овых звезд; порою бурное, мрачное, черное, с гневом и ревом разбивает могучие волны о белые скалы своих берегов.
На плоской вершине Джебель-Кебира высоко над морем у ворот мертвой крепости тихо и мерно шагал бронзовый часовой. Красным маком горела на голове его феска, раскачивались голубые шаровары на ходу, и белый плащ, подбитый малиновым сукном, ниспадал с плеч живописными складками. Он был одинок на этой вершине, этот араб колониального войска, и было ему скучно у железных ворот каменного форта. Там, куда устремился его взор, разрезая синюю равнину моря стальными носами, шли военные корабли. За кормой их реяли белые флаги с голубыми крестами, а на мачтах развевались французские флаги. Линейные корабли, крейсера, миноносцы, подводные лодки, транспорта шли с моря в Бизерту, направляясь в канал. Что за суда, какой нации? – подумал солдат, знавший только флаг французский да тунисского бея.
Шаги за ним, он оглянулся; взял ружье к ноге, встал смирно. Пришла смена часовых с разводящим. Вышел из крепости француз-сержант, позвенел ключами от боевых погребов и, указывая на идущие с моря корабли, сказал разводящему по-французски: «Вот идут русские, у них была революция, и они пришли искать убежище у нас, у французов». (Сержант читал газеты и увлекался политикой.) Сменный часовой еще раз посмотрел на корабли, и губы его повторили по-своему слова сержанта: «Русса, Русса, Алла малекум, Русса!» – и он побрел в караулку обедать и спать, бормоча на ходу свой идеал жизни: «Боку манжю, боку кушю, пе травайе».
А корабли тем временем входили уже в канал Бизерты и расстанавливались на якоря и бочки французским капитаном – над портом. Гремели якорные канаты, убегая в воду. Ярко-желтые флаги взвились на мачтах. Французский карантин покрыл русские суда. Никто не смел съехать на берег, никто не смел приехать к нам. Что за болезнь была на эскадре? Оспа, тиф или чума? Нет! Не того опасались французы: от тифа, чумы есть прививка. Мы шли из страны ужасной болезни: красной духовной проказы, и вот этой заразы пуще другой боялись французы. И вот «карантин» над судами… вот желтые флаги…
Около месяца простояли мы в Бизерте под желтым флагом, наконец нас узнали, оценили, поняли, сделали отбор на опустевший к тому времени пароход «Константин» и отправили его обратно в Россию. Дошел ли, не знаю, и куда пришел, не ведаю. Только желтый флаг слетел с мачты и земля… земля стала нам доступной. Комиссии из офицеров эскадры, из офицеров корпуса и представителей французских властей начали усердно объезжать лагеря, крепости и поселки, изыскивая место, где бы крепче, лучше и удобнее свить себе новое гнездо на чужом дереве.
Звучали имена «Надор», «Аин-Драхам», Сфаят-Кебир, Сен-Жак и многие другие. Для Морского корпуса был выбран Сфаят и Джебель-Кебир, та самая «высокая гора», с которой в день прихода эскадры смотрел удивленный солдат. Позвякивая ключами, прошел французский сержант, и тяжелые железные ворота крепости гостеприимно открылись навстречу первым русским переселенцам: капитану 1-го ранга Китицыну, его мичманам и гардемаринам. Они вошли в крепость, заняли форт и начали все приготовления к принятию Морского корпуса в недра французской крепости. Во дворе стояли фургоны с соломой для тюфяков, арабы-солдаты вытаскивали топчаны, сержанты выдавали чехлы и одеяла. Работа кипела в молодых энергичных руках. Быстро сколотилась и создалась 1-я рота гардемарин корпуса (Владивостокская).
Наступила моя очередь съезжать с «Генерала Алексеева». Спешно укладывали кадеты свое обмундирование и личные вещи в походные мешки и кисы. Получались довольно грузные кули. Возник вопрос: с ружьями пойдем, с ротным флагом или как нестроевая команда?
Узнали: французы берут оружие наше «на хранение», точно мы сами не умеем его хранить! Со скрежетом и чуть ли не со слезами укладывают кадеты жирно смазанные винтовки в парусину и зашивают тюками, чтобы не заржавели… ведь пригодятся когда-нибудь.
Раннее утро. Сыровато. Прохладно. В последний раз, пройдясь по палубе линейного корабля «Генерал Алексеев», который заменял нам родную землю – Россию, который вывел нас из красного плена, окинув его могучие обводы и священный флаг, простились мы со своим спасителем и сошли на палубу французского буксира. Помахали фуражками, прокричали «Ура!» и отошли по каналу. Прощай, родная земля! – теперь уж мы в Африке по-настоящему. Но где же негры? А вот и они! Подходим к пристани. На берегу взвод высоких солдат. Черные, живые, настоящие негры.
– Что это? зачем этот взвод? разве мы военнопленные?
– Нет, пожалуйста, не беспокойтесь, – предупредительно говорит любезный французский лейтенант, провожающий нас… в лагеря?.. Нет, в… баню! – Как можно? Сперва отмыться, продезинфицировать все вещи, а уж потом в чистые лагеря; а на негров не обращайте внимания: это не конвой, нет. Вы свободны здесь, как в любой стране, эти негры – проводники и ваша охрана от туземцев.
Перевожу кадетам своей роты речь французского офицера. Сдваиваем ряды, равняем фронт, и марш в дорогу. За спиной на плече не ружье, а сума, и сума претяжелая. Только ротный флаг впереди, да и тот в чехле. Ноги вязнут в песке, танки тяжелые, засиделись на корабле, отвыкли от походов; но гордость и ротная честь: идут красиво, стройно, сдвоенными рядами, держа равнение: вот-вот грянет песнь, русская, залихватская. Не ударят в грязь перед французом, да и перед неграми: солдаты ведь, хоть и черные, значит, знают толк в маршировке.
Солнце поднялось выше, стало припекать. Песок глубже, дорога тяжелей, становится жарко. Французский лейтенант бодро шагает рядом со мною и занимает разговорами о том, какую богатую культуру внесли французы в эту дикую пустыню и как расцвела Бизерта за 30 лет. Площадь озера, где стоят ваши корабли, говорит он дальше, равна Парижу и может скрыть весь наш флот; а гора Джебель-Кебир, где вы будете жить, по высоте равна Эйфелевой башне.
Но как ни интересны рассказы лейтенанта, идти все труднее и жарче, нестерпимо режут плечо два походных моих чемодана. Офицер их заметил, подзывает высокого негра и приказывает взять мои чемоданы.
– Ничего, донесу до места, – говорю я жертвенно; но сильная черная рука уже схватила мои чемоданы и, как перышко, перебросила их на могучее плечо.
– Тебе не тяжело? – спрашивает француз негра.
Он отвечает широкой улыбкой белых крепких зубов: ххыы! – и качает отрицательно черной головою. Какое облегчение плечу, жаль, что нет с нами фургона, он облегчил бы плечи всей роты.
Идем, идем; пески, да кактусы, да изредка стройные пальмы; а «бани» все нет да нет. Так прошли мы более часа, пока, наконец, на пригорке жидкого лесочка не увидали белого здания с черепичной крышей. Гигантские котлы, возле которых копошились негры-санитары и французский врач.
– Рота, стой! – скомандовал я. – Чемоданы долой! Сложить за фронтом!
Наконец-то! Какое облегчение. Кадеты стоят красные, разогретые – не по паркету шагать – по пескам Африки.
– Первый взвод! Вещи в дезинфекцию, люди в баню.
Вытаскиваем все кожаное: сгорит в дезинфекции; все остальное – черные санитары вилами в котлы, сотни градусов наконец убьют нашу мучительницу вшу. «Попила ты нашей кровушки, бледная, жирная, будет с тебя! Полезай в котел!» – острят голые кадеты, с удовольствием сбрасывая с себя одежду и белье и весело подставляя спину под теплый дождь.
Вхожу и я под душ. Испуганно срывается негр и шепчет на ухо: «Командир, пур офисье аппар, бян аппар, па савек ле матло!»
– Да это не матросы, – успокаиваю я моего заступника, – это мои кадеты, мне ли их стесняться идти вместе в воду. В огонь и в воду пойду со своей ротой!
Негр удивленно уступает. Другой подходит с сосудом пахучего масла и предлагает кисточкой смазать все волосы: все от той же «бледной и жирной». Принимаем медицинскую помощь.
Счастливые, освобожденные, чисто отмытые и одетые в чистое белье, точно новорожденные выходим мы из бани. Укладываем в чемоданы продезинфицированное платье, закусываем на дорогу консервами и хлебом. В лесочке собрались туземцы и с любопытством рассматривают руссов. Ко мне подходит седой французский доктор, любезно справляется о нашем здоровье, о бане и будущем житье в Бизерте. Благодарю за все. С ротой, нагрузившись снова мешками, двинулись мы в обратный путь вдвое длиннее и мучительнее первого, ибо шел он в гору и под проливным дождем.
Первый душ мы приняли голыми, второй в одежде и в полной амуниции. Щедро поливала природа Африки и наши походные чемоданы, вещи намокли – хоть выжми. Впереди всех шел высокий негр и вел вороного коня под желтым седлом. Это была лошадь французского лейтенанта. За ней шел я с этим офицером. За мной моя рота с субалтерн-офицерами. Мы подошли к берегу канала, переплыли на пароме на другой берег и вступили в Бизерту. Из-за дождя на улицах было мало народу, но те, кто был, долго провожали нас по улицам города, таково было общее любопытство в первые дни.
Пройдя весь город, вступили на шоссе и стали подыматься все выше и выше, через оливковые рощи, мимо полей и пальм, отдыхая в пути не более пяти минут, чтобы успеть засветло дойти до Сфаята. Еще последнее усилие, борьба с несущимися навстречу ручьями и потоками рыжей воды с сучьями и щебнем, в которой скользят усталые ноги в танках, и ноют плечи от набухших водою тюков…
Ура! Поднялись на дорогу, вот уже и белые домики Сфаята. Я остановил роту, дал ей оправиться и подтянуться. Мокрые до последней нитки, забрызганные грязью и глиной, мы вошли фронтом в лагерь Сфаят. На дорожке у белого барака стоял фронт старших гардемарин во главе с капитаном 1-го ранга Китицыным.
Подходя к фронту Владивостокского училища, я скомандовал своим севастопольцам:
– Смирно! Равнение направо! Господа офицеры!
Роты отдали честь друг другу и слились в одну жизнь. Молодые мичмана энергично и быстро указали приготовленные помещения для моих кадет, выдали постели, и кадеты, обсушившись, развесив мокрое обмундирование на деревьях и закусив, стали набивать соломою свои тюфяки и вскоре заснули на них мертвым сном; теперь уже никакое насекомое не беспокоило их до самого утра. Нового утра. Новой жизни.