Вот почему сидят элегантные дамы в нашей столовой и нас закармливают давно забытыми по ту сторону Днестра деликатесами. У нас появилось хорошее белье, и мы не вертели крученок из махорочных окурков. Разговаривать с нами не разрешают. В столовой всегда унтер-офицер или капрал, но мы знаем, что в городе говорят «наши кадеты», «для наших кадет». От комитета же и доктор, старый, благообразный еврей. Нами он доволен. Вздыхает: что значит молодость.
На второй или третий день ведут в баню. Насекомых у большинства из нас не было. Не успели набраться. Помню, я не смог найти. Проклятые ботинки, переделанные еще в прошлом году в Белгороде из английских танков на модные штиблеты, совершенно исковеркали за поход мои ноги, и я не смог их надеть, когда нас повели в баню.
Зажили в тепле, в довольстве, во вдруг нахлынувшей на нас безмерной апатии. Днями лежали на нарах без мыслей, без желаний, почти без движений, в каком-то летаргическом сне, который прерывался чаем, обедом и ужином.
Румыны из караульного помещения нас почти не тревожили. Поедая наш румынский паек, они были слишком довольны такими удобными арестантами.
Правда, в уборную, которая находилась во дворе, водили под конвоем, и сопровождающий солдат держал винтовку на изготовку.
Никаких новостей мы не имели. Что творилось в такой близкой и уже такой далекой России? Что сталось с корпусом? С группой Самоцвета? Нам не давали даже русских книг.
Понемногу мы отходили от десятидневного кошмара. Нашлась гитара. Ее хозяин, Лялька Скалковский[145], пронес ее из Одессы на спине, никогда с ней не расставаясь и даже не повредив. Начали петь хоровые песни длинными, еще зимними вечерами. У дверей нашей комнаты собирались свободные от караулов жандармы. Слушали почтительно и с удовольствием. Потом пошли анекдоты, королем которых был единогласно признан моряк Расташинский, и свои собственные, еще не сложные, истории.
Начали вспоминать поход и Кандельский бой, волновались жуткой судьбой младших рот, надеялись на спасение Самоцвета в Одесском порту.
Появились больные. Первым заболел тифом Сергей Тарасенко[146], брат нашего фельдфебеля. Дня три он лежал на общих нарах, до визита нашего доктора. Комитет немедленно предложил взять его в частную больницу, но румыны отправили его в городскую, и уже зависящую от румынской администрации. Через несколько дней с сильнейшей температурой Тарасенко оттуда сбежал и кое-как добрался до школы. Так и отлежался на нарах до полного выздоровления.
Прошел февраль. Как-то сразу наступила весна. По ночам было слышно, как с треском лопался лед на лимане. Больше не погонят. Грохот ломающихся льдин был для нас символическим. Пели, скучали, рассказывали друг другу свою жизнь, еще очень короткую, знакомились, дружились и отталкивались друг от друга. Пятьдесят юношей, пятьдесят характеров, столько же надежд. Железные обручи одинакового воспитания и одной и той же традиции крепко сковали случайную бочку, в которую вылилась бродящая, молодая брага. Ни ссор, ни лишних слов, ни, разумеется, драк. Их давно у нас не было, в старших ротах российских корпусов, копировавших военные училища. Их не было и в Аккермане, несмотря на пятьдесят характеров, втиснутых в две небольшие комнаты.
Прошел ледоход, и не грохочет больше по ночам со стороны лимана.
У вод лазоревых лимана,
И у дунайских берегов,
И на вершинах Дагестана
Изюмских видели орлов…
– Сугубый, форму Изюмского полка.
Цук входит в моду в Аккермане. Без приседаний и без вращения, конечно. Нельзя же перед румынами. А вот «формочки», «полковые журавли», истории полков и анекдоты разгоняют скуку.
Кроме скуки, где-то в глубине души еще шевелится тревога. Почему нас не везут в Сербию? Что мы делаем здесь, в Аккермане, в девяти верстах от Овидиополя?
Наконец, это было уже в марте, первая радостная весть. Колонна полковника Самоцвета, второй и четвертый взводы первой роты, добрая половина второй – она пошла тогда, утром 25 января, в порт, в качестве «грузчиков», – и киевляне спасены… Подробностей нет, но все уже в Сербии, где организуется корпус и куда скоро поедем и мы. Итак, первая рота спаслась почти целиком, так же как и часть второй. Ура…
Считая нас, вырвалось из Одессы больше двухсот кадет Одесского корпуса и полтораста киевлян. Около пятисот осталось там, на той стороне лимана, с полковником Бернацким. Несколько человек остались лежать в кандельских оврагах. Их, наверное, похоронили немцы-колонисты. Хотя вот рассказывает кто-то, что будто бы в лимане нашли труп без головы, в кадетском мундире, и даже предполагают, что это наш бедный Клобуков – из убитых он был один в мундире.
А вот и вторая новость: нас перевозят на Дунай, в Рени. Еще не в Сербию, но все же подальше от Днестра и от лимана.
И действительно. В середине марта нас ведут на вокзал, под усиленной охраной жандармов, по пустым – по-видимому, это румынская специальность – улицам. У жандармов винтовки наперевес, на манер Павловского полка.
Перед выходом мы прощались с комитетскими дамами и даже спели им «многая лета». Это очень понравилось румынскому полицейскому комиссару, которого за штатский костюм, за щупленькую фигуру и закрученные кверху маленькие усики мы прозвали «парикмахерским подмастерьем». Он что-то пошептал на ухо одной из наших дам.
– Господа кадеты, – обратилась к нам дама немного сконфуженно, – господину инспектору очень хочется, чтобы вы ему тоже спели «многая лета».
Спели «многая лета» и «господину инспектору». Слушал он смирно и весь сиял от удовольствия.
Потом собрали свои пожитки. Узелки с аккерманским бельем, пакеты с комитетскими бутербродами. Выстроились во дворе школы. Теперь уже нет сомнений: румынская полиция не хочет, чтобы нас видело население Аккермана. Бессарабия – румынская. Румыния – великая нация. Пятьдесят полураздетых русских кадет могут напомнить аккерманскому населению, что вчера здесь была Великая Российская территория, и оно, чего доброго, подумает, что вчера было лучше.
Вокзал пуст, как и улицы. Дают отдельный вагон третьего класса, стоящий далеко на запасных путях. Пока вагон маневрирует, нам не позволяют подходить к окнам.
Наконец стучат буфера и гремят цепи сцепления. Почти сразу поезд трогается. Хочется кричать «Ура!», но боимся жандармов. С нами их всего пять, во главе с унтер-офицером.
От Аккермана, по-румынски Четаця-Альба, железнодорожная линия поднимается к северо-западу, в сторону Кишинева. Не доезжая Кишинева, на станции Бессарабская, отходит ветка на Рени, Галац и Браилов, острым углом на юго-запад. Вагона нашего не перецепляли: поезд был прямой Четаця-Альба – Бухарест, через Рени, бывшую русскую пограничную станцию.
Один из кадет стоял на площадке вагона, когда поезд подходил к Бессарабской.
– Бессарабская!.. – крикнул он на кондукторский манер. – Поезд стоит двадцать минут. Горячий буфет.
Засмеяться мы не успели. Жандармский унтер-офицер схватил его левой рукой за воротник, а правой, сжатой в кулак, с силой ударил по лицу.
– Бесарабиа… Бесарабиа… – Он еще раз его ударил и толкнул в грудь.
Мы стояли кругом, бледные и подавленные. Потом кадет тихо плакал на скамейке вагона, сплевывая кровь из разбитой челюсти, а мы стояли у окон, стараясь на него не смотреть. Было стыдно, больно и горько.
Перед окнами пробегали знакомые русские пейзажи. Хатки с соломенными крышами, журавли у колодцев, окруженные тополями, белые церковки. Зеленели уже еще совсем молодые хлеба.
А. Стацевич[147]Киевский кадетский корпус в годы Гражданской войны[148]
С начала революции в России, с февраля 1917 года и до конца 1919 года, когда корпус был эвакуирован в Одессу, власть в Киеве переходила из рук в руки не менее десяти раз. За эти три года жизнь корпуса то замирала, то снова оживала, но в общем судьба к Киевскому корпусу была более милостива, чем ко всем другим корпусам, которые из-за революции много раньше совершенно прекратили свое существование.
В первые же дни революции левый писатель Амфитеатров поместил в газете «Киевская мысль» статью под названием «Волчонки», в которой он травил киевских кадет за то, что они не надели красных бантов на общем параде в честь революции, не опозорив ими своих белых погон. Правда, в эмиграции он прозрел, прочтя книгу Зурова «Кадеты», и публично покаялся, признавшись, что «нe знал я вас, господа кадеты, честно признаюсь, и только теперь осознал глубину вашего подвижничества».
После происшедшей революции жизнь корпуса продолжалась по инерции вплоть до января 1918 года, когда Киев был занят большевиками, заменившими власть Украинской Центральной Рады, так называемой Директории. Власть исчезла, а с нею и наш духовой оркестр, который украинские сине-жупанники выпросили временно для какого-то предстоящего парада, обещая потом вернуть. Хорошо, что в корпусе было два комплекта труб.
Во время водворения большевистской власти корпус подвергся обстрелу. Был убит кадет 1-го корпуса Ольшанский, незадолго до того прибывший к нам в корпус. Он находился в глубине классного помещения и был убит пулею в голову. Вся кафельная печь, около которой он стоял, была забрызгана кровью и мозгами. По отверстиям в стеклах двойных оконных рам было установлено, что обстрел велся с крыш железнодорожных мастерских, находившихся недалеко и против корпуса. Наш корпус был около вокзала.
Наступая на военные училища – Николаевское пехотное и Николаевское артиллерийское, которые были близко от корпуса, – большевики ворвались в здание корпуса, требуя сдачи винтовок, но таковые были сданы армии еще раньше, когда была нехватка оружия. Убив корпусного врача и оставив несколько красноармейцев в здании, они повели дальше свое наступление. У входных дверей в помещение третьей роты на полу сидел красноармеец-китаец с винтовкой, направленной в другой конец коридора, где находились кадеты.