Луиза глубоко вздохнула в ответ и грустно опустила свою хорошенькую головку; по-видимому, ее очень беспокоила и печалила эта неожиданная проволочка; но, в конце концов, она словно сдалась на уговоры шевалье.
Последний мигом просиял и стал изощряться в ухаживании, стараясь, насколько возможно, скрасить пребывание своей нежданной гостьи. Чтобы вернее пленить ее сердце, он нарядился в голубой кафтан «королевского цвета», надел кружевное жабо, бледно-голубой шелковый жилет с золотыми пуговицами и белые короткие брюки. В этом наряде он считал себя неотразимым и вовсе не ощущал бремени лет.
До завтрака Бруслар занял госпожу Луизу игрой на гитаре, а после завтрака — старинными романсами под собственный аккомпанемент на старом клавесине. Он прилежно старался смягчить свой громоподобный голос и придать ему небывалую мягкость, а в особенно чувствительных местах нажимал педаль и, обернувшись к своей гостье, кидал на нее нежные и томные взоры.
Бруслар был глубоко уверен, что против таких действенных приемов обаяния не в силах устоять ни одна молодая и чувствительная женщина. Это было его искренним убеждением.
К тому же надо сознаться, что Луиза казалась глубоко тронутой красотой романса, музыки, голоса и неподражаемым талантом певца. И если она еще не вполне уразумела то, что любовные строфы романса относятся непосредственно к ней, то не подлежало сомнению, что рано или поздно она это уразумеет.
Погода была ужасная, поэтому они не решились выйти на берег и провели весь день в стенах старого замка. Шевалье занимал свою гостью историей своего старого жилища, показывал портреты своих предков, знакомил с их особенностями, вкусами и наклонностями. Белокурая дама внимательно слушала его рассказы, задумчиво вглядывалась в изображения предков и казалась искренне заинтересованной историей замка.
Бруслар рассказал историю и особенность каждой комнаты; повторил имена личностей, занимавших ее комнату, восторженно отозвался о Тинтельяке, Фротте, Сен-Викторе… Она поддержала его восторженные отзывы.
Тогда шевалье перевел разговор на самого себя. Он описал всю свою жизнь, борьбу вандейцев, войны, в которых ему пришлось принимать горячее участие.
Он был участником начала вандейского движения, инсургентом 1792 года, сподвижником великого Шаретта, благородного Ларошжаклена, изящного де Тальмона, могущественного Кадудаля, верного Мерсье и многих других шуанских светил. О, сколько воспоминаний, сколько впечатлений, сколько ночей, проведенных настороже в томительной засаде под открытым небом, или в ползании на животе по обледенелой земле, или под прикрытием какой-нибудь полуразрушенной стены, чутко прислушиваясь к малейшему подозрительному шороху!.. Схватки с проклятым врагом, быстрая и страшная расправа с той или с другой стороны, смотря по тому, на чьей стороне оказывался перевес. Луиза слушала его с ярким румянцем волнения, с блестящими глазами, с волнующеюся грудью… Он выставлял себя героем, и она принимала его таковым, относилась к нему с явным восторгом и уважением.
— О да, эти вандейцы!.. Вот это люди!..
И шевалье продолжал, вдохновенный ее страстным поклонением:
— Да, я был всегда противником республики и сделался врагом императора. Наполеон, я знаю, боится меня, и это забавляет меня. Он прав, что боится: так или иначе, но я сдеру с него шкуру. Между мной и Корсиканцем завязалась борьба; лютая борьба, о пощаде не может быть и речи: «убей или умри»! Но убью я! Я в этом твердо убежден. Я верю в свою счастливую звезду, верю и жду!
Надо сознаться, что Луиза Кастеле с трудом сдерживалась, чтобы доиграть свою роль до конца и не выдать своего глубокого возмущения; ведь она была бедной девушкой; ее обласкала императрица Жозефина, выдала замуж за офицера, всем обязанного милостям Наполеона; ведь она выросла при дворе консула, потом императора, была знакома с интимной жизнью великого избранника судьбы, и вдруг этот жалкий дворянчик-фанатик дерзал называть великого императора Корсиканцем и Бонапартом! Но Луиза сдерживала свою ярость, предвкушая всю сладость предстоящей близкой мести. Почва для этого была артистически подготовлена ею. Она держала жизнь Бруслара в своих хрупких руках и была твердо уверена в том, что, несмотря на свой рост, свою геркулесоподобную фигуру, несмотря на свою колоссальную силу, он рухнет навеки от одного ее щелчка. Надо только выждать момент, нужны терпение и хитрость. Пусть болтает пока — это болтовня осужденного перед казнью.
И Луиза де Кастеле звонко смеялась своим серебристым, заразительным смехом, пленявшим императора и вносившим массу оживления в собрании в Сен-Клу или в Мальмезоне.
Она хохотала, когда шевалье де Бруслар перечислял на своих коротких пальцах всех ненавистных «синих» офицеров, задушенных им этими самыми руками. Она хохотала, слушая о тайных подкопах и подлостях «святой» войны за трон и алтарь, за королей и духовенство, за высшие силы и королевские лилии.
Шевалье воодушевлялся ее интересом, сыпал фактами, анекдотами, припоминал и удачно группировал полузабытые мелкие подробности.
О, какая жалкая роль была отведена в этих рассказах республиканским и императорским солдатам! Невежественные, трусы, они — по его рассказам — глупо попадались в самые грубые ловушки, а попавшись, тотчас же бросали оружие и молили о пощаде.
Ее так и подмывало крикнуть:
«В таком случае как же сталось, что в результате вы оказались побежденными? Да-да, ведь вы, безусловно, побиты, трижды побиты!»
Но она сдерживалась, сильная сознанием, что сама послужит орудием возмездия и воздаст сторицей этому наглому хвастуну за пролитую им и опьянившую его кровь.
Все прежние колебания Луизы рассыпались в прах: с подобными разбойниками, как Бруслар, все средства хороши.
Против тех, кто не стыдился убивать часовых из-за спины, отравлять источники, из которых пили солдаты, являются допустимыми и разрешенными все самые гнусные, самые чудовищные и предательские поступки. Долой уважение к хозяину дома! Долой благодарность за его кров, за его хлеб-соль!
Она могла со спокойной совестью отомстить за своего мужа и охранить императора, убив этого человека. Она была права, и ее совесть оставалась чистой и незапятнанной.
Эти соображения успокоили Луизу и влили в ее душу новый приток бодрости.
Сидя теперь, опершись красивой золотистой головкой на полную руку перед старым, страстно влюбленным в нее вандейцем, она была готова на все жертвы: жертву своего тела, жертву своей жизни, на все, лишь бы добиться своей цели — уничтожить эту враждебную силу и заставить навеки замолчать ненавистный язык.
X
Три дня прошли в проявлении безумной страсти со стороны мужчины и знаков нежного участия и лукавого любопытства со стороны женщины, в сердце которой любовь, казалось, возбуждала ответные чувства.
Предлогом ее пребывания служила все та же непогода. Действительно, море было бурно, и суда не рисковали пускаться в путь.
Однако в редкие минуты спокойствия обитатели замка выходили на морской берег. Эта странная парочка одиноко бродила по мокрому песку, останавливаясь по временам, чтобы обменяться нежным взглядом и улыбкой.
Шевалье теперь уже не сомневался в своей победе. Луиза краснела под его пламенными взглядами, опиралась на его руку при трудных переходах и не спешила отнять свою руку по миновании опасности.
Шевалье был на седьмом небе. В его жизни прошло много женщин, он имел много связей, продолжительных и мимолетных, но еще никогда до этого раза не испытывал такой полноты чувства, такой остроты страсти. Эта любовь, налетевшая на него неожиданным ураганом на склоне его лет, была как бы ярким, прощальным закатом, последним осенним «прости». Она затмила собой все его предыдущие привязанности. Ему казалось, что он обрел свой идеал, долго и тщетно разыскиваемую редкую жемчужину.
Ни Диана д’Этиоль, ни де Вобадон, ни Роза Банвилль, ни мадемуазель Дотинвиль, ни Эме Беррюэ, ни де ла Вакери, ни д’Анжу, ни одна из многих, чьи имена уже давно стерлись из его памяти, — ни одна из них не производила на него такого чарующего впечатления, как эта незнакомка, загнанная под его кров ураганом, как раненая чайка. Эта женщина была блистательным венцом его карьеры прославленного донжуана.
Когда на небе показалось яркое солнце, золотя своими лучами прибрежный песок, Луиза снова заговорила о необходимости своего отъезда в Англию, о муже. Но в ее тоне звучали неуверенность и нотка грустного сожаления.
Шевалье и слышать ничего не хотел. Одна мысль о разлуке леденила его кровь. Ее муж? Ах, что ему за дело до этого мужа! Он даже не пытался узнавать его имя, чтобы оградить себя от упреков совести. Англия? Что за фантазия? На что нужен этот морской переезд?
Однажды вечером он рискнул сказать:
— На что вам уезжать? Или вам здесь плохо?
— Ах нет, мне здесь, наоборот, слишком хорошо! — ответила Луиза со вздохом и тотчас же потупилась, словно спохватившись.
Но шевалье сиял. Это было признание! Он так пламенно добивался его. И вот наконец оно прозвучало!
Луиза, со своей стороны, готовилась к неизбежной развязке. По временам она все еще колебалась. Ее смущал не факт убийства, нет, а кошмарная необходимость пожертвовать собой, принадлежать этому полустарцу, этому ненавистному бахвалу, одно мимолетное прикосновение которого вызывало в ней трепет непреодолимого отвращения. А между тем обойтись без этого было нельзя. Пока она оставалась для него посторонней, он каждую минуту мог заподозрить ее, и тогда дело было бы неминуемо проиграно. Только в ее объятиях, в экстазе обладания был бы он способен вполне позабыться и без рассуждений, без размышлений всецело подпасть под ее власть.
Да, все это так, все это она прекрасно понимала, давно решилась на это. Но теперь, когда близилась роковая минута, все ее существо громко кричало и восставало от ужаса и отвращения.
Так прошла целая неделя. Луиза не решалась, а шевалье с каждым днем распалялся все сильнее и сильнее.