По смене мы очутились в довольно прохладной казарме; на койках, к моему удивлению, спало довольно много казаков, спокойно раздевшись, как будто бы не было фронта и боев. На столах была приготовлена для нас еда: ведра со щами, кипятком, куча буханок черного хлеба и в патронной цинке сахар. Щи никого не привлекли, но на чай, раздобыв несколько кружек, мы насели основательно; сахар был немереный – его насыпали полкружки и, долив водой и согрев этот сироп на печке, пили с наслаждением. За чаем псковичи рассказывали о боях за Казанскую крепость в ноябре 1917 года, которую они защищали вместе с юнкерами, о боях за Казань в августе 1918 года. Так прошло время до смены.
Во второй раз мне пришлось идти в конюшни, за садом дивизиона, в них укрывалась сторожевая застава крайнего фланга нашей позиции. Прямо перед конюшней было бугроватое поле, занесенное снегом, затем Ушаковка, а за ней, шагах в двухстах, чернела роща, носившая название «архиерейской дачи».
За два часа все сильно замерзли, и, когда на 3-й смене стало светать, все с удовольствием отправились в казарму.
Ночь прошла тихо – только изредка где-либо срывалась короткая пулеметная очередь да щелкали два-три ружейных выстрела. Перед нашим приходом огонь был сильный, и в саду дивизиона был убит иркутянин 6-го класса Евгений Кончаловский.
Часам к 9, к нашему крайнему удовольствию, пришел приказ открыть огонь по Знаменке. Все, кроме уснувших из 2-й смены, отправились стрелять по роще, по колокольне Знаменской церкви, откуда то и дело трещал курсный пулемет, по домам предместья. Цели не было – никого не видно, – и скоро стрельба прискучила, теперь ее пришлось вести уже по наряду. Если ружейным огнем красные и не отвечали, то с колокольни по забору очень хорошо резанули из пулемета по нас: щепки от заборных столбов осыпались прямо на голову.
К часу нас пришли сменять семеновцы. Мы с Васькой тотчас же полетели смотреть на них, овеянных легендою и славой. Солдаты были рослые, в папахах и полушубках, с громадными, как показалось, винтовками со штыками. Мы с нашими кавалерийскими винтовками без штыков казались малютками перед ними. Долго глазеть не пришлось: нам приказали поставить винтовки в пирамиду и идти к штабу, в гостиницу «Модерн».
Только что мы построили перед штабом фронт, как к нам быстро выбежал на крыльцо генерал в защитных погонах, френче, без шинели и шапки, с черными пучками подбритых под носом усов, – Сычев[357]. Он коротко поблагодарил нас за службу и приказал идти в корпус, домой.
Дома нас встречали сухо. «Навоевались, герои, аники-воины. Ну, смотрите, – сказал нам наш воспитатель, полковник Александров, – идите раздеваться».
На следующий день стрельба стихла – было заключено перемирие на 24 часа. Мы замазали пулевые дыры в стеклах жеваным хлебом, чтобы не дуло, и начали вспоминать свое приключение и строить планы о дальнейшей эвакуации, по Амуру на пароходах, как нам хотелось. Ночью с 4-го на 5-е вдруг поднялась сильная стрельба, бухнуло даже несколько орудийных выстрелов, затем все смолкло. Мы решили, что красных выбили из города, и уснули спокойно.
Утром проснулись уже в красном Иркутске. Когда пришли воспитатели, мы выслушали эту ошеломляющую весть и спросили: «А почему нас бросили?» Полковник Вишневецкий разгладил свою скобелевскую бороду и ответил:
– Времени мало было, на эвакуацию дали только 6 часов, а у нас одной крупчатки более четырехсот пудов, да имущество, да вещи…
Сколько было правды в его словах, теперь сказать трудно. Сычев бросил не только 2 военных училища, не только 3 кадетских корпуса, но и 900 пудов золота в подвалах Иркутского госбанка, как это выяснилось впоследствии.
События пошли быстро: 6-го приехали красные, еще эсеры, и им сдали оружие 1-й роты; затем воспитатели и 1-я рота учинили повальный обыск в нашей и 3-й роте, нет ли у кого-нибудь оружия. Перед тем днем, когда приказали снять погоны 10-го, в сумерках, когда мы собирались уже уходить со двора, вдруг с Ланинской на набережную, визжа полозьями по снегу, какие-то кадеты вытащили бочку на санях. Сани тащили иркутяне – мы сгрудились к ним. Дотащив сани до ворот, они, их было человек семь, стали. Двое, по виду семиклассники, коротко бросили остальным: «Ждите здесь», пошли вместе с одним вице в первую роту. Иркутяне, в серых шинелях, молча стояли около бочки. Понемногу завязался разговор. Я подошел к одному из них, постоял немного и, когда смолк разговор, спросил его:
– Ну а теперь что?
Он оглядел меня, потом всех других и как-то нехотя сухо ответил:
– Теперь всяк по себе.
Через полчаса входившие в 1-ю роту иркутяне вышли вместе с нашим генералом выпуска, высоким оренбургским татарином Еникеевым. Они попрощались и, взявшись за веревки, потянули бочку, на ходу один сказал:
– Здесь за углом колонка, там нальем с полбочки.
Из-за бочки кто-то возразил:
– Да на черта она нам?
Тогда высокие, тянувшие бочку, цыкнули:
– Молчи, баран, а если красные полюбопытствуют, что везем от реки пустую бочку, тогда что сказать?
На следующий день утром приказали снять и спороть погоны; я замешкался с выполнением приказа. И после обеда, вместе с Васей Деевым, пошел на прогулку. Гуляя, мы вышли на задний двор и наткнулись на кучку семиклассников, во главе которых шел генерал выпуска; увидев нас, он остановился и закричал:
– Эй, ты! Как тебя! Еленевский, что ли? Поди сюда!
Мы подошли и стали смирно, на душе стало неприятно: разговор с генералом выпуска всегда скверная вещь – может приказать и выдрать за провинности.
– Ты что всех опять подводишь? – заорал он. – Почему погоны до сих не спорол? Ты думаешь опять пакости делать и не отвечать? Не бойсь, как только спросят, кто был на фронте, – тебя нам не жалко, так первого же выдадим, да и тебя, Деев, тоже! Марш сейчас же в роту спарывать погоны!
Мы переглянулись с Васей и пошли в роту. Деев, длинный, худой, с экземой на лице, задумался. Пронырливый Володя Поляков все время исчезал в город и однажды, укладываясь спать, сказал:
– Ну, ребята, до свидания, – еду на восток к отцу, в Японской миссии там берут.
Коренастый, смуглый Наумов, всегда одиноко и молчаливо глулявший по коридору, пробурчал будто бы нехотя:
– А я домой, в Оренбург, тут, верно, делать нечего…
На другой день Поляков попросил помочь вынести его вещи на двор и исчез. Наумов тоже исчез тихо и незаметно: только на другой день кто-то сказал, что видел его идущего на станцию с вещами.
Вася Деев ходил все время мрачный и ругал меня за всякие провинности. 17 января было полно событий. Солдаты устроили манифестацию и ходили с плакатами «Вся власть Советам». Чехи выдали адмирала Колчака красным, а после обеда Вася коротко бросил мне:
– Бежим, Шурка, к атаману Семенову!
– Ладно, – соглашался я, – а как проедем только?
– С Японской миссией, там берут, одевайся быстрее, да идем скорее.
Мы оделись и пошли искать ее, она перебралась в поезд. Мы поспешили туда, – короткий, зимний день кончался.
Дорога на станцию шла через Ангару, – моста понтонного не было, а по льду были проложены доски, уже полузанесенные снегом, скользкие и без ограды. В трех или четырех местах были полыньи; в них черная вода кипела и злобно бурлила, вверх сизыми столбами поднимался пар в морозную стыль. Я со страхом смотрел на них и облегченно вздохнул, только войдя на берег.
Миссию нашли быстро. Ее комендант, капитан Хирото, оглядел нас через очки, спросил, кто мы, что надо, почему хотим ехать, и тушью, кисточкой, на прозрачной бумаге написал пропуск в вагон-кубогрейку. Радостно поблагодарив его, мы отправились искать свое место.
Было совсем темно, когда мы подошли к вагону и забарабанили в дверь кулаками. Негромкий разговор внутри вагона смолк, и чей-то напряженный голос спросил из-за двери: «Что надо?»
Услыхав в ответ, что у нас пропуск на этот вагон от капитана Хирото, чуть откатили дверь и недовольно пробурчали: «Давай сюда», мы поколебались с минуту, но потом дали, почти сразу же дверь откатилась пошире и нам сказали: «Влезай».
В темном вагоне мы объяснились с будущими спутниками, затем выскочили наружу и пошли за вещами.
В роте за это время произошла перемена: деревянные переборки, отделявшие спальню 4-го класса от наших классов, были сняты и теперь тут был общий дортуар для нашей 2-й роты. Мы с трудом разыскали свои кровати и торопливо начали укладку своих вещей. Денег не было, идти к пленным австрийцам, работавшим в корпусе, и давать что-либо на загонку было поздно, да и небезопасно. Выручил одноклассник Крипаков, купивший два моих одеяла за 400 рублей. Вася Деев кончил укладку, выпрямился и сказал:
– Ну, ребята, кто хочет с нами? Айда сейчас же только – сразу идем.
На нас угрюмо покосились, и из кучки классных заправил, сидевших вместе, – мордатый Шмотин, белокурый Зайцев, хорошенький Корин, веснушчатый Иванов, длинный и бледный Феоктистов, – кто-то скупо и презрительно процедил сквозь зубы:
– Вы авантюристы, вам родного корпуса не жаль.
Худенький, смуглый и вертлявый симбирец Янченко, прослуживший год в 4-й Волжской батарее, встал с своей кровати, подошел к нам и сказал примирительно:
– Армия без начальства не будет, не офицерами будем, так командирами, дело не в названии.
– Раз так, прощайте, братцы.
Мы подхватили свои вещи, вышли в коридор и на лестнице разделились; я, с вещами, торопливо выскочил на набережную и, отбежав квартал, остановился за углом первой улицы и стал ждать. Деев пошел прощаться с командиром роты полковником Азарьевым – врид директора корпуса, – боялись, как бы он не задержал нас. Гулко билось сердце, начинали коченеть ноги.
Ангара, ставшая на Крещенье, дыбилась диким хаосом безобразных торосов. В морозной мгле вправо чуть мерцали огоньки Иннокентьевки, влево над станцией стояло зарево электрических фонарей, и перекликались гудки паровозов. Потерев застывающие руки, вдруг услыхал скрип снега под ногами торопливо бегущего человека; из-за угла выскочил Вася и, схватив свой сундучок, зашагал немного спокойнее.