Жизнь стала входить в свою колею. На Пасху под Читой красные были разбиты наголову, главным образом благодаря стойкости и выдержке японских частей. Фронт отодвинулся к станции Могзон, и в темные ночи из окон верхнего этажа были видны зарницы артиллерийской стрельбы. Начались налеты красных самолетов. Первый сбросил две бомбы – одну у вокзала, другую на Атаманской площади. Первый раз это прошло для него безнаказанно, к другим налетам уже подготовились: на площади поставили подвижную раму, на раму поставили орудие, в стороне подготовили яму для зенитной стрельбы пулеметом. После этого красные самолеты встречались орудийным и пулеметным огнем; впрочем, это продолжалось недолго; произошла очень странная вещь – по требованию японцев с красными было заключено перемирие.
В эти дни училище достигло вершины своего развития: почти 600 юнкеров в строю, батарея развернулась в дивизион, одной батареей командовал полковник Бельский, второй – полковник Иванов, так лихо громивший красных из своей французской пушки под Тангой и Кадахтой, командиром дивизиона стал командир батареи полковник Масюков. Из 1-го Сибирского кадетского корпуса приехало на летние каникулы 60 кадет. Их направили в училище. Наличие в их среде многих музыкантов дало возможность производить вечернюю поверку с зарей. Однако кадетам строгая училищная дисциплина скоро наскучила, и они, пробыв в училище около месяца, перекочевали на бронепоезда. Летняя форма, новая, щеголеватая, выгодно выделяла строй. Юнкера, не имевшие шинелей, к летней форме получили короткие кавалерийские коричневые американские шинели.
В середине лета, как-то неожиданно, начальник училища генерал Лихачев был заменен генералом Тирбахом[484]. Тем самым Тирбахом, чьим именем красные пугали своих детей. Генерал Тирбах оказался чрезвычайно заботливым начальником и сразу же подтянул хозяйственную часть, которая у полковника Данилина хромала на все четыре ноги. Экономия на довольствии отпускных юнкеров была пресечена в корне: отпускные могли являться на обед и ужин, не являясь дежурному офицеру из отпуска. На стол подавались все порции на всех довольствующихся юнкеров. В будние дни было разрешено после поверки до 10 часов выходить в садик напротив, что привело в восхищение всех влюбленных. Одновременно был отдан приказ: «…Для уничтожения снобизма юнкеров-сотенцев и артиллеристов перед юнкерами-пехотинцами приказываю уборку лошадей производить самим…» Тогда еще никто не подозревал, что странная форма приказа была началом подготовки к расформированию училища, началом политики свертывания борьбы с красными, проводимой по настоянию японцев.
В конце июля была назначена эвакуация. Золотой запас, хранившийся в училище, был погружен ночью в багажный вагон, прицепленный в середину бронепоезда «Семеновец». Золото перевозилось на грузовиках: 10 ящиков золота, 7 юнкеров конвоя и грузовик, рыча мотором и поднимая кучу пыли, мчались к вокзалу, в поперечных улицах наши пешие и конные патрули; погрузкой распоряжался полковник Данилин. В вагоне с золотом поехали юнкера инженерной роты, пулеметная разместилась в броневых коробках, пехотная рота, батарея полковника Бельского и хозяйственная часть в другом эшелоне. Сотня и батарея полковника Иванова остались в Чите: начиналась агония училища.
Утром «Семеновец» и эшелон двинулись в путь, быстро пролетели Карымскую, знаменитую петлю у Аги, немного задержались на заставленной эшелонами 3-го корпуса и страшно загаженной станции Оловянная, переползли по восстановленному деревянному мосту через пенящийся и бешено мчавшийся по камням Онон и помчались к станции Даурия. За Ононом начиналось царство железного барона генерала Унгерна фон Штернберга[485]. Это было сразу же заметно: на станциях чистота и порядок, перед последней к Даурии станцией – Шарасун – по сторонам дороги показались разъезды Азиатской дивизии, наблюдавшей за окрестностями. 500 верст пути были проделаны, и никто раньше не позаботился об охране такого важного груза.
Станция Даурия маленькая – 6 путей. На север от станции – ряды красных кирпичных казарм. На юг – маленький поселок, где периодически вспыхивали чумные заболевания: жители охотились на тарбоганов – небольших степных зверьков ради их шкурки и ели их мясо, а тарбоганы – переносчики чумы.
Большинство казарм пустовало: на Азиатскую дивизию, 1000–1200 человек, много помещений не требовалось. В казармах, стоявших по краям городка, были замурованы кирпичом все окна и двери нижнего этажа, и попасть наверх можно было только по приставной лестнице. Часть крыши с них была снята, и там стояли орудия образца 1877 года. На форту № 6 был верх возможной техники: крепостной прожектор; на этом форту сразу же обосновалась инженерная рота. Пулеметная рота осталась в броневых коробках бронепоезда, на ветке, проходившей посередине города и около церкви, окруженной громадными штабелями снарядных ящиков.
Порядок, чистота, дисциплина здесь были заметны в каждой мелочи. О бароне рассказывали чудеса: что он спит на досках, поставленных на два ящика с золотом, покрытых потником, с конским седлом в голове. Потом от связных, носивших пакеты барону, узнали, что это вранье: квартира у него как квартира, и кровать хорошая, даже с пружинным матрасом.
Барона боялись: юнкера Савельева, зазевавшегося с отданием чести, он отправил на губу бегом, поэтому как только где-либо усматривали барона, так опрометью кидались в боковую коробку, закрывали дверь и через бойницы следили, куда продвигается опасность. Зимой барон не сажал на губу: арестованный, одетый в теплую доху, выпроваживался на крышу и там, особенно в пургу, судорожно цеплялся за печную трубу, чтобы не быть сдутым с 20-метровой высоты на чуть припорошенную снегом промерзшую даурскую землю. Трое суток такого сидения превращали в образцовых солдат самых распущенных и недисциплинированных людей.
В день приезда училища погода была холодная, ветреная, затем разветрилось и наступили теплые, ясные дни. Через неделю после нашего прихода Азиатская дивизия ушла в поход – мимо бронепоезда прошли отлично одетые в зеленые рубахи и шаровары сотни. У каждого солдата за плечами по две винтовки. После ухода дивизии пехотная рота разместилась в первой, ближней к бронепоезду, казарме, наша – в офицерском флигеле, между этой казармой и фортом № 6. После второго выпуска 11 сентября 1920 года нашу роту – юнкеров и молодых подпоручиков – перевели в казарму, на второй этаж, над пехотной ротой. Это время было самым сумбурным: все время переселения, наряды в караул к золоту, в дежурство на броневую коробку. Генерал Тирбах решил, что организовать довольствие, как следует, невозможно, и поэтому приказал в ротах поставить мешки с белой мукой и банки со смальцем, все с увлечением стали стряпать подобие блинов: беря где только можно щепок, месили тесто, разводили костер и на печных вьюшках, за неимением сковородок, с увлечением пекли блины, от которых в нормальное время получили бы заворот кишок.
Выпускные экзамены первого и второго выпуска пехотинцев, сотенцев, пулеметчиков, саперов и железнодорожников происходили без всяких приключений. Первый выпуск артиллеристов также провел без осложнений свою боевую стрельбу на прекрасном пасчанском полигоне, но у второго выпуска в Даурии на стрельбу приехал сам начальник артиллерии полковник Карамышев. На его красочной фигуре необходимо несколько задержаться. Офицер 4-й Сибирской артиллерийской бригады, он в войну 1904–1905 годов, при обороне Порт-Артура, своей стрельбой снискал у японцев такое уважение, что они ходатайствовали о награждении его орденом Святого Георгия, которое было уважено, и капитан Карамышев стал георгиевским кавалером. Этот случай любопытен по рыцарскому взаимоотношению воюющих сторон в те времена. Всю 1-ю Великую войну полковник Карамышев провел с 4-й Сибирской артиллерийской бригадой. Затем он был на Волге, дрался с красными, проделал Великий Сибирский поход и пришел с каппелевцами в Читу – место стоянки 4-й Сибирской артиллерийской бригады. Его несколько раз производили в генералы, но он не признавал этих производств. Теперь на боевой стрельбе 2-го выпуска судьба его столкнула со своим сослуживцем по 4-й Сибирской артиллерийской бригаде – полковником Бельским. Рознь между каппелевцами и семеновцами уже легла прочно, теперь от начальника артиллерии – каппелевца – ожидали не только строгой, придирчивой оценки стрельбы, но и возможных подвохов, тем более что приказ о стрельбе и задачах был доставлен в училище точно в пять часов утра, ко времени выступления. На стрельбу собралось все училищное командование. Первым стрелял юнкер Вульф – в прошлом юнкер Михайловского артиллерийского училища, не закончивший его вследствие революционных событий. Как ни искал упущений полковник Карамышев, однако единственным его замечанием было указание, что наблюдатели находятся слишком близко к противнику, что было отпарировано словами полковника Бельского: «Наблюдатели находятся в пехотных цепях, как это было принято, например, в 4-й Сибирской артиллерийской бригаде во время Великой войны, что показало себя крайне полезным, и именно этот метод применялся при обучении в Читинском военном училище».
1 октября 1920 года Читинское атамана Семенова военное училище было расформировано. Оставшиеся юнкера были зачислены в Отдельный Стрелковый личного конвоя атамана Семенова дивизион. В этом дивизионе уцелевшие от эвакуаций и оставшиеся в живых юнкера (дивизион сильно пострадал в десанте при взятии Владивостока 26 мая 1921 года и позднее при стычках с хунхузами летом) – в числе 55, были произведены 8 сентября 1921 года – младший курс в подпоручики, общеобразовательный – в прапорщики.
Приказом № 64, от 1 октября 1920 года, было расформировано военное училище, просуществовавшее 23 месяца и давшее армии 597 молодых подпоручиков и прапорщиков. То, что тогда современникам казалось простым и неизбежным, теперь, в исторической перспективе, выглядит совсем иначе; какие бы ни были тогда основания для расформирования училища, оно должно было бы быть сохранено до ухода за границу. Расформирование произошло под давлением японцев, стремившихся к свертыванию борьбы с красными. Поэтому начинался отбор наиболее верных и непримиримых. Так, в Чите было объявлено, что желающие остаться при отходе наших войск не будут преследоваться; бегство всегда начинается с задних рядов. Этим правом воспользовался, например, старший офицер пехотной роты полковник Мефодий Соловьев, в прошлом кадровый офицер 4-й Сибирской дивизии, и десяток, не больше, юнкеров, например пулеметчики Ждаахин и Распопин. Приказ этот был издан под сурдинку, без огласки, а потому для многих оставался неизвестным очень долгое время.