И вот наступили экзамены. Пусть останется тайной, как именно мы подготовились к ним. Но, верно, для ныне здравствуюих наших бывших воспитателей и преподавателей будет необыкновенным сюрпризом узнать, что, хотя экзаменационные темы и хранились под ключом в кабинете инспектора классов, тем не менее главные из них стали нам известными в самый последний момент.
Каюсь в этом от лица всего ХХХ выпуска и даю слово, что совершилось это без всякого участия или попустительства кого-либо из воспитателей, преподавателей или служителей корпуса.
За темы по математике сразу засело несколько самых лучших учеников. Быстро решив задачи, они опрашивали каждого: «Сколько у тебя по этому предмету?» И если у кадета выходило шесть, ему давали решение на восемь баллов; если у него было восемь, то на десять и т. д. Эта умеренность была совершенно необходима, дабы у начальства не появилось подозрения в самостоятельности экзаменующихся. В общем же все оказались довольны, клянчившим же больше сообща порекомендовали уменьшить претензии.
Гораздо хуже вышло с темами по русскому языку: тут уж корпорация помочь ничем не могла, но все же открылась возможность проштудировать заранее намеченные вопросы. В конце концов после математики остальное было маловажно.
Когда на экзамене были объявлены темы, лица кадет угнетали сосредоточенностью. Самые сильные математики, как и следовало ожидать, сдавали работы первыми. Более слабые относили их с приличным опозданием, сделав тревожное или немного разочарованное лицо. Плохим же ученикам было приказано дотянуть до того момента, когда экзаменаторы начали сами почти силой отбирать решения задач у оставшихся. Улыбки не было ни одной. Но зато, вернувшись в сотню, экзаменовавшиеся особенно резво неслись в курилку, хлопали по плечу и щекотали друг друга. Царила полная радость, но причина ее должна была остаться секретом решительно для всех, кроме кадет ХХХ выпуска.
Преподавательский и воспитательский состав, видимо, был доволен ходом экзаменов. Правда, кадеты подметили, что на некоторых устных экзаменах Суровецкий подкладывал знакомые билеты кое-кому из наиболее слабых учеников, но страдные дни, затянувшиеся на добрый месяц, все же подходили к концу. Самое страшное – аналитическая геометрия, тригонометрия, русский – были сданы. Оставшиеся экзамены не пугали уже никого: на них, в крайнем случае, даже плохим ученикам можно было теперь и провалиться с полным чувством собственного достоинства.
Явившись как-то, как «приходящий», из дому на один из экзаменов, я узнал, что накануне в корпусе произошло необычайное событие.
Воспользовавшись дежурством скромного и неискушенного в кадетских проделках есаула Шерстюкова, ХХХ выпуск в темную безлунную ночь, целиком, в сапогах и фуражках, умудрился выскользнуть из постели, спуститься вниз и через оставленное открытым окно выбраться на плац перед корпусом. Один из кадет прихватил с собой трубу урядника. Два же других неизвестными средствами и путями проникли на колокольню корпусной церкви и подняли там трезвон во все колокола. Услышав его, патруль домовой охраны из местных жителей решил, что это набат и что в городе где-то замечен пожар или какая-то другая тревога. Трезвон кадетской церкви был подхвачен соседними церквями, и так пошло по всему Новочеркасску. А в это время строй голых кадет слушал с энтузиазмом несколько пламенных прощальных речей, обращенных к ХХХ выпуску. Один из кадет, взобравшись на тумбу, вдохновенно читал свои стихи, потом другой кадет, на трубе урядника, начал играть боевые сигналы. По ним повелось учение, закончившееся наступлением и смелой общей атакой метеорологической будки. Выпуск благополучно вернулся прежним путем в спальню. Набат же еще долго продолжал звучать в городе, где, видимо, никто ничего не понимал и обыватель беспомощно метался с пожарной кишкой или винтовкой в руках.
Начинать кампанию новых дознаний ввиду кончающихся экзаменов было невозможно. Конечно, на мое лицо «зачинщика» лишний раз было обращено особое внимание, но тут-то при всем желании меня зацепить никак было нельзя, так как в эту ночь я действительно спал дома, да еще на собственной кровати. Воспитатели ограничились каменными выражениями лиц, неприятными намеками и фразами: гроза бурлила где-то на неизвестной глубине.
И вот наступил день: последний экзамен был сдан. Заниматься стало нечем. Кадеты готовились к разъезду и проводили время в классах и в Сборном зале в долгих разговорах.
Потом Борис Васильевич Суровецкий сделал нам полный отчет о результатах экзаменов. В порядке старшинства по окончании корпуса был прочитан список выпуска и отметки, шедшие в аттестат. Поздравив нас с окончанием корпуса, Суровецкий перешел ко второй части своего сообщения: он объявил, что, по приказанию свыше, весь выпуск, с вахмистром во главе, вместо каникул, прикомандировывается на один месяц к юнкерскому училищу, отбывающему летний сбор в лагере на Пересияновке. Борис Васильевич пообещал нам, что там нас хорошо «возьмут в шоры», и с улыбкой просил этому нисколько не удивляться. Одиночных наказаний за недавний ночной выход никто не получил. Постановление начальства, хотя оно многих и не устраивало, мы приняли бодро и тоже с улыбкой.
Наконец был выпускной бал, и после этого мы уехали отбывать дисциплинарный стаж при юнкерском училище.
Осенью для окончивших во Фронтовом зале был устроен прощальный обед с воспитателями и преподавателями. Мы сидели вразбивку с ними и непринужденно разговаривали и с Федором Павловичем Ратмировым, и с милейшим «лаптем» Александром Ивановичем Абрамцевым[216], и с Федором Вениаминовичем Мюлендорфом, с нашим общим любимцем Иваном Николаевичем Лимаревым, с «деревней» и другими. Мы сами теперь объясняли им детали наиболее нашумевших наших проделок. Воспитатели и преподаватели казались совсем иными: не строгими, имевшими права на все наши радости и горести, а добрыми, досягаемыми, отечески приветливыми, тоже по-своему переживающими грусть прощания. Они сами заботливо угощали нас едой, подливали в стаканы вина.
Произносились тосты, от которых наворачивались слезы, и шире расправлялась наша грудь: Мы – ХХХ выпуск!
А в голове неясно мелькало: «Спасибо вам за все, дорогие наши церберы и экзекуторы, семилетние терпеливые жертвы нашей юности, строгостью, внимательностью и преданностью своему делу сумевшие обуздать и довести до конца нашу трудную и бурлящую семью. Прощай, родной, до смерти запечатленный в душе Донской Императора Александра III мой кадетский корпус».
После прощания поступившие в Новочеркасское военное училище кадеты строем, под командой своих офицеров, покинули навсегда корпусные стены. Это была последняя с нами служба Бориса Васильевича Суровецкого.
В училище нас приняли под свое покровительство бывшие донские кадеты – Миша Данилов, вахмистр 1-й конной сотни, и Володя Поляков, вахмистр 2-й пешей сотни. С этим перевернулась последняя страница нашей юности и началась другая жизнь.
Б. Прянишников[217]После бала веселого…[218]
Не так давно на страницах «Родимого Края» появились подкупающие своей искренностью воспоминания Е. Крыловой о последнем бале в Донском Императора Александра III кадетском корпусе.
Давно это было – в 1919 году. Многое стерлось из памяти о тех давнишних днях, но, слава богу, не все. Отлично помню, что в тот день я был одним из распорядителей этого бала. Стараниями кадет в классных помещениях были устроены нарядные гостиные с картинами на стенах; были устроены также киоски с прохладительными напитками. Готовились к балу тщательно, ибо среди приглашенных были не только наши донские гимназистки и институтки, но также институтки Смольного и Харьковского институтов, вынужденные покинуть захваченные большевиками Петроград и Харьков.
Наш традиционный бал давался в день корпусного праздника, 6 декабря. Как известно, 6 декабря Православная Церковь праздновала день святого Николая Чудотворца.
1919 год… Год надежд на свержение большевистского ига. Но стал он годом трагических разочарований, годом гибели всего, что было тогда особенно близко сердцу донского казака и русского человека.
В этот день в стенах Донского кадетского корпуса веселье было безмятежным. Множество нарядной публики, заполнившей Сборный зал и гостиные, хозяева-кадеты, местные гимназистки и, конечно, в центре внимания институтки трех институтов. Танцы под звуки отличного духового оркестра. И конечно, флирт с новыми знакомыми, вызывавший ревность наших милых дончих. Эту ревность испытал и я на собственном опыте.
Охотно верю, что мой приятель Сережа Слюсарев[219] так молниеносно влюбился в харьковчанку. Что тут скажешь? Дело молодое, всем понятное – блажен, кто смолоду был молод. Все выглядит так волнующе и симпатично в предложении руки и сердца, сделанного Сережей харьковчанке Е.Л.
Сережа действительно был смелым и доблестным воином, пошедшим по зову сердца и патриотического долга на фронт борьбы с коммунизмом. В те дни немало кадет 6-го и 7-го классов уходило на фронт проводить с пользой для Отечества летние каникулы. Так и я провел лето 1918 года в рядах Партизанского пешего казачьего полка, впоследствии Алексеевского пехотного полка[220], прошедшего с боями по степям Ставрополья и Кубани во время Второго похода Добровольческой армии. Не помню только, был ли Сережа произведен в офицеры за отличие в боях. Но в то время такой случай был вполне возможен.
Отгремели вальсы и мазурки, в вихре которых носились юные пары, никак не предполагавшие, что над ними уже нависла с севера грозная вражья сила. Быстрыми бросками к Новочеркасску двигалась Красная армия. И праздник Рождества Христова мы все, кадеты 7-го и 6-го классов, встретили в Задонье, отступая на Кубань. В яркий солнечный день последнего Рождества в России на горизонте сияли золотом купола Новочеркасского собора, одного из самых больших и красивых соборов России. Не думал я тогда, что вижу собор в последний раз.