Вот они пронеслись, и после них весь путь представлял собой одну сплошную равнину, где были разбросаны растоптанные человеческие тела, по которым неслись эти сказочные кентавры.
Были убиты генерал Гонуль и Дальман; но общей массе было не до того. Она неслась вперед, как на крыльях, властно охваченная стихийной силой воинственного разрушения. Она ураганом ворвалась в центр русского войска и стала топтать, колоть и резать его, не щадя своих сил ради счастья и славы Франции.
Холм был освобожден. Его враги были рассеяны или убиты. Все те, что остались в живых от двух полков — Оверна и Изембурга — человек около двухсот, не более, — могли, наконец, вздохнуть свободно.
Гранлис сказал молодому полковнику, протянувшему ему обе руки:
— Вы пришли очень поздно…
Битва шла своим чередом, с переменным счастьем то для одной стороны, то для другой, но на поле сражения стоял непрерывный стон и предсмертный крик раненых и умирающих.
Этот день по числу потерь был выдающимся в летописях военной истории. С обеих сторон выбыло в общей сложности более пятнадцати тысяч человек убитых и смертельно раненых. Все это были люди молодые, крепкие, полные сил и преданности своей родине, своим великим идеям. И всех их — русских, французов и немцев — всех их одинаково жаль: каждый из них был целый мир — человек!
Остатки двух иностранных полков предстали перед Наполеоном. Измученные, окровавленные, истерзанные, с обрывками вместо амуниции и обломками вместо оружия, они стояли перед ним безгласные и сумрачные, с немым упреком в глазах, и он понял их.
Все были ранены, поголовно все, кто сильнее, кто слабее. Всех удручала мысль о товарищах, павших в честном, неравном бою там, на этом злосчастном кургане. Энтузиазм пропал, его заменила апатия. Теперь уже никому не хотелось кричать: «Да здравствует император!»
Наполеон заговорил. Его речь была отрывиста, но голос невольно выдавал его волнение. Он сказал:
— Офицеры и солдаты! Победа обеспечена. Часть заслуги принадлежит и вам, так как вы способствовали тому. Вы до последней минуты честно защищали вверенную вам позицию; оба ваши полка потеряли там командиров и товарищей, но сохранили честь и спасли знамена. Офицеры, полков Оверна и Изембурга более не существует; я причисляю вас к своей свите; поручики, я произвожу вас в капитаны. Солдаты, те из вас, которые еще способны к военной службе, будут приняты в другие полки, раненые же будут препровождены во Францию. Позже все будут награждены по заслугам. Ваше геройство будет оценено по достоинству…
Наполеон слегка пришпорил коня и отъехал в сторону. Вслед за ним раздалось слабое:
— Да здравствует император!
Маршал Бертье прошелся по рядам уцелевших в ужасной бойне. Он пожимал плечами и с состраданием качал головой при виде ужасного состояния несчастных.
— Идите отдохнуть, подкрепитесь хоть немного, — сказал он офицерам, — вы еле держитесь на ногах… А завтра явитесь ко мне… если будете в силах.
Те молча повиновались.
— Вот видите, — сказал Наполеон сопровождавшему генералу Дюроку, — они все еще дуются; они прямо-таки неисправимы!
— Ваше величество, вы правы, — ответил маршал, — это черная неблагодарность; вы соизволили разрешить резать их без передышки, как на бойне, в течение четырех часов кряду, а они вдруг осмеливаются быть недовольными! Что за черствые натуры!
Император невольно улыбнулся. Теперь уже ничто не в силах было смутить его радость. Триумф был полный. И русская, и прусская армии были одинаково разбиты наголову и бежали к Кенигсбергу, оставляя по пути своих раненых.
Наступила ночь, шел сильный снег. Раненых спешно подбирали с поля битвы и препровождали в ближайший городок, где расположился военный госпиталь. Туда же были препровождены и Гранлис со своими товарищами. Путь был не из близких, пришлось пройти пешком чуть не все поле сражения. На них смотрели все: от офицеров до последнего солдата включительно. Все оборачивались на их пути и провожали их сочувственными взглядами.
— Бедняги, — говорили некоторые, — ловко их отделали…
— Да… Какие они были белоснежные утром, а теперь стали ярко-красными…
Офицеры подходили и жали руки последним из уцелевших «кадетов императрицы».
— Вы были великолепны, — прочувствованно говорили они. — Вы — честь и слава нашей армии!..
Герои отвечали им слабой улыбкой; первый пыл прошел, и перед ними неотступно стояли кровавые видения этого трагического дня, полного непередаваемого ужаса.
V
Госпиталь был переполнен и не вмещал раненых. Пришлось остановиться в предместье, расположиться в покинутых ригах, благо там нашлись запасы соломы. Солдатам были розданы пища и вино. Они накинулись на нее, как проголодавшиеся волки, а насытившись поспешили растянуться на соломе. Товарищи помогали тяжелораненым накладывать временные повязки, до прихода хирургов. Потом все эти австрийцы, вырванные из своей родной почвы и посланные сюда на это кровавое дело по воле французского цезаря, забыли и свою родину, и Францию, и прошлое, и настоящее — они уснули тяжелым, мертвым сном.
Пятнадцать человек уцелевших офицеров полков Оверна и Изембурга были помещены в здание монастыря, покинутого братией; унтер-офицеры в числе двух десятков помещались в том же здании, но в другом флигеле. Все это были чистокровные французы, старые воины, свидетели побед в Египте, при Маренго и под Аустерлицем. Все они были закаленными, бравыми храбрецами, которых ничем не удивишь.
Добравшись, наконец, до стоянки, они поспешили развести огонь и заняться приготовлением пищи. Для этого им пришлось предварительно обшарить все монастырские шкафы, кладовые, чердаки и погреба. Но зато сколько радости было, когда они нашли окорока, колбасы, гусиные полотки, консервы, а в особенности когда им удалось извлечь из подвалов несколько десятков запыленных бутылок старого вина! Они радовались как дети и поспешили приступить к пиршеству.
Кадеты собрались в монастырской столовой и меланхолически следили за оживленными приготовлениями своих унтеров, расположившихся в монастырской приемной. Несчастные офицеры от усталости и голода еле держались на ногах и тщетно поджидали подвоза провианта, который все не появлялся. Но их офицерский чин препятствовал им воспользоваться награбленным добром. Однако, входя в положение солдат, они почувствовали, что у них не хватит мужества остановить действия своих унтеров, но принять в них деятельное участие они не могли. Поэтому им только и оставалось, что глотать слюнки да вдыхать в себя пар дымящихся котлов.
Орсимон, наконец, не выдержал этой пытки, он подошел к окну и крикнул:
— Сержант!
На зов откликнулся Кантекор.
— Слушаю! — ответил он и тотчас же появился под окном. — Что прикажете?
— Что прикажу? Гм… да, собственно говоря, ничего не прикажу, друг мой, — сконфуженно промолвил офицер, — но в случае, если у вас что-нибудь останется лишнее… когда вы будете совсем сыты, то было бы очень любезно с вашей стороны, если бы вы подумали о своих поручиках… Откровенно говоря, мы умираем с голода.
Кантекор даже подпрыгнул на месте.
— Как, у вас ничего нет? Бедные дети! О чем же думают ваши денщики?
— Их больше нет, они все остались там.
— Ах, скажи на милость! — сокрушался Кантекор. — Конечно, это нужно сварганить… Вас сколько всех? Пятнадцать? Ладно, так и будем знать…
И Кантекор чуть ли не бегом отправился обратно.
— Корректно ли это, Орсимон? — сказал с мягким упреком Гранлис, которого все молчаливо, но единодушно признали своим главой.
— А уж это мне безразлично: корректно или нет, — ответил молодой человек. — Я чересчур голоден. А так мы по крайней мере и поедим, и выпьем. Ах, — вздохнул он, — правда, я отныне имею право лишь на один-единственный стакан вина!..
— Почему так?.. Что за чушь! — раздалось кругом.
— Нет, это не чушь, — серьезно промолвил офицер. — Но только это моя тайна…
В это мгновение вдали раздался зычный голос Кантекора. Он произнес:
— Товарищи, мы собираемся устраивать целое пиршество, а напротив нас сидят бедные дети, у которых нет ни хлеба, ни вина, ни мяса. Они падают от голода и усталости. Это наши бедные молоденькие маркизы и поручики-аристократы. Поэтому живо за дело: собирай пятнадцать полотков, пять окороков, пять копченых языков, котел супа и тридцать бутылок вина. Живо, тащи все это, братцы, нашим офицерам!
Все охотно повиновались приказанию. Сборы так и закипели.
— Бедняжки, — шептали некоторые, — кто же их знал?.. Они молчали… Голод хоть и не тетка, а вот, поди же ты, гордость не позволяет.
— Да, а умирают как заправские герои! Даром что молоко на губах не обсохло.
Мгновение спустя перед голодными поручиками аппетитно дымился ароматный суп. Они не заставили себя просить и молча сосредоточенно принялись за еду под растроганными взглядами деликатно удивлявшихся сержантов.
Орсимон набил себе полный рот, но остался грустным и задумчивым. Сущая аномалия! Что с ним? Невантер поспешил налить до краев его стакан рубиновым ароматным вином. Орсимон лишь вздохнул в ответ.
Это не на шутку встревожило его товарищей. Трагизм последних событий тесно сблизил между собой всю эту юную компанию. Все былые размолвки, спесь, чванство и беспричинные антипатии рассеялись на поле битвы вместе с последними облаками порохового дыма.
— Что с тобой, Орсимон? Что с вами, Орсимон, вы больны?.. Тебе нехорошо?..
Но он только отрицательно потряс головой и завздыхал пуще прежнего.
Комизм этих гримас успокоил его товарищей и вызвал взрыв веселого молодого смеха.
— Вы спрашиваете, что со мной? Ах, дети мои, дети мои, — решился он, наконец, произнести, — со мной то, что для меня отныне померкли вся радость, все счастье, весь смысл бытия! Это ужасно!
Тут он артистически сделал паузу.
— Ну полно, не томи нас! — сказал Микеле. — Говори скорее, что с тобой приключилось? Не потерял ли ты свой кошелек? Или, может быть…