер притащил корзину с бутербродами и вино и начал нам это раздавать. Затем, по одному, нас вводили в здание портовой комендатуры и подвергали обыску. Когда все было кончено, уже почти вечером, строем и под конвоем, нас повели в город и поместили в здание гимназии. По всему нашему пути стояла громадная толпа народа, сплошь русских; все молчали и никто не решался при румынах выразить нам сочувствие.
Во дворе гимназии полковник Бернадский произнес речь и провозгласил здравицу за Румынию и за короля Фердинанда; никогда еще мы не слышали такое жидкое и неохотное «Ура!».
Уже наступила ночь, и кое-как мы расположились спать на полу. Вдруг, часов в 11 ночи, здание наполнилось вооруженными румынскими солдатами, и командовавший ими офицер, явно сконфуженный, объявил нам, что комендант отменил свое разрешение и приказал немедленно всех русских вернуть в Овидиополь, который, по словам солдат, уже занят красными. Мы наотрез отказались, среди маленьких кадет послышался плач, дети были измучены настолько, что многие не имели сил встать с пола. Молодой румынский лейтенант стал по-немецки говорить кадету Кривошеину, моему соседу, что они все нам сочувствуют, но не могут ослушаться приказа, стал совать кому-то в руки свой портсигар… но после нашего вторичного отказа в здание была введена рота с пулеметами. Пинками и прикладами нас, 1-ю роту, отделили от младших и от офицеров, вывели на двор и, окружив тесным кольцом, угрожая штыками, повели на берег, опять на лед. Только там было получено по телефону разрешение, уже не помню как и почему, дать нам переночевать до утра; нас снова вернули в гимназию, где все считали нас уже погибшими.
В 7 часов утра, 30 января, провожаемый издевательствами румын, Одесский кадетский корпус, в составе 310 кадет и 45 чинов персонала с их женами и детьми, снова перешел ледяной лиман и вернулся в Овидиополь. Мы шли через лед, ожидая встретить в Овидиополе большевиков, но оказалось, что наши войска еще там. В полдень нам сообщили, что наше командование формирует отряд для наступления на Одессу; полковник Мамонтов, начальник штаба отряда полковника Стесселя, предложил корпусу вызвать из числа кадет 1-й роты желающих вступить в отряд. На вызов отозвались все, кроме пяти больных. Всего вошло в отряд 48 кадет, при 4 офицерах: полковник Рогойский (Полоцкого кадетского корпуса, инвалид без одной руки), капитаны Реммерт (Суворовского кадетского корпуса), Зеневич и штабс-капитан Сидоров (оба Одесского кадетского корпуса). С нами пошли также и четыре кадета младших классов – Гума, Сахно-Устимович[136] и двое Смородских, братья нашего кадета 1-й роты, пошедшего с нами.
В отряд входили разнообразные части и формирования: эскадрон Лубенских гусар, партизаны полковника Лукина, отряд полковника Стесселя, части отряда атамана Струка (вскоре перешедшие к красным), кажется, 15-я конная батарея, броневик «Россия», отряд Шульгина «Возрождение России» и многие другие, не считая отдельных людей. Поздно ночью 31 января, почти на рассвете, мы простились с корпусом и с младшими кадетами: на следующий день они пошли в Одессу, к красным, потеряв надежду на спасение. Об их судьбе мы узнали только много лет спустя.
Получив на рассвете винтовки и патроны, мы вошли в отряд полковника Стесселя, под названием 2-й роты отряда полковника Алексеева. Несколько кадет были назначены в пулеметную команду, но скоро вернулись, так как пулеметы были испорчены, кроме, кажется, одного «льюиса», которым занялся кадет Никольский. Мне выпала честь одеть на штык линейный значок Одесского корпуса, который до этого был у кадета Критского[137], моего друга по 2-му кадетскому корпусу. Весь отряд насчитывал до 5000 человек, но далеко не все имели винтовки, а у многих они были без штыков. Патронов было мало; отряд был обременен почти пятиверстным обозом, не имевшим отношения к армии. Бесконечно длинная вереница повозок была нагружена домашним скарбом беженцев, включая даже граммофоны, провизии не было ни у кого, с нами шли и ехали женщины и дети.
Выступили в 6 часов утра 31 января в направлении деревни Беляевки. Сквозь сумрак, при скупом свете луны, вдали виднелась водонапорная башня, откуда-то спереди донесся тревожный звук колокола, били в набат: рабочие Беляевки решили не пропускать нас и оказать сопротивление. Пока стояли на месте, все мы, кадеты, от страшной усталости улеглись в кучу и немедленно заснули. Сквозь сон время от времени нам слышались крики «передать по колонне…», кто-то проезжал мимо, кого-то вызывали… все это оставило смутное воспоминание и все заслонялось одним лишь желанием – спать и спать!
Не желая нести напрасных потерь, генерал Васильев, командовавший всеми нашими силами, решил свернуть с пути и, вместо наступления на Одессу, идти на Тирасполь, для соединения с генералом Бредовым, отходившим на Польшу. Около 4 часов утра, измученные, голодные еще со вчерашнего утра, мы продолжали путь. Весь поход помнится как сплошной кошмар – Маяки; в голове колонны шел броневик «Россия». Не доходя до Маяков, отряд свернул на Беляевку, так как стало известно, что Маяки заняты красными. Погода стояла морозная; путь шел по вспаханному, промерзшему полю, идти по замерзшим комьям земли было и трудно, и больно, но надо было идти, и мы шли. Справа показалась колокольня колонии Петерсталь, тоже занятой красными, откуда нас заметили и открыли по колонне орудийный огонь. Снаряды, поставленные на удар, рвались то близко, то дальше, но вреда не причиняли. Один снаряд пролетел как раз перед нашей ротой, и мы видели, как он прошуршал по снегу и зарылся в сугроб, не разорвавшись.
В один переход мы проходили от 7 до 10 верст, всего за день делали около 40 верст. Шли то по дорогам, то через поля, ни о какой еде, конечно, не было и речи. Время от времени передовые части останавливались, а за ними постепенно и остальные, и весь наш громадный и бесполезный обоз. Большинство немедленно ложились на землю, друг на друга, и сразу же засыпали хоть на несколько минут.
К Беляевке подошли около 1 часа ночи 1 февраля. Весь поход я помню как сплошной и мучительный сон; обманывали голод, подбирая на полях редкую мерзлую картошку, ели снег и кусочки грязного льда. То один, то другой кадет падали без сил, теряя сознание от голода и от боли в истертых ногах. Винтовка казалась свинцовой. Уже на рассвете я не выдержал, отошел на край дороги и присел. Почти сразу погрузился в сон; отряды, повозки и отдельные люди медленно и равнодушно тащились мимо, никому не было дела до отставших. Помню, я очнулся от толчка и увидел над собой женское лицо в косынке сестры милосердия. Оказалось, что это была та, которую мы спасли из проруби под Аккерманом. Она увидела мой синий линейный значок Одесского корпуса и поняла, что я кадет. Она посадила меня на свою повозку и дала крохотный кусочек хлеба и рюмку спирта. Когда я пришел в себя, меня взяли в экипаж, в котором ехали лишь две дамы, и с их помощью мне удалось догнать кадетскую роту.
Часам к 2 дня подошли к деревне Выселки. На недалеких холмах показалось несколько всадников, по-видимому, конная разведка красных. Пришлось выслать цепь для отражения показавшихся вдали большевиков, в эту цепь вошли 12 кадет. Остальной отряд расположился в деревне до полуночи, после чего путь продолжался в прежних условиях. Во всех деревнях мы узнавали, что красные их только что оставили, и всюду находили их свежие следы и даже захватили нескольких отставших. Близость красных была такова, что наш броневик несколько раз поворачивался и открывал огонь через наши головы. То и дело на холмах показывались всадники: красные окружали нас кольцом и медленно шли за нами.