— Вот именно, — ответил он, — народ очень любит императрицу, и я слышал, что он против развода.
— О ваше величество, — с живостью возразил Фуше, — это еще не причина. Я хорошо знаю народ — это большое дитя. Оно с одинаковым успехом принимает всех людей и все правления. Я это хорошо знаю, недаром столько лет прожил на свете. Поверьте, что то же будет и в данном случае. Представьте народу молодую, красивую новую повелительницу, да еще царственной крови, и вы можете быть уверены в восторженном приеме.
— На измену способен, очевидно, не только народ, — проворчал Наполеон.
Все промолчали, так как против этого нечего было возражать.
Первым возобновил прения Талейран:
— Ваше величество, подумайте о будущем, о нарождающемся населении, о Франции будущего. Дайте ей спокойствие, уверенность в завтрашнем дне, дайте ей прямого наследника престола. Увековечьте свой род, закрепите за ним трон. Это — ваш первый долг. Не оставьте после себя — через пятнадцать, двадцать, тридцать лет — страну на произвол смуты, междоусобной брани и раздоров. Создайте династию, иначе — простите — вы не оправдаете высокого, славного назначения, ниспосланного вам свыше. Кроме того, осмелюсь заметить, что императрица Жозефина, несмотря на всю свою преданность и любовь, не всегда… держалась на высоте положения; ей случалось заблуждаться, что подчас компрометировало императорское достоинство.
Остальные министры подтвердили это заявление молчаливым наклонением головы.
Наполеон нервно смял какую-то бумагу, бывшую у него в руке. Все почувствовали, что это замечание попало в самую точку. Это была та струна, на которой и следовало играть. Но так как это была в то же время и очень чувствительная струна, то никто не решился настаивать, из боязни вызвать гнев императора и попасть в немилость, что ни для кого не было желательно.
Наполеон промолчал и на этот раз. В нем боролись два разнородных чувства.
Наступило молчание. Тогда Фуше наклонился к окну, откинул занавеску и как бы стал глядеть на проходящих. Наполеон машинально остановил на нем взгляд и отрывисто спросил:
— Что вы смотрите?
— На проходящих…
— А кто проходит?
— Кажется, Жюно…
Талейран склонился над плечом министра полиции и тоже заглянул в окно.
— Да, Жюно…
— И принц Мекленбургский, — с ехидной улыбкой прибавил Фуше, лукаво поблескивая прищуренными глазками. — Тсс, скажите пожалуйста: давно не виданный посетитель, Ипполит Шарль, а за ним — кто бы мог подумать! — де Паоло!
— Гм… значит, весь синклит?[5] — проворчал себе под нос Камбасерес.
Наполеон позеленел от сдерживаемой ярости. Была минута, когда он еле удержался, чтобы не наказать их жестоко за дерзость, но сдержался. Он понимал, что они действуют в интересах империи. Он порывисто встал с кресла и воскликнул громовым голосом, каким он командовал на полях битв:
— Будет! Довольно кривляний! Ваша взяла. Пишите в Австрию!
На этот раз вопрос о разводе был окончательно решен.
XXX
Жозефине волей-неволей пришлось сдаться. Умея владеть собой, она сумела придать акту отречения оттенок горделивого величия и героизма. Но близко заинтересованные знали, что это — не более как красивая маска, так как ее настоящие чувства были диаметрально противоположны показным.
Несколько месяцев спустя наступило падение Фуше: он получил приказ отправиться в свое имение, в Прованс. Это изгнание было главным образом вызвано эпизодом с Гранлисом. Император умел помнить.
Но умели помнить и другие.
В жилище Борана царило уныние. Принц во время своего кратковременного посещения обещал прийти к ним тотчас же по исполнении своей миссии. Но прошел вечер, следующий день и еще день, а принц не пришел. Тогда Рене, вполне уверенная, что ее тяжелые предчувствия сбылись, упросила отца сделать все возможное, чтобы разузнать о Шарле. Боран поспешил навести справки в штабе, но там ничего не знали о Гранлисе и предполагали, что он в армии. Тогда Боран стал похаживать вокруг дворца канцлера, делая вид, что восторгается и зданием, и часовыми, и выправкой солдат… Он заговаривал, предлагал вопросы, угощал в ближайших кабачках… Наконец ему удалось напасть на кучера, от которого он узнал, что ему пришлось на днях возить молодого офицера в адъютантском мундире в Венсенскую крепость. Он выехал в сопровождении полковника, но обратно ехал уже лишь один полковник.
Это известие прямо-таки ошеломило Борана. Потом он испугался за будущность Рене и свою. Что будет с ними?.. Их, наверное, будут преследовать… Увы, его опасения были вполне правильны. В одно прекрасное утро его вызвали к полицейскому комиссару для дачи показаний и предупредили, что если его показания окажутся неправильными, то он и его дочь подвергнутся личному судебному преследованию. Боран был крайне подавлен, и Рене тотчас же поняла по его виду, что произошло что-то недоброе; он был так обескуражен и растерян от всего случившегося, что не сумел скрыть от дочери и рассказал все, как было. Бедная девушка не выдержала нового страшного испытания и свалилась замертво на пол. К ней кинулись Блезо с женой.
— Эх, хозяин, хозяин, — заговорил Блезо, укоризненно покачивая головой, — зачем вы все это рассказывали?.. Ведь это убьет ее, хозяин!
— Правда, правда, друг! — пролепетал Боран. — Я совсем потерял голову… Из ума я выжил, старый дурак!..
Рене пришла в себя и постаралась скрыть свое страшное горе; она улыбалась окружающим, благодарила их за хлопоты, но боже, какая это была страдальческая улыбка, какой скорбный, надтреснутый голос!.. Начиная с этого дня, ее и без того уже слабое здоровье окончательно пошатнулось и пошло на убыль. Она таяла с каждым днем, снедаемая своим сердечным недугом, худела, побледнела до прозрачности. Однако с ее уст не срывалось ни одной жалобы, ни одного упрека судьбе.
Боран и супруги Блезо молча смотрели на нее и отворачивались, чтобы скрыть слезы. По ночам Боран слышал, как Рене ворочалась на постели в своей комнате, вздыхала, не находя сна, бредила, забываясь на короткий срок тревожным забытьем, звала в бреду своего возлюбленного Шарля…
Несчастный отец не знал, что делать, но раз на него снизошло вдохновение.
— Вот что, дети мои, — сказал он, — завтра воскресенье, магазин будет закрыт; что бы нам отправиться куда-нибудь за город, пикником?.. Ну хотя бы в сторону Венсена, что ли?..
Рене даже вскочила при этих словах и кинулась к отцу:
— Благодарю тебя, благодарю, отец!.. Какой ты добрый! Ты угадал мое желание!.. Конечно… завтра же… все поедем!..
На следующий день взяли экипаж и поехали. Вид крепости вызвал у всех содрогание ужаса. Эти мрачные, серые стены, бойницы, решетки, глубокие рвы, кованые двери, защищенные подъемными мостами, — все это леденило их сердца. Рене лихорадочно вглядывалась в крохотные решетчатые окна, мерила глазами неприступно высокие стены… Подумать только, что здесь томился ее принц, что здесь бесцельно сгорает его юная жизнь!.. Ужасно! Но что же можно поделать против этих часовых, пушек и рвов? Что делать, как не смириться, проклиная судей и палачей?
Опустившись на траву, девушка неподвижно просидела несколько часов подряд, не сводя пристального взора с роковых, кошмарных стен.
Вернувшись обратно, она была молчалива, но в ней ощущалась жизнь. Всю неделю она жила надеждой на новую воскресную поездку. Она так же, как и Людовик, считала часы и минуты… Когда наступила суббота, она уже с утра начала волноваться, готовиться к предстоящей поездке…
Так и установилось: каждое воскресенье, какая бы ни была погода, дождь или холод, все неизменно ехали к крепости. Эти поездки оживляли Рене, вливали в ее жилы бодрость… Боран и супруги Блезо радовались, глядя на ее лихорадочное оживление. Они по простоте душевной были далеки от мысли, что это не более как искусственное взбадривание, еще сильнее отражавшееся на организме несчастной девушки. Они не понимали, что каждая такая вспышка нервного подъема сопровождалась неизбежной реакцией и полным упадком сил.
Благодаря этим еженедельным поездкам в Венсен, где они всегда останавливались перекусить в одном и том же кабачке, им удалось перезнакомиться чуть ли не со всей деревней. Они осторожно выспрашивали жителей об узниках, содержащихся в настоящее время в крепости. По словам жителей, там не было никого интересного: несколько политических да несколько самых обыкновенных шпионов — вот и все. Очевидно, жители проглядели приезд Шарля и были далеки от мысли, что в стенах крепости томится узник королевской крови, прямой наследник трона Франции.
Но об этом не знал и сам комендант крепости. Ему было объявлено, что это — очень опасный государственный преступник, за которого он отвечает своей головой.
Ему был предписан самый строгий режим: к нему никто не имел доступа; никто не смел видеть его лицо и слышать его голос; пища и вода продвигались в его камеру автоматически, сквозь отверстие, сделанное в стене. Ни книг, ни газет, ни бумаги, ни перьев, ни карандашей, ничего ему не давали.
Но среди офицеров гарнизона носились слухи, что этот новый узник — государственный изменник, продавший Австрии какие-то очень важные документы. Этого было вполне достаточно. Гранлис находился под верной охраной.
Но кончилось тем, что эти еженедельные методические прогулки Боранов привлекли к себе внимание крепостной полиции. В одно из воскресений 1810 года к Боранам подошел агент полиции и потребовал ответа: что, собственно, привлекает их сюда каждое воскресенье, так как это место далеко не из веселых? Все страшно растерялись; Боран, путаясь, наскоро сочинил какой-то предлог. Агент стал еще суровее, записал их имена и местожительство и впредь строго запретил появляться вблизи государственной тюрьмы.
Они отправились домой в полном отчаянии. В следующую неделю Боран трепетал и вздрагивал от каждого звонка, с ужасом ожидая, что придут арестовать его, разлучат с Рене и бросят в тюрьму.