По сигналу ударная группа «силачей» пошла наверх и быстро завязала там кулачный бой. Враги наши, видя перед собой немногочисленный ряд кадет, решили быстро справиться с ним и насели всей массой. Последние, отбиваясь, перешли в отступление, затягивая «шпаков» в «платовский вентер», то есть к подножию площадки, где в густых кустах были сосредоточены главные силы. Когда сражающиеся достигли нижних аллей, оттуда выскочили со всех сторон наши свежие подкрепления. Бой был короткий и горячий. «Шпаки» быстро дрогнули, рассыпались и обратились в бегство, ища возможности выйти. Но там их перехватывали наши заставы и на прощание всыпали дополнительную порцию горячих. Вскоре поле сражения было очищено от врагов.
В городе быстро узнали, что на Детской площадке творится что-то необыкновенное. Наш часовой у главного входа сумел перехватить известие, что на Детскую площадку уже мчится плац-адъютант из Комендантского управления и с ним офицер нашего корпуса. Боевой отряд кадет моментально рассыпался и разными путями понесся обратно в корпус. Плац-адъютант и наш офицер нашли Детскую площадку пустой. В сотне же серьезные, спокойные лица, ни одной заметной ссадины, все на местах: поди отыщи виновных. И скандала никакого. Так это и прошло.
К сожалению, в общей перепалке оказались и невинные жертвы. Одной из таких стал симпатичный и очень любивший кадет молодой парикмахер, у которого мы частенько стриглись «под польку». В день битвы он случайно попал со своим флиртом на Детскую площадку. Там, в темноте, его приняли за «шпака», сильно помяли и потом, как некоторых других врагов, раскачали и перебросили через решетку сада на улицу. Милый парикмахер очень горевал о происшедшем, мы же долго утешали его и извинялись, стараясь загладить роковую ошибку.
Так мы подошли к концу учебного года. В один прекрасный день Борис Васильевич Суровецкий объявил, что, по постановлению Педагогического комитета, экзамены отменены, и поздравил нас всех с переводом в последний, VII класс.
Кадеты разъехались на летние каникулы. Белое движение крепло, и Юг России очищался от красных. Новочеркасск сильно оживился. Появилась вера в светлое будущее, а с нею и радость жизни.
Осенью 1918 года, когда мы съехались снова, корпус оказался переполненным из-за прибывших к нам отовсюду кадет разных корпусов. Вместо нормального штата человек 50 в выпуске, в обоих отделениях моего VII класса теперь насчитывалось больше 100. Младшие классы тоже были расширены до пределов возможности. Всюду было проведено уплотнение пространства, и, чтобы облегчить создавшуюся обстановку, кадетам, у которых были родители в городе, было предложено стать «приходящими».
Список моего отделения, конечно, сильно пополнился. Как выяснилось однажды из общей переклички, в старших двух классах оказались представители всех 30 российских кадетских корпусов.
Пажеский был представлен графом Колей Ребиндером[207]; Первый кадетский – Орловым, Тарасевичем[208], Косяковым; 2-й – Кострюковым[209]; 3-й Московский – Алтуховым[210]; Орловский – Сомовым и Бересневичем; Одесский – Романцовым, Яковлевым; Тифлисский – Либисом[211], Петровым; Воронежский – Донсковым и т. д. Это была большая, веселая и однородная по духу семья. Никого ничему не надо было учить: все были своими, так как в нас во всех было заложено одно и то же воинское воспитание.
Новый директор, генерал-лейтенант Чеботарев[212], бывший офицер 6-й л. – гв. Донской казачьей Его Величества батареи, окончивший Михайловскую артиллерийскую академию, очень умело взял корпус в свои мягкие, но уверенные руки.
Помимо проявляемого им большого интереса к нашему учению, к строевой и гимнастической подготовке, он всячески старался оживить повседневную жизнь кадет, часто устраивая концерты и балы. Сам талантливый поэт, генерал Чеботарев принимал близкое участие в издании корпусного журнала «Донец» и читал на вечерах свои стихи. Мы сразу оценили его и даже не старались придумать ему кличку.
6 декабря, в день корпусного праздника, в Сборном зале после церкви был парад. Перед атаманом проходили церемониальным маршем бывшие и настоящие кадеты. В шеренге первого выпуска, среди других офицеров, шел Африкан Петрович Богаевский[213]; в одной из следующих старался попасть в ногу путавшийся в рясе и разучившийся уже ходить по-военному батюшка. Много дальше, звеня шпорами, отчетливо заходил плечом строй юнкеров Новочеркасского училища, и, наконец, мы, все остальные.
В сотне неожиданно появился атаман Петр Николаевич Краснов[214] и объявил о том, что производит полковника Леонтьева[215] в генерал-майоры. Мы грянули «Ура!» и бросились к нашему командиру. Но смущенный и растроганный Леонтьев угрожающе затряс бородой и руками: «Не смей! Тут есть и постарше!» Не тут-то было: сразу сзади сильно нажали несколько десятков крепких рук, подхватили его, и «деревня» стал подлетать под самый потолок… Леонтьев продолжал с возмущением что-то кричать и жестикулировать в воздухе. Петр Николаевич Краснов смотрел на сцену с благодушной улыбкой.
Однажды вечером в класс на занятия пришел Суровецкий и – о удивление! – в новых штаб-офицерских погонах. Это было приятной для нас неожиданностью, но мы были сильно смущены тем, что не успели поздравить его с производством. Во время короткой перемены класс быстро сговорился, и, когда на втором часу вечерних занятий Борис Васильевич сел на свое место, минут пять спустя мы без команды отчетливо вскочили и замерли «смирно». Суровецкий в недоумении посмотрел даже на дверь, предполагая, что пришел кто-нибудь из высшего начальства. Но старший отделения Митяй Косоротов в коротком слове объяснил, что кадеты просят принять их общее поздравление. Суровецкий был тронут и расцеловал Митяя.
В праздничные дни выпускному классу разрешалось после вечернего чая переходить в Сборный зал. Там шли нескончаемые разговоры и воспоминания о жизни разных корпусов, о недавних боях и походах. Кто-нибудь садился за рояль, смыкался круг, и пелись хоровые песни, кончавшиеся общей «звериадой». Порой играл балалаечный оркестр или просто гудели гребешки, и мы лихо танцевали друг с другом. Устраивались и настоящие концерты. На них читались стихи. Орловец Бересневич рассказывал солдатские истории, одессит Вилли Романцов смешил до боли в животе еврейскими анекдотами и т. д. Ставились иногда целые пьесы, подчас весьма веселого характера. Одна из таких «драм» читалась на 14 разных языках, благодаря наличию представителей корпусов всей России, знавших самые разнообразные провинциальные наречия и европейские языки. Это было очень смешно, и мы веселились от души.
В один из таких вечеров выпуск устроил свой закрытый парад. К нему мы подготовлялись довольно долго, устраивая себе кивера, доломаны, расшитые шнурами от оконных штор, собирая в городе погоны, оружие и шпоры.
Никто из воспитателей теперь нас больше не тревожил, поэтому в назначенный день мы надели пестрые разнообразные формы и с хором «трубачей», то есть балалаечников, выстроились всем выпуском в зале.
Раздалась команда. «Генерал» выпуска, Гриша Иванович, в генеральском артиллерийском мундире своего отца, с саблей, важной походкой вошел в зал. Он поздоровался с парадом и, медленно обойдя фронт, обратился к выпуску со словом. Но вдруг, к нашему ужасу, отворилась боковая дверь и на пороге ее показался командир сотни генерал Леонтьев, возвращавшийся случайно из лазарета. Он опешил, замедлил шаги и издали с изумлением разглядывал шеренги странных офицеров… Гриша Иванович, однако, не растерялся и сразу подошел к «деревне» с рапортом. Генерал Леонтьев довольно серьезно выслушал его и прошел к середине строя. От Ивановича отделился его адъютант Володя Поляков, в белых «лосинах», иначе говоря кальсонах, и в экзотическом доломане, и, прыгая козлом, на воображаемой кровной лошади, передал командующему парадом приказание проходить церемониальным маршем. Леонтьев не удержался, улыбнулся и даже спросил: «А это что же, гусар, что ли?»
– К церемониальному маршу! Повзводно… на одну взводную дистанцию! – раздалась команда.
Хор «трубачей» грянул марш, и выпуск стал проходить перед начальством. Гриша Иванович, держа руку под козырек, почтительно склонялся к «деревне», представляя ему части… Легкая кавалерия шла курц-галопом.
Но вместо ожидаемой нами похвалы за старание, мы расслышали слова Леонтьева: «Дураки… жеребцы» – и «деревня» смеялся себе в бороду.
После рождественских каникул стали серьезно нажимать на занятия. Дело в том, что выпускные экзамены были объявлены обязательными по всем предметам. С другой стороны, в то время как кадеты не казаки могли выбирать между нашим юнкерским училищем, где было открыто четыре отдела: пластунский, конный, артиллерийский и инженерный, Кубанским, Киевским пехотным и Сергиевским артиллерийским, мы, коренные донские кадеты, были обязаны поступать только в наше Новочеркасское. Число вакансий на его артиллерийский, инженерный и даже конный отделы было довольно ограниченно, предвиделась конкуренция со стороны, и поэтому стало необходимым срочно выравнивать и поднимать свои отметки. Развлечения были заброшены. Мы насели на книги. Повседневная жизнь стала серьезной, сосредоточенной, и благодаря этому даже посыпались прибавки баллов за поведение. Борис Васильевич Суровецкий нередко теперь приходил из города в вечерние часы, чтобы помогать отстающим. Лучшие математики собирали вокруг себя слабых учеников, разбирали с ними задачи и натаскивали их по самым трудным вопросам. Кончить корпус должны были все, и на этом сосредоточилась воля выпуска.