Облака разрывались на клочья, и солнце поминутно освещало пристань. Осветило и его бледное, вдохновенное в ту минуту лицо. Ветер играл его черными, с легкой проседью волосами, разбрасывая пряди по высокому чистому лбу.
Да, Морской корпус… дорогое и светлое воспоминание… В роскошном аванзале у парадной лестницы, там, где собираются все родные навещать кадет, гардемарин, над диванами красного бархата, среди картин Айвазовского морских сражений и славы флота, среди белого мрамора бюстов Императоров, на белой мраморной доске золотом выбито: «1899 год окончил первым Морской Корпус Кедров Михаил[259]».
Завладевшее троном Государства Российского, самовольно пришедшее на смену великим Императорам Русским, Временное правительство, не имея в своей среде сильных и верных опытных правителей и преследуя людей Царства во имя республики, принуждено было взывать к помощи людей, создававших величие, красоту и силу Государства Российского, для того чтобы не все разом рухнуло, а хоть что-нибудь удержать в порядке и в силе, и вот призвало оно адмирала Кедрова на должность помощника морского министра, а затем и начальника Морского Генерального штаба.
В этих должностях адмирал оставался лишь 2 месяца, и, когда на пост морского министра вступил столь опытный «морской волк», как адвокат Керенский, адмиралу Кедрову было предложено адмиралом Колчаком отправиться к нему в Черное море для командования бригадой дредноутов. Но адмирал Колчак вскоре и сам отбыл из Черного моря; а адмирал Кедров уехал за границу для объединения военно-морских агентов Лондона и Парижа. Там за границей он получил предложение адмирала Колчака организовать заграничный транспорт по снабжению белых армий.
На культурном Западе Европы, в тиши нормальной, человеческой жизни начал жить адмирал Кедров, желая и здесь за рубежом приносить посильную помощь заболевшей «красной прививкой», бедной, терзаемой Родине; но она не хотела оставлять его в покое… И адмирал Кедров вернулся. Его вызвал из Севастополя Правитель Юга России генерал Врангель, для командования последним белым русским флотом и руководства Морским ведомством последнего русского правительства.
Приехав из Лондона в штатском, стоял он теперь на верхней ступени белой Графской пристани и, глядя на проплывавшие мимо разодранные бурей облака, мучительно думал, вступить ли ему еще на эту высшую, но тяжкую ступень – Командующего Черноморским флотом. Тем флотом, за кормой которого гордо реял Андреевский флаг с белым конем святого Георгия Победоносца, побеждающего красного змия.
Правитель Юга России, генерал барон Врангель, Главнокомандующий Белой армией, пригласив наутро во дворец адмирала Кедрова, обратился к нему как офицер к офицеру с горячей просьбой принять тяжелый и ответственный пост командующего Черноморским флотом и, в случае угрожающей и неминуемой опасности, спасти флот и армию в водах и на земле дружественной, но чужой нам державы… Адмирал Кедров пожал руку рыцарю генералу и дал свое согласие, выразив желание иметь контр-адмирала Н.Н. Машукова своим начальником штаба. Все возликовали.
С этого дня и до дня печального, черного дня прощания с великою Родиной, эти два человека неразлучно работали вместе. Они собрали распадавшийся флот, обновили, освежили личный состав и приготовили к роковой минуте горького отрывания от груди матери многих сотен тысяч горячо ее любивших детей тот ковчег, на котором они спасли их всех от ревущих волн великого красного потопа.
…К отплытию в Севастополе было готово 31 судно под Андреевским флагом.
И в портах Феодосии, Керчи, Ялты и других портах Крыма еще множество кораблей – всего белого флота 132 корабля. Это и был тот Священный Ковчег, которому было суждено спасти остатки Великой России.
Они создали тот разумный, твердый, ясный порядок, при котором в одну-две ночи смогли потом принять для спасения 136 000 людей, сразу покидавших Родину, когда почти никто уже не доверял друг другу, почти всеми овладевала тоска и безволие, когда красный враг стискивал свое багровое кольцо вокруг последней пяди белой земли, а любезные союзники – иностранные державы перестали оказывать материальную и моральную помощь, бросив белых героев на произвол судьбы.
Когда по горам, лесам и балочкам… в укромных местах Малахова кургана, прячась от глаз Белого Победителя, но чуя его близкую кончину, севастопольские «красные» матросы, портовые мастеровые, «розовые» перебежчики обыватели, «зеленые» хищники и другие вредители Родины тайно собирались и шептались, как бы помешать кораблям выйти из Севастополя, как бы испортить их механизмы, открыть кингстоны, затопить на рейде, в порту или даже в пути, что еще лучше, ибо тогда погибнут и бежавшие на них белые. Замышляли набросать мин у выхода в море, взорвать Инкерман, поджечь склады одежд и питания.
Долгие часы подряд на маленьких спинах моих милых кадет, ручных тележках и носилках сползали с горы зеленые и серые тюки зашитого и увязанного обмундирования, обуви и белья, и все это складывалось во флигеле и во дворе. Рота превратилась в багажную станцию. Вскоре к пристани корпуса подошла громадная портовая баржа и открыла свое огромное, китоподобное темное чрево… Железный кит наглотался до отказа учеными и учебными книгами, богатой беллетристикой. Астрономическими, физическими и химическими приборами. Кухонной и столовой посудой… Бочками сала, клетями кур, петухов и уток… Усталые и измученные грузчики закрыли это чрево тяжелыми люками и ввели по сходне последних трех коров.
Все остальное богатство, скопленное трудом многих, многих поколений, все эти вещи, к которым привык с детства, в которые вошла частица души, вся эта красота любимых картин и близких сердцу книг оставлялась навсегда во владение врагу. Не поймет он ее, разобьет грубою рукою, растопчет нежное, любимое и дорогое грубой и дерзкой ногой.
30 октября 1920 года. Наступило утро Зиновии Богонравы. И видно, так нравилось Богу, чтобы в этот день мы покинули родную землю. Ибо этим путем Господь спасал нашу жизнь и, как некогда святому Иосифу, сказал Он: «Возьми отрока моего и Марию, Матерь Его, и беги с Ними в Египет, пока не положу к ногам Его врагов Его».
Так и мы, взяв отроков наших, вывели их из дома и увели в Африку, где лежит Египет, сохранивший Господа нашего. Но как тяжело, как горько было покидать дом свой.
Маленький портовый катерок принял нашу баржу на буксир, огласил воздух резким свистом и медленно отошел. Перекрестились. Поплыли. Все невольно повернулись лицом к корпусу. Высокий белый дворец, широко развернув свои крылья по серой горе, холодным белым золотом бесстрастно смотрел с высоты и все уменьшался в размерах. На пристани горько плакала одинокая старушка – бабушка кадета. Плакала Старая Русь…
С левого борта вырос громадный серо-стальной борт дредноута «Генерал Алексеев»[260]. Наша черная баржа доверчиво прижалась к нему.
Гардемарины корпуса, выгрузившись на линейный корабль, сейчас же заняли караульные посты – на вахтенном мостике, у башен, у бомбовых погребов, у ответственных механизмов машины и других важных мест корабля, который все еще нес на себе матросов, из коих многие были тайными врагами и могли принести кораблю непоправимый вред.
Устроив помещение для кадет, я поднялся на палубу и подошел к куче книг, разбросанной по большому участку. На юте под тентом, бивуаком, среди корзин, перин, сундуков и утвари, стояли дамы, девушки и дети, наблюдая за выгрузкой вещей и погрузкой угля.
«Война и мир» Льва Толстого, «Евгений Онегин» Пушкина, «Герой нашего времени» и «Демон» Лермонтова, «Три сестры» и «Вишневый сад» Чехова, «Бесы» Достоевского, – все эти имена и названия бросились мне в глаза из этой кучи на черной палубе, и, машинально прочитывая названия, подумал я: «Война» с врагами внутренними, «Мир» с врагами внешними, «Татьяны Ларины» и «Онегины», «Наташи Ростовы», все эти «Анны Каренины» и милые девушки Гончарова «Веры» и «Марфиньки», героини Тургенева «Елены», «Лизы» стоят здесь на юте, чтобы отплыть на чужбину, с ними уходит «великая Красавица Россия», царственная, полная величия и красоты. Она уходит от «Героя нашего времени» – грядущего и пришедшего «Хама», «Бесы» Достоевского овладели Русской землею, и «Мертвые души» Гоголя наполнят ее города. Развернется широко «Фома Гордеев», и затопчат «Босяки» Горького русскую культуру. Воцарится на родной земле «Царь Голод» Леонида Андреева и со смехом пропляшет жизнь «его» человека.
Красный «Демон» Лермонтова будет соблазнять Чистую «Тамару» и обратит ея взор молитвенный от Святой Иконы на свое лицо. Люди «Мертвого Дома» Достоевского, сбросив цепи с себя, закуют Россию в цепи свои, обратят богатый, чудный край в «Мертвый Дом» и кладбище.
Не оправдалась мечта Чехова: не расцвел «Вишневый сад» на Руси, не нашел «Дядя Ваня» своего отдыха, не утешились «Три сестры» – Девы русские. Не зацвела «зеленая палочка», Левушкой Толстым посаженная среди трех берез, – не настало на Руси Царства Божия. «Волчьей ягодой», ядовитою, красною, покрылась русская земля, и наелись ею голодные. Отравилась любовь. Заменилась она братоненавистничеством.
Так говорили книги, кучею наваленные. Нарастала новая – книги учебные по 24 учебным предметам. И не знали еще тогда грузившие их кадеты, грузчики, что, пройдя все эти предметы и добавочные: носильщика, маляра, повара, портного и прачки, они еще, быть может, и не дойдут до офицерского чина, а будут только рабочими на фабриках или шоферами такси; они ведь шли в полную неизвестность.
Поздно вечером баржа Морского корпуса была выгружена и медленно покачивалась, черная и пустая, у высокого борта «Генерала Алексеева».
Из Севастополя в открытые иллюминаторы доносился гул и шум: там у пристаней и на рейде шла спешная погрузка угля, воды и тысяч беженцев.
На набережной кричали люди, прощаясь с родными на пароходах. Там, в недрах октябрьской ночи, разрывались сердца и души, отрывались и сцеплялись руки, горячие, сладкие поцелуи смешались с горькими и едкими слезами. Ломались Семьи, Дружба, Любовь, привязанности и привычка. Уезжал молодой внук, оставалась старая бабушка, уезжал муж, оставалась жена, уезжали дети, оставались родители, уходили отцы, оставались дети, уезжал жених – рыдала его невеста, на груди у друга плакал старый друг… Провожала сестра дорогого брата.