Судьба брошенного на поле боя Вадима заботила и тяготила меня. Сам я не мог предпринять ничего без посторонней помощи, но к кому, как и куда обратиться за поддержкой? Ведь я сам зависел от своего училища, а последнему имя брата было в общем чуждо! Где искать людей, способных дать мне толковый ответ для дальнейших моих поисков?
В Джанкое и даже много позже в разговорах с константиновцами о гибели моего Вадима меня стесняло нечто вроде недоговоренности, неловкости, даже желание собеседника замять тему поскорее и возможно мягче.
Приходилось довольствоваться тем, что оказывалось ясным и неоспоримым:
1) фельдфебель Вадим Сагацкий, в обстановке тяжелого для училища боя и отступления юнкеров, пошел один обратно, чтобы вынести сраженного батальонного командира; дошел до него и начал выносить;
2) тело моего брата, раненного, в свою очередь, несмотря на попытки друзей вынести его самого, осталось на месте, а училище ушло дальше. Иными словами, фельдфебель роты Его Высочества Вадим Сагацкий… был брошен.
Упрекал ли я за это его училище? Скорее нет, хотя и не мог оправдать его. Я невольно вспомнил свой первый бой под станицей Должанской на Дону, в январе 1918 года. Там наша сотня есаула Бокова, тоже в метель, с глубоким снегом, оказалась обойденной красными с трех сторон. Чтобы выйти из мешка, нам пришлось бросить убитых, но раненые были вынесены все до последнего, хотя это и грозило гибелью отряду. Правда, там командовал – и командовал хорошо – есаул Боков…
Продолжаю дальше. На Лемносе в 1921 году наш старший курс юнкеров Атаманского военного училища был произведен в офицеры. В самый разгар пропаганды и записи желающих вернуться в Советский Союз ко мне в лагерь явился совершенно запыхавшийся однокашник по корпусу и военному училищу Алтухов. Торопясь и запинаясь от быстрой ходьбы, он передал мне следующее: «Совсем недавно на руке одного вахмистра моего 5-го Платовского полка[317] я заметил чудные часы-браслет Павла Буре. К ним был прицеплен жетон Донского кадетского корпуса: ромб темно-синей эмали с красной каемкой на массивном серебре; посредине золотой вензель «А III» с короной, окруженной золотым же венком… Перевернув жетон, я прочитал на обратной стороне выгравированное «За легкую атлетику 5–2 Сагацкий Вадим 1915 год»…
На мой вопрос, откуда у него эти часы, вахмистр ответил, что ему их подарили…»
Рассказ Алтухова поразил меня своею неожиданностью: у какого-то вахмистра 5-го Донского полка на руке сейчас жетон моего брата, «без вести пропавшего» Вадима Сагацкого! Часы Павла Буре – конечно, часы покойного отца, которые перешли к брату после его смерти. Вадим прикрепил к ним свой жетон и носил их не снимая. Но как они могли попасть к вахмистру Алтухова?
Я бросился в 5-й Платовский полк. До него было довольно далеко. Когда я добрался до палатки нужного мне вахмистра, один из его сослуживцев заявил мне, что только что расстался с ним. Казак указал мне вдали колонну беспорядочно идущих людей. Она приближалась к пристани Мудроса. «Видите, – говорил казак, – это – очередная партия одураченных, возвращающихся в Совдепию казаков… Среди них идет и вахмистр, которого вы ищете сейчас… Но вы не увидите его, так как отъезжающих сразу грузят на «Решид-Пашу», а тот стоит на рейде…»
Так опять оборвалась нить, по которой я смог бы добраться до истины о судьбе моего брата.
В Сербии меня неоднократно посылали из дивизиона в Белград для несения службы младшим офицером для поручений при Русском военном агенте. Все свободное время я проводил там беспечно и приятно в компании моего старшего офицера по полку Н.В. Он тоже служил в Русском военном агентстве. Случилось так, что я не видел его в течение нескольких дней подряд, а за это время подошел и мой отъезд из Белграда обратно в дивизион. В последний вечер, когда мы уже прощались с Н.В., он вдруг спохватился:
«Прости, чуть-чуть не забыл… Ты уезжаешь завтра рано утром, и я тебя неизвестно когда еще увижу. А мне надо тебе передать очень важные для тебя сведения…
Недавно, когда мы не видались с тобой, я познакомился в одном из русских ресторанчиков с офицером-сапером. Он оказался приятным и интересным собеседником. Мы с ним засиделись до позднего часа и, конечно, разговорились, вспоминая прошлое. Он жалел, что уезжает во Францию и ты, к разочарованию, его не увидишь…
Так вот, этот офицер рассказывал мне, как он при Врангеле принимал участие в постройке перекопских позиций. В районе своих работ он и его сослуживцы сходились вечерами у одной учительницы в деревне Черная Долина. Она представляла собой тип исключительной русской женщины, мужественно и бесстрашно переносившей страхи и испытания Гражданской войны в своей деревне.
В один из вечеров она сообщила, что в январе того же года, поздно ночью, казачий разъезд Морозовской бригады привез и упросил ее скрыть у себя занесенного снегом тяжелораненого юнкера.
Местность была в руках красных. Учительница, рискуя ежедневно своею жизнью, скрывала раненого в амбаре на дворе. От недостатка средств лечения он позже скончался у нее на руках. Умирая, он просил ее сделать все возможное, чтобы довести до сведения его младшего брата, что у нее скончался фельдфебель 1-й роты Константиновского пехотного военного училища… Вадим Сагацкий».
И тут опять произошла неудача: Н.В. забыл и фамилию уехавшего офицера-сапера, и фамилию учительницы из Черной Долины… Правда, теперь серьезно уточнялась обстановка судьбы Вадима и становилось вероятным, что его безвестная могила находится где-то в Черной Долине.
В Париже я продолжал свои расспросы о брате среди знавших его по Константиновскому пехотному училищу. Некоторые сведения дополняли то, что я уже слышал о нем.
С особенной душевностью рассказывал мне о «своем» фельдфебеле Вадиме Сагацком бывший ротный его командир – полковник Де Лобель. Вспоминая тяжелый для училища бой 15 января 1920 года, где оно понесло большие потери, полковник Де Лобель старался объяснить неожиданность нападения красных тем, что сильный мороз покрыл прочным льдом все соленые озера Сиваша. По словам местных жителей, это случалось редко. Поэтому, очевидно, старшие начальники и не допускали появления противника у себя на флангах и в тылу, а это произошло вследствие свободы его передвижения по замерзшим озерам.
Полковник Де Лобель увидел издали, как упал раненый батальонный командир… «Тут, – продолжал полковник Де Лобель, – я заметил в пэдэге идущего ко мне Вадима… Да, не удивляйтесь: именно – Вадима… Ваш брат был совершенно особенный, и из-за этого мы, офицеры училища, близко знавшие и любившие его, называли фельдфебеля Сагацкого вне строя просто Вадим… Несмотря на сильную метель, мороз и кипевший бой, Вадим спокойно подошел ко мне и остановился по-уставному, взяв под козырек. Он спрашивал у меня разрешения пойти назад и подобрать батальонного командира… Он продолжал стоять смирно, ожидая ответа… Огонь не ослабевал, красные наседали. Константиновцы отходили…
Я взглянул Вадиму открыто в глаза и медлил с ответом. Намерение фельдфебеля Сагацкого было чрезвычайно рискованным, но вполне понятным с военной точки зрения. Но если батальонный командир уже скончался от ранения, стоило ли все-таки жертвовать, быть может, жизнью лучшего в училище юнкера? В глазах Вадима я прочел нетерпение и полную решимость… Неуверенной рукой я перекрестил его молча… Вадим отчетливо повернулся кругом и стал удаляться от меня к черной точке, видневшейся вдали на снегу… Больше я не видел Вадима…» И, как бы догадываясь о том, что еще может интересовать меня, он подтвердил то, что я уже слышал, а именно, что все раненые и убитые юнкера были позже подобраны училищем… Кроме моего брата и батальонного командира, которого он выносил.
Полковник Де Лобель замялся, как и полковник Генштаба Фролов, когда дело коснулось того, как отмечен Вадим в списках юнкеров своего училища. «Если я не ошибаюсь, Вадим Сагацкий указан в них как без вести пропавший…» – закончил он.
Разговор у нас на этом прервался. У меня сразу вдруг исчезло всякое желание продолжать его: для меня было ясно, что все кончилось в тот день, когда после сбора раненых и убитых юнкеров оказалось, что фельдфебеля 1-й роты Вадима Сагацкого не нашли. Розыски этим сбором раненых, видимо, и ограничились; и даже тогда, когда несколько месяцев спустя весь этот район перешел в руки войск генерала Врангеля, никаких серьезных попыток начальством Константиновского пехотного училища не было предпринято, чтобы выяснить судьбу своего фельдфебеля. В общем, так просто оказалось узаконить эту небрежность, пометив в канцелярии «без вести пропал»! Понимали ли в училище, что этот термин может покрыть много разных фактов, среди которых при желании можно найти и самовольное оставление строя, и уход к противнику. А ведь Черная Долина совсем не так далеко от района Армянска, и средств для наведения справок в дальнейшем оказалось не так уже мало!
Я знаю теперь, как скончался он, и мне ничего больше об этом знать не надо от свидетелей – константиновцев. Но я считаю недопустимой небрежностью со стороны училища числить покойного брата «без вести пропавшим». Он заслуживает гораздо большего, начиная с пометки: «Скончался от ран, полученных в бою», и т. д.
Кадеты нашего корпуса могут смело гордиться Вадимом и знать, что его память чиста и останется всегда непорочной от каких бы то ни было недомолвок. И я не буду настаивать на обстоятельствах, приведших, увы, начальство училища истолковать его подвиг – желание вынести своего командира, да еще с молчаливого благословения командира роты полковника Де Лобеля, – как простое исчезновение по неизвестной причине. В военной среде это не может допускаться. Вадим Сагацкий не пропал «без вести». Ушло училище. Оно знало, куда и зачем уходит его фельдфебель и где он упал. Ушел он туда по согласию начальства…
Совсем постороннему человеку, должно быть, трудно разобраться, где правда и где фантазия в показаниях участников боя 15 января 1920 года. Я укажу только один, но достаточно яркий пример противоречивых показаний об этом бое. У меня до сих пор хранится оригинал письма юнкера Муравьева от 28 мая 1934 года, из Парижа. Вот что я выписываю из его письма: «Фельдфебеля 1-й роты Вадима Сагацкого помню хорошо и его кончину славную могу засвидетельствовать без всякой (подчеркнуто в письме) ошибки…