– Хотел задержать, лысый черт, – задыхаясь дымными клубами пара, выбрасывал на ходу Деев. – «Куда? Зачем? Нельзя, надо разрешение, пропуск». А я: «Счастливо оставаться, господин полковник», – да в дверь, да по лестнице, да на двор; что-то мне кричали вслед, кто-то бежал за мной, а я ходу, ходу, да и удрал.
На станции нас ждала новая беда: поезда на старом месте, на 5-м пути, не было. Мы в ужасе заметались – спросить было некого, да и нельзя. С гулом маневрировали поезда, пронзительными гудками перекликались паровозы и бесконечными заборами стояли какие-то пустые вагоны. Вдруг откуда-то из-за стрелки, скрипя мерзлыми осями, на нас поползли товарные вагоны. Мы вгляделись в них и облегченно вздохнули, а на душе стало радостно: на дверях каждого белел флаг с красным солнцем посредине. Одиннадцатый была кубогрейка.
Мы постучали в дверь, ее чуть откинули, и кто-то сказал в темноту вагона, чуть освещенную красноватыми бликами от печки: «Наши кадеты», – а нам, откатывая дверь шире: «Давайте вещи, вовремя пришли, через полчаса уезжаем».
Минуту спустя мы сидели на своих сундучках посредине вагона. Кто-то зажег свечку, и мы разглядывали своих спутников: присяжного поверенного В.С. Иванова, Генштаба подполковника князя Крапоткина, Генштаба капитана А.А. Маркевича, двух неизвестных поручиков, такого же безымянного прапорщика, двух юнкеров Оренбургского училища, ухитрившихся удрать из-под красной охраны; к ним прибавились еще двое безызвестных кадет: Вася и Шура. Нары маленькие, и на них приходилось спать посменно, однако нас пустили сразу наверх и не будили до утра.
Проснулись мы поздно. Поезд стоял на Слюдянке. На дворе было солнечно, ясно, и нестерпимо тянуло на воздух из душного, стылого и грязного вагона. Собрав от всех поручения и получив деньги на покупку снеди, мы весело соскочили на чистый перрон, покрытый свежим белым снежком, и чуть не вприпрыжку побежали к станционной лавке. Вдоль поезда уже образовалась целая брехаловка: все русские, ехавшие в поезде, а их было более двухсот, устроили прогулку, утреннее гулянье. Когда мы, сделав все покупки, пошли обратно, то влились в этот поток и, радостно вдыхая чистый холодный воздух, шли, наслаждаясь солнцем, воздухом и своей молодой жизнью. Уже недалеко был вагон коменданта миссии, как из дверей вокзала вышли двое – один в русской серой шинели, другой в английской, зеленой. На груди у них краснели красные тряпки, связанные бантами. Они прорезали поток гуляющих и вызвали коменданта миссии наружу. Я поравнялся с ними и должен был принять чуть вправо, чтобы не зацепить их локтем. Капитан Хирото вышел в своей желтой шинели, в фуражке с красным околышем и прямым козырьком. Он спросил их голосом, в котором слышался твердый, жесткий иностранный акцент:
– Кто вы? Что надо?
Человек в серой шинели махнул рукой на английскую шинель:
– Он комендант поселка, я комендант станции; сейчас время тревожное, а у вас, – он повел рукой в сторону гуляющих, – едет много всякого народа, мы хотим, как и на всех других поездах, проверить документы и задержать подозрительных…
Мы с Васей замедлили шаги; ноги как-то странно отяжелели, мне ясно вырисовалась вчерашняя черная, клокочущая ангарская прорубь. Капитан Хирото поднял голову; зайчики от стекол его очков прыгнули по синей стенке вагона и погасли, а он твердо отчеканил:
– Это не большевики и не эсеры, значит, люди не плохие, не опасные, а хорошие. Хотите взять их из Японской императорской миссии? Попробуйте!
Он повернулся в сторону вагонов с конвоем и по-японски что-то крикнул резко, властно и громко.
Часовой-японец, в странной высокой, ушатой меховой шапке, повторил его крик и выбросил винтовку на изготовку, широкий штык на ней сверкнул молнией на солнце и погас. И почти мгновенно с грохотом стали откатываться двери теплушек, и из них посыпались вооруженные солдаты, стремглав рассыпаясь в цепь. На крышу вагона втаскивали «гочкис», два других «гочкиса» поставили на перроне. Через минуту суета стихла: вокруг поезда стояла боевая цепь японских солдат. Красные коменданты, озлобленные, смотрели на эти приготовления, а затем растерянно забормотали:
– Да мы что. Мы ничего. Мы так только, порядок…
Но капитан Хирото их не слушал, он повернулся, окинул взглядом вагоны, увидел кого ему было нужно, невысокого русского генерала Дитерихса, молча смотревшего из двери классного вагона на эту сцену, подошел к нему, четко отдал честь и произнес:
– Разрешите просить вас, Ваше Превосходительство, прекратить гуляние ваших людей по станции без дела…
Я толкнул Ваську локтем, и мы торопливо зашагали к вагону, придерживая руками рассыпающиеся покупки.
В зале читинского вокзала тусклым желтым светом горит электричество; в беспрерывно открывающиеся двери дымными клубами влетает и растекается по полу пар: на дворе мороз и пуржит; на каменных плитках пола по всем направлениям мокрые следы, кое-где лежат комья желтого, не растаявшего снега. Мы стоим у стенки, потерянные, и растерянно, с жадным вниманием вглядываемся в лица людей, – наши добрые покровители В.С. Иванов и капитан Маркевич, всегда заботившиеся о нас, ушли, на прощание дали по четыреста рублей, а теперь надо было устраиваться на ночь. Куда идти? Кого просить о помощи в чужом, равнодушном к нам городе?
– Еленевский! Ты откуда тут? – окликает меня чей-то знакомый голос.
Обернувшись, вижу плотного портупей-юнкера эскадрона Оренбургского военного училища.
– Николаев! – радостно вскрикиваю и сразу же начинаю выкидывать новости: – Твоя мама и Мишка в Иркутске застряли, а я выскочил с Японской миссией… Ты где тут сам?
– На броневике «Семеновце», а что?
– У тебя переночевать нельзя ли? Нам только на эту ночь, а завтра…
– Нет, у меня нельзя, вы дуйте к коменданту города, он…
– Вы, неплюевцы, как уцелели? – раздается сзади голос.
Мы оборачиваемся и видим высокого полковника, сразу все трое вытягиваемся, щелкаем каблуками, звенят шпоры Николаева, берем под козырек.
– Вы как уцелели? – повторяет он вопрос. – Да опустите руки.
Васька, полный недоумения, спрашивает:
– А почему, господин полковник, уцелели?
– Да ведь корпус-то ваш, – объясняет полковник, – окружили красные; вы дрались, затем подняли белый флаг, а когда красные подошли поближе, опять открыли огонь, ну, когда красные ворвались, так перебили всех, даже третью роту…
При его словах мне вспомнилась тонкая фигура маленького поручика Посавера, напряженной струной стоящего у пирамиды с винтовками, на ящиках патронов, и грозящего застрелить каждого, кто только тронет винтовку, и я подумал: «Вишь ты, чего натрепали? И кто только эти басни набрехал? Неужели же сейчас, когда все бегут или изменяют, только одни мы, мальчишки, кадеты, и можем драться беззаветно?..» На другой день сухощавый и чернявый портупей-юнкер Зимин, фанатичный строевик, выстраивая команду вновь прибывших юнкеров Читинского атамана Семенова военного училища, с глубоким неодобрением смотрел на то, как мы с Васькой небрежно, по-кадетски, чуть-чуть поднимая ногу, отбиваем шаг, вперял в нас возмущенный взор и кричал:
– Ногу! Юнкер, ногу поверни!..
…Бронепоезд «Семеновец» перевели с главной ветки в Даурии на маленькую боковую, у самого вокзала. На дежурстве в броневой коробке делать нечего. От нечего делать я залез на пушку Норденфельда и примостился за железным, избитым пулями щитом и, греясь на ласковом, по-осеннему чуть греющем солнце, в сотый раз ленивым взглядом окидывал знакомую, надоевшую картину – осеннюю даурскую рыжую степь, ряды казарм, «Форт № 1» – двухэтажную казарму, в которой заделаны в нижнем этаже все окна и двери, приставную лестницу, по которой кто-то ползет наверх с ведром воды, часового, что бродит около пушки образца еще 1877 года, там, где стоит пушка, снята крыша. Потом перевожу глаза вправо, к станции, и застываю от изумления: от станции к броневику идет женщина, окруженная кадетами третьей роты.
Это Анна Бенедиктовна Боровская, вывезшая из красного Иркутска десятка два кадет третьей роты. В большинстве это были иркутяне, но среди них был и неплюевец – Павлик Иванов. Он первый рассказал мне скорбную историю превращения Неплюевского кадетского корпуса в 29-ю Иркутскую Советскую трудовую школу… «Зверей» кого поарестовали, а кто поразбежался, первая и вторая рота тоже кто куда – кто на работу устроился, кого в Красную армию мобилизовали, кто в Оренбург поехал, домой. А нашей третьей роте деваться некуда – у кого братья были, так они их позабирали, а у кого родные в Оренбурге, с кем ехать? Некуда, не с кем нам ехать. Сидим голодные, в одном белье – обмундирование, одеяла у нас что позабирали, что мы сами с голоду попроедали, в городе вонь страшная, пойдешь с голоду на огороды картошку воровать – поймают если, бьют до полусмерти… Хорошо, взяла меня тетя Боровская, а то бы пропал…»
– Куда же, Павлик? – полюбопытствовал я. – К родным, что ли? Да лезь ты сюда, в коробку броневую, тут у меня сахар есть, хлеб, тебе погоны наши не надо ли?
Ни от хлеба, ни от сахара, ни от погон Павлик не отказался, а куда ехать, не знал и сам. Родных у него не было, в конце концов он еще с пятью кадетами остался у нас, во 2-й юнкерской пулеметной команде конвоя атамана Семенова. С нами они отступили из Забайкалья в Приморье и в декабре, по демобилизации армии в Гродеково, уехали в Омский корпус на Русский остров.
…Лето 1921 года было сухое, засушливое, кругом горели леса, синим дымным туманом застилало ближние сопки и дальние горы, в горле першила гарь. В середине августа, возвращаясь из командировки – с охраны от хунхузов поселка Фалдеевского, – слезая с поезда, я увидел на безоружном часовом, уныло оглядывавшем станцию, поселок и бесконечные эшелоны нашей кочевой столицы Гродеково, светло-синий неплюевский погон. Я подошел к часовому ближе. Ба! Да это Борька Медвецкий, уральский казак, однокашник, только 1-го отделения. Мы обнялись с ним и стали делиться новостями.