Савари слегка подтолкнул принца и закрыл за ним дверь, не входя в кабинет.
Людовик XVII остался наедине с Наполеоном и увидел, что император почти не переменился в эти истекшие два года, а разве только слегка пополнел.
Наполеон сидел за большим письменным столом, украшенным императорскими орлами. Высокие лампы заливали ярким светом весь кабинет.
Зоркий и глубокий взгляд Наполеона впился в вошедшего. Водворилось молчание, непередаваемое молчание двух величий.
Человек, вышедший из революции, продолжатель республики, всемогущий герой, взысканный судьбой, всесильный Цезарь настоящего времени, вершитель мировых переворотов, видел перед собой наследника четырнадцати королей Франции, первого дворянина страны, помазанника Божия, того, который родился в Версале под торжественный гром пушечных выстрелов, победных фанфар и оваций, в то время, когда законная монархия казалась в своих устоях незыблемой и вечной.
Этот миг дал Наполеону возможность оценить великую силу случая, превратность всего земного, измерить глубину бездонной пропасти и еле досягаемой вершины.
— Садитесь, — промолвил он ясным, твердым голосом.
Принц не спеша опустился в ближайшее кресло. Его жалкие лохмотья служили трагическим контрастом пышной шелковой обивке сиденья, но поза и движения были полны врожденного благородства и изящества.
— Господин де Гранлис, — начал Наполеон, — вы служили под моим начальством, начиная с Йены до Регенсбурга, вы отличились в битвах под Эйлау и Фридландом, я охотно способствовал бы вашей дальнейшей карьере… нужны были очень серьезные причины… для того чтобы я… прервал вашу службу… Вы это знаете…
— Да, знаю, — твердо ответил принц, глядя Наполеону прямо в глаза, — вы вменили мне в преступление мое происхождение, тогда как я весь горел одним желанием послужить своей родине.
— Были вы искренни?
— Вполне.
Принц с самого начала разговора упорно избегал какого бы то ни было обращения к Наполеону и не титуловал его «величеством».
Наполеон, конечно, сразу заметил эту особенность, но это не рассердило его. Этот молодой человек нравился ему. Несмотря на двухлетнее тюремное заключение, Людовик XVII сохранил собственное достоинство, гордость, привычку прямо и открыто смотреть в глаза. Это был цельный, благородный характер. Доведись ему царствовать на месте отца, весьма вероятно, что все обернулось бы совершенно иначе.
— Хорошо, — снова начал Наполеон, — вы были искренни. Но те офицеры, которые окружали вас, ваши друзья, были ли они так же искренни, как и вы?
— Они подчинялись моей власти, исполняли только мою волю. Я ручаюсь за их верность.
— Кому? Вам или мне?
— Обоим.
— Это несовместимо! Но не будем настаивать, они уже умерли.
— К несчастью, да. Это вечный укор мне.
Наступило молчание. Взгляды снова скрестились. Опять заговорил первым император:
— Вы вступили в мою армию обманным образом, под ложным именем.
— Императрица Жозефина… — с живостью начал было принц.
— Императрицу зовут Марией-Луизой, — прервал его Наполеон.
— Я знаю. Она моя кузина.
Наполеон быстро поднялся с кресла, сильно нахмурившись, и сухо заметил:
— Это уже слишком! Вы — ничто…
Принц вспыхнул, охваченный внезапным гневом, и воскликнул:
— Зачем вы так говорите со мной? Я не боюсь… Я, кажется, достаточно времени ожидаю участи герцога Энгиенского…
— Сударь!..
— …чтобы ничего не бояться с вашей стороны; да, именно от вас! Я — ничто? Нет, я — Карл-Людовик Бурбонский, герцог Нормандский, дофин Франции, сын короля Людовика Шестнадцатого и сам король после его смерти, Людовик Семнадцатый, по рождению и законному праву.
— Людовик Семнадцатый умер в Тампле.
— Нет, раз он перед вами.
Наполеон передернул плечами.
— Вы сущее дитя. Постарайтесь понять меня; повторяю: Людовик Семнадцатый умер в Тампле. Это факт общепризнанный, подтвержденный очевидцами и занесенный на страницы истории. Изменить здесь ничего нельзя. Ах, скажу вам, что те, кто спас вас, оказали вам плохую услугу! Спасая вас, они одновременно вычеркнули вас из списка живых. Что за медвежья услуга! — Он замолчал, тяжело передохнул, потом взволнованно докончил: — Уж если спасать, так спасать: и душу, и тело, и все прерогативы! Открыто, смело, среди белого дня, громко возвещая истину! Эх, будь тогда мой час да будь на то моя воля, я схватил бы вас в охапку, посадил бы перед собой на коня, и вы покинули бы Тампль, окруженный моими гренадерами, для того чтобы возвратиться в Тюильри.
— Как вы говорите! — растерянно промолвил принц. — И какое неопровержимое признание моих прав!.. Вы говорите за меня более горячо, чем я сам, и я, право, не понимаю…
— Дитя, дитя!.. Да, судьба сделала вас королем, судьба переменчива. А короли… ведь вы видели, как я поступаю с королями… В Тильзите и в других местах… Что такое короли? Один звук пустой! Ваши дяди тоже именуются королями, а что в том проку? Я прекратил им путь своей несокрушимой армией… О них позабыли во Франции и больше не интересуются ими. Время королей безвозвратно миновало. И вы сами, будь вы признаны, были бы принуждены изгнанником скитаться в Англии или России. Поймите, что империя утверждена во Франции на непоколебимых устоях. У меня родился сын, престол перейдет к нему. Я всю Европу зажал в своем кулаке. Повторяю: вы — ничто. Не спорю, судьба жестока и несправедлива к вам, но что же поделаешь? Она непреложна. Примиритесь же с неизбежным, забудьте свое происхождение, и вы закрепите за собой мое неизменное благоволение.
— Что же я должен сделать для этого?
— На это найдется множество способов… Хотите принять монашество? Тогда я вас сделаю настоятелем одного из крупнейших монастырей…
— О нет, благодарю вас, — прервал его в свою очередь принц. — Только не это: мои предки были очень религиозны и имели на то основание, являясь Божьими избранниками, но так как меня Господь лишил всего, то моя вера сильно поколеблена…
— О! — изумился Наполеон. — Вы… и вдруг заражены новыми веяниями?..
— Я, правда, еще молод, но я много видел, много слышал, а главное — много страдал. Я устал. И — может быть, это снова удивит вас — во мне нет твердой уверенности в Божественности начал самодержавного монархизма. Я очень низко ценю наслаждения власти, придворную пышность и низкопоклонство царедворцев. Мне кажется, что если бы я вышел из народа, то сделался бы революционером.
— Вы! Вы!..
— Да, я! И вот та причина, вследствие которой я принимаю ваше предложение. Я согласен — если таково ваше желание — покинуть Францию, Европу, эмигрировать в Америку и жить там как самый простой смертный, добывая личным трудом свое пропитание. Ведь у меня все отняли, и я — король Франции — очень беден. Я уступаю, но ведь вы не упрекнете меня в трусости. Вы видели меня в деле под Эйлау, Фридландом, Регенсбургом. Я, кажется, наглядно доказал свое мужество.
— Бесспорно. Но теперь настала моя очередь. Я не понимаю… Вы отказываетесь?
— Да, вы не можете понять… Для того чтобы понять, нужно, как я, иметь за спиной целую вереницу самодержавных предков-монархов. Корона?.. Я взвесил и нашел ее дутой и не заслуживающей человеческих забот. Поэтому я принимаю изгнание, неизвестность и вечное молчание… Я уеду, если хотите. Я во всем глубоко изверился и разочаровался. Вы — другое дело. Вы сами себя создали, вы одновременно и творец и творение. Ваша гордость имеет оправдание. У тех, кому приходится взбираться на кручу, кружится голова по достижении вершины. И это вполне естественно. Те же, кто родился на вершинах, не знают этого головокружения и по привычке смотрят на людей сверху вниз. Одним словом, как вы сами только что выразились, вы держите в своих руках и Францию, и всю Европу. Я служил под вашим начальством и верю в вашу счастливую звезду; поэтому я все же предпочитаю, чтобы Францией правили вы, чем мои родственники-предатели: графы Прованский, д’Артуа, герцоги Ангулемский и Беррийский.
— Принц, — сказал Наполеон, — дайте мне свое королевское слово, что вы говорите это искренне.
Поименованный своим титулом принц в радостном волнении поднялся с кресла и произнес:
— Я, герцог Нормандский, даю свое королевское слово императору французов в том, что отрекаюсь от всех своих законных прав и притязаний, а также и в том, что обязуюсь отныне жить жизнью частного лица под вымышленным именем по ту сторону океана…
— Хорошо, — сказал Наполеон, — вы свободны. Да, еще одно слово! Вы без средств; завтра Камбасерес передаст вам двадцать тысяч франков и переведет миллион франков на американские банки. Вы никому и никогда не откроете своего настоящего происхождения, не передадите нашего сегодняшнего разговора и соглашения и с первым отходящим кораблем покинете Францию… Решено?
— Благодарю, — ответил принц. — Но эти деньги…
— Не беспокойтесь, — прервал его Наполеон, — ваш дом был богат, считайте, что это возмещение Франции…
— Пусть так. Теперь о другом. Здесь, в Париже, живут двое преданных слуг, которых я хотел бы увезти с собой, — это старик и молодая девушка.
— Боран с дочерью? — промолвил Наполеон.
— Да! А разве вам известно?
— Мне все известно, — сказал Наполеон, пристально глядя на принца. — И мне очень тяжело… объявить вам, что дочь Борана умерла четыре месяца тому назад, а вслед за ней и сам он.
— Умерли! Она умерла! Рене! — дико вскрикнул принц, и крупные слезы затуманили его глаза и покатились по щекам.
— Вы любили ее? — спросил император.
— Да, я любил ее; она, вероятно, умерла, не перенеся разлуки со мной…
— Говорят… она была вашей любовницей?
— Нет… Возможно, что она стала бы моей женой.
— Вы дали мне слово, но и без него я понял бы сейчас, что вы действительно решили отречься. Прощайте, принц. Знайте, что я искренне желаю вам добра! — произнес император, а затем открыл дверь и громко сказал: — Савари, поручаю его тебе!
Проходя мимо императора, законный наследник царственных лилий Франции невольно слегка склонил перед ним голову. Наполеон улыбнулся. Это была лестная почесть: он стоял выше королей.