Кончая корпус, он был записан и принят в Елизаветградское кавалерийское училище.
Читателю покажется странным, почему он, несмотря на это, оказался в пехотном училище. Разъясню, как это произошло.
Брат продолжал увлекаться легкой атлетикой. Лето 1917 года мы провели у себя в станице Ново-Николаевской. Дом наш стоял совсем рядом с обрывом, у подножия которого лежало Азовское море. На пляже, перед купанием, брат занимался разными упражнениями и заставлял меня принимать в них участие.
Однажды мы, как обычно, тренировались с Вадимом и только в самый последний момент заметили, что на нас быстро двигалась с моря грозовая туча. Брат решил переждать в воде, и мы оба, как были, разгоряченные бросились в море… Но дома вечером Вадим занемог: у его быстро поднималась температура, начали опухать ноги и появились сильные боли у колен и ниже.
Наутро местный фельдшер (доктора не оказалось в станице) определил у брата острый суставный ревматизм. Вадима пришлось срочно везти за 75 верст в Таганрог, где он был помещен в клинике Гордона.
Я заболел тоже, но в более легкой степени, и смог сам с грехом пополам добраться к себе в Новочеркасск. Там я слег и начал лечение под надзором своей тетушки – профессиональной сестры милосердия.
Когда брат стал поправляться, ехать ему для поступления в Елизаветградское училище было уже слишком поздно. Еще немного погодя уехавшие туда к сроку товарищи по выпуску Вадима начали поодиночке возвращаться в Новочеркасск. Они рассказывали очень тяжелые сцены разраставшихся повсюду революционных беспорядков и жестокостей толпы.
Когда брат вышел из клиники, на Дону уже назревали события. Вадиму пришлось проститься окончательно с мыслью об Елизавет-градском училище, впрочем уже закрывшемся к тому времени. Он решил поступить в Политехнический институт. Пройдя благополучно предварительные испытания, Вадим был принят туда на Горное отделение.
Брат серьезно насел на учение. Но некоторое время спустя, накануне ростовских боев, он исчез и оказался с какой-то добровольческой частью под Таганрогом. Она наводила порядок в районе Балтийского завода и среди окрестных крестьян. Вадим вернулся месяца через два и снова взялся за учение в институте.
Однако дома ему не сиделось, и, услышав о формировании 2-го Конного полка[313] отряда Дроздовского, он позже ушел с ним во 2-й Кубанский поход. В атаке под Белой Глиной под его лошадью разорвался снаряд. Вадима нашли без сознания в соседнем саду. Тяжело контуженного, его подобрали и доставили в Новочеркасск. Там он стал поправляться.
В городе пошли слухи о возможной мобилизации студентов с целью создания из них боевых дружин. Брат, только что награжденный Георгиевским крестом 4-й степени, вернувшись из больницы домой, объявил, что в такой части он служить не будет и поступит в юнкерское училище.
В это время на Юге России, кроме существовавшего нашего Новочеркасского военного училища, не было других. Но в Екатеринодаре формировалось Константиновское пехотное, и брат поехал туда.
Из писем Вадима мы узнали, что начальство училища оценило его: он довольно быстро был произведен в младшие портупей-юнкера.
Весной 1919 года брат приехал на несколько дней отпуска, но в погонах уже старшего портупей-юнкера. Еще позже он стал фельдфебелем 1-й роты Его Высочества.
Цель моей статьи – запечатлеть для истории Донского Императора Александра III кадетского корпуса данные о его достойной и трагической смерти. Иначе память о фельдфебеле 1-й роты Константиновского пехотного военного училища Вадиме Сагацком рискует затеряться навсегда. Мне придется все время ссылаться на данные, сообщенные мне главным образом живыми свидетелями происшедшего. Если кое-что не понравится заинтересованным лицам, прошу простить меня, но память о родном брате мне дороже.
Итак, я перехожу к изложению главного.
На пути к Новороссийску зимой 1920 года, на одном из переездов моего Атаманского военного училища, я, по некоторым обстоятельствам, с разрешения своего начальства, пересел в обгонявший нас поезд Командующего Донской армией генерала Сидорина[314]. В Екатеринодаре я должен был снова присоединиться к своему училищу.
По приходе поезда в этот город я спустился на перрон и сразу же попал на товарища моего брата по выпуску Беляева. Тот что-то ожидал тут со своим отцом-генералом. Едва я успел поздороваться с Беляевым-сыном, как он, видимо не отдавая себе отчета в значении и эффекте своих слов, огорошил меня: «Ты знаешь, что Вадим убит?» Я так опешил от неожиданности, что с трудом произнес: «Как, Вадим?.. Где?.. Когда?..» Беляев ответил: «Точного ничего не смогу сказать: слышал об этом мимоходом в городе. Твой брат убит, кажется, под Майкопом, где у Константиновского военного училища были сильные бои. Тебе надо узнать об этом точно в самом училище. Оно стояло тут, и тебе будет не трудно найти его».
Стараясь использовать время до прибытия Атаманского военного училища в Екатеринодар, я бросился искать училище брата. Но это оказалось не так легко, как думал Беляев: никто из обитателей и служащих казенных учреждений не смог указать мне, где находится Константиновское пехотное военное училище в настоящий момент, а некоторые лица даже не слышали о его существовании.
Первые толковые сведения о нем мне дали в Кубанском Алексеевском военном училище. Там я узнал, что училище брата давно уже переброшено в Крым и с какими-то немногочисленными войсковыми частями защищает его от вторжения красных. Наш отход к Новороссийску продолжался. Потом произошел и трагический отъезд оттуда. Наше училище было выгружено в Крыму в городе Феодосии.
От Константиновского пехотного училища в городе оставался лазарет и в нем раненые юнкера. Само же училище было где-то на фронте с генералом Слащевым. Я немедленно отправился в лазарет. Там я познакомился и разговаривал с юнкерами Крейтоном, Трескиным и другими, имена их я, увы, потом позабыл.
С их слов выходило следующее: Константиновское училище по большому морозу и в метель совершало переход, двигаясь по дороге походным порядком в открытой степи. Это было в середине января 1920 года (ст. ст.). Внезапно оно было атаковано с короткой дистанции красными. Огонь был сильный. Произошел тяжелый для юнкеров и беспорядочный бой, переходивший местами в рукопашный. Юнкера отступали.
Фельдфебель Сагацкий, видя, что батальонный командир скошен пулей и остался неподвижно лежать на снегу, повернул к нему и один пошел подобрать его. Юнкера видели, что брат дошел до тела командира батальона, взвалил его себе на спину и пошел с ним за отступавшими юнкерами. В это время со стороны красных, в пурге, появилась пулеметная тачанка. Одной из ее очередей Вадим и батальонный командир были сбиты. Тогда три юнкера – друзья фельдфебеля Сагацкого – пошли к нему на помощь. Брат и батальонный командир оставались в зоне сильного огня красных. Отправившиеся на выручку юнкера не смогли дойти до них; двое оказались ранеными. Их смогли спасти, а Вадим Сагацкий и батальонный командир остались на месте ранения, видимо слишком тяжелого… Училище ушло…
Мои собеседники советовали мне рискнуть пробраться на фронт и искать там генерала Слащева, конвой которого составляло Константиновское пехотное военное училище.
Приближалась Пасха. Получив отпуск, я сейчас же выехал поездом на Симферополь. 1-ю роту Константиновского пехотного училища я нашел в поезде генерала Слащева, в котором, кроме них, был еще и эскадрон Мариупольского гусарского полка[315]. Станция Джанкой, где стоял поезд, была совершенно пустынна, и мне пришлось идти по приезде сразу в училище.
Узнав, кто я и почему я в Джанкое, начальство училища поручило меня 1-й роте. В ту же ночь на перроне станции служилась заутреня, и после нее юнкера пригласили меня на разговены.
На следующее утро тут же на станции состоялся парад. На нем я впервые увидел генерала Слащева вблизи. Он был одет почему-то в белую черкеску с отброшенным назад башлыком экзотического типа: с какими-то арабскими или индусскими письменами на нем. Лицо генерала Слащева меня ничем, к удивлению, не привлекло, но его движения и манера держаться сразу указывали на его необыкновенную решимость и энергию. Около его вагона 1-го класса стояла большая группа офицеров и Ниночка-ординарец. Это была миловидная и стройная девица в белой рубахе с погонами унтер-офицера и одним или двумя Георгиевскими крестиками, в кавалерийских синих бриджах и сапогах со шпорами.
Мне успели шепнуть, что Ниночка – из хорошей семьи, ведет себя безупречно и вполне заслуживает свои Георгиевские крестики… Но расспрашивать больше не было ни времени, ни желания.
К моему глубокому разочарованию, начальник штаба, полковник Фролов[316], о моем брате ничего нового мне не сказал. На мой вопрос, как значится Вадим в списках Константиновского пехотного военного училища, он ответил, что фельдфебель Сагацкий должен быть указан там как без вести пропавший.
От юнкеров я тоже не узнал никаких дополнительных сведений. И, несмотря на радушный прием училища, я уехал обратно огорченный, не зная, что делать дальше.
Летом 1920 года Атаманское военное училище приняло участие в боях под деревней Каховкой. После своей энергичной контратаки 2 августа (ст. ст.), позволившей восстановить прорванный красными фронт, оно было оттянуто в тыл. Проходя городок Армянск, я увидел у самой дороги, в углу между двумя маленькими постройками, высокий деревянный крест. Он стоял на братской могиле Константиновского пехотного военного училища. Имена погребенных здесь покрывали крест со всех сторон. Их оказалось очень много. Они были написаны химическим карандашом. Я стал с беспокойством искать среди них имя фельдфебеля Сагацкого, но не нашел его. Это, конечно, давало основание полковнику Фролову считать моего брата «без вести пропавшим»…