– И что объявляется разделение власти…[58] не помню, он как-то чудно это назвал.
– Что регенты – представители короля или исполнительной власти – обязаны принести присягу.
– И что все должны печься о благе государства. Это самое лучшее из всего сказанного, остальные слова лишние.
– Вы только послушайте, дорогая, как они зашумели.
– Сейчас начнется обсуждение. Наш попик вызвал целую бурю. Как его зовут?..
– Дон Диего Муньос Торреро.
– Кажется, он опять берет слово.
В самом деле, в поддержку своих предложений Муньос Торреро произнес вторую речь.
– Теперь мне еще больше понравилось, гораздо больше, сеньора графиня, – сказала сеньора Сисньега. – Право, я бы сделала его епископом. Все, что он сказал, справедливо и разумно, не правда ли?
– Да, кортесы приказывают, а король повинуется.
– Раз кортесы – «суверенитет нации», выходит, что правительство нашего королевства находится здесь, в театре.
– Теперь очередь Аргуэльеса. Что мне особенно нравится, дорогая моя, так это то, что все выражают свое полное согласие. Дело, пожалуй, обойдется без споров.
– Поначалу дело идет гладко. Заметьте, это всего лишь первое действие.
– Вот заговорил Аргуэльес.
– О, замечательно! Много ли найдется ораторов, умеющих выражаться так изящно, непринужденно и вместе с тем величественно? Его проникновенная речь удивляет и чарует, всем своим видом и голосом он одинаково ласкает и зрение и слух. Я не могу глаз от него оторвать.
– Ни с чем несравнимо! – с восторгом воскликнула донья Флора. – Что ни говорите, а это отличная мысль ввести у нас в Испании подобное новшество. Наконец-то раскроются все плутни, которые вершились правительством, да и свора бездельников сильно поредеет.
– Боюсь, здесь больше блеска, чем пользы, – возразила графиня. – В ораторах недостатка не будет. Нынче все научились красно говорить. Но дело делать потруднее, чем языком болтать.
Таким образом шло обсуждение речей, последовавших за выступлением Муньоса Торреро и затянувших заседание допоздна. В театре зажглись огни. Забыв об усталости, обе дамы до ночи не покидали своих мест, увлеченные, подобно другим зрителям, красочной сценой, которая ныне всем приелась и никого больше не волнует, а в те времена будоражила воображение. Произнесенные в тот день речи оставили в умах людей неизгладимый след. Можно ли их забыть? Даже теперь, после того как передо мной прошло столько выдающихся ораторов, мне все еще кажется, что депутаты, выступавшие в день открытия кортесов, были самыми замечательными, красноречивыми, суровыми и правдивыми изо всех, кто когда-либо докучал своим словом нашей матери-Испании.
Как ясно все было в тот день! И какой мрак окутал потом это собрание – попеременно то театр, то церковь, то зал[59], – ведь суверенная нация нескоро получила свой собственный дом. Прекрасным был твой первый день, о новый век! Попытайся и свой последний день провести не хуже.
Поздней ночью по трибунам прошел шепот. Регенты должны принести присягу, так постановили кортесы. То был первый гордый шаг суверенной нации, жаждавшей, чтобы перед ней склонились те, кто воплощал власть короля. В ложах шептались: «Они не принесут присяги» – и слышались возражения: «Еще как принесут».
– Я думаю, одни присягнут, а другие нет, – сказала Амаранта. – Власти пытались привлечь на свою сторону народ и армию, но ни там, ни тут не достигли успеха. У кого хватит мужества, тот пошлет кортесы к черту. Слабые духом будут на коленях ползать по этой сцене, где еще не успели отзвучать голоса комедиантов Кероля и Карамбильи[60], они поцелуют скамью, на которой восседает тот молодящийся старец, – если не ошибаюсь, это дон Рамон Ласаро де Доу[61].
– Пусть присягнут, и все обойдется мирно, без спора. Слышите шум внизу?
– Шумят и на галерке. Народ полагает, что на сцене идет комедия Кастильо[62] «Дом по соседству», и хочет принять участие в спектакле, не так ли, Арасели?
– Да, сеньора. И этот новый актер, который сует нос куда не следует, наделает кортесам кучу неприятностей.
– Народ требует привести их к присяге, – сказала донья Флора.
– А вскоре потребует накинуть им на шею веревку и повесить вместо декораций.
– Там, за стенами театра, настоящая буря.
– Те, что сейчас вышли на сцену, кажется, и есть регенты.
– Совершенно верно. Видите, Кастаньос[63] и старик Сааведра[64].
– А за ними идут Эсканьо[65] и Лардисабаль[66].
– Как! – удивилась графиня. – Лардисабаль тоже присягает? Да ведь этот упорный и непреклонный враг свободы хвастался направо и налево, что заткнет кортесам рот.
– И все-таки он присягает.
– В Испании все потеряли совесть… Но где же епископ де Оренсе?
По галерее пронесся ропот:
– Епископ де Оренсе отказался.
В самом деле, епископ де Оренсе не пожелал принести присягу. Остальные четыре регента проявили покорность, хоть и неохотно. Общественное мнение было настроено против них. Заседание закрылось, народ стал расходиться, обсуждая по дороге событие, завершившее торжественный день. Почти все говорили:
– Упрямый старикан не пожелал присягать. Но хочешь не хочешь, а присягать придется.
– На виселицу старика! Не подчиниться постановлению о присяге, которое наверняка будет называться «Законом 24 сентября», – значит, превратить кортесы в пустую забаву.
– Я бы ни на что не смотрел и всякого, кто не склонит головы, велел бы схватить, а затем…
– Эти сеньоры только и мечтают, что об абсолютной монархии!
Высказывались, правда, и другие мнения, однако их было меньшинство.
– Какой достойный пример подал епископ своим единомышленникам! Негоже королевским представителям унижаться перед этими болтунами…
– Посмотрим, чья возьмет, – говорили одни.
– Посмотрим! – не сдавались другие.
Две партии, родившиеся задолго до этого дня, медленно накапливали силы; они шли вперед, их поступь была еще неуверенна, но они больше не желали ковылять на детских помочах, сосать грудь и питаться кашицей – во рту у младенцев прорезались первые зубки.
Прощаясь с Амарантой и доньей Флорой, я пообещал быть у них на следующий день и сдержал слово. В одном из кадисских кафе мне повстречался дон Диего, который снова предложил ввести меня в дом своей матери; мне так не терпелось попасть туда, что мы, не откладывая, назначили посещение на один из ближайших дней. Я навестил также лорда Грея, у него все было по-старому. Услышав, что я собираюсь к донье Марии, он сперва выразил удивление, а потом сказал, что сам часто там бывает.
Итак, однажды под вечер я отправился вместе с доном Диего к его матери, предварительно выслушав еще раз все его наставления.
– Постарайся прикинуться ханжой, – сказал он мне, – если не желаешь, чтобы тебя выгнали из дому. Я сказал сестрам, что ты в Кадисе, они очень хотят тебя видеть. Не вздумай ухаживать за ними. Помни, ни звука о моих ночных вылазках, ведь я их скрываю от матушки. С друзьями дома, с которыми ты встретишься в нашей гостиной, говори так почтительно, словно это светочи родины и кладези премудрости и прочих добродетелей. Словом, рассчитываю на твое благоразумие.
Мы подошли к дому – красивому зданию на улице Амаргура. Наверху обитала семья Лейва, в бельэтаже – графиня де Румблар, которая вследствие ревматического приступа, уложившего в постель ее знатную родственницу, взяла на себя с присущим ей властолюбием обязанности главы и верховного правителя семьи. Поднявшись по лестнице, мы остановились – до нас донесся далекий и торжественный гул молитв.
– Переждем, – сказал дон Диего, – я слышу, Остоласа[67], Тенрейро[68] и дон Пако хором читают молитвы. Дона Пако ты знаешь, а эти двое – депутаты, они здесь постоянные гости.
Я с интересом оглядывал дом; это было прекрасное и веселое здание, как все здесь, в Кадисе. Большие окна галереи выходили на внутренний двор; простенки были сплошь увешаны писанными маслом картинами на различные сюжеты – религиозные и светские. Наконец молитвы смолкли и я имел честь войти в зал, где находились донья Мария с двумя дочерьми, дон Пако и еще трое незнакомых мне кабальеро. Графиня, словно снисходя с высоты своего великодушия, приняла меня с несколько церемонной и надменной учтивостью, но в общем милостиво и благожелательно. Девушки, подчиняясь установленному в доме этикету, поклонились молча, не разжимая губ. Дон Пако, щеголявший своей ученостью в Кадисе не менее, чем в Байлене, обратился ко мне с напыщенным приветствием. Остальные поглядели на меня недоверчиво, с явным предубеждением, как на чужака, и ограничились чопорным кивком головы.
– Ты опоздал к чтению молитв, – заметила донья Мария сыну и знаком предложила мне сесть.
– Разве я не говорил вам, – быстро нашелся юноша, – что молюсь сегодня в монастыре Кармен Кальсадо? Оттуда я и иду вместе с Габриэлем, который только что исповедовался у отца Педро Адвинкулы.
– Педро Адвинкула поистине святой отец! – произнесла с преувеличенным восторгом донья Мария.
– Равного ему духовника не сыскать во всем Кадисе, – подхватил я. – А какой проповедник! Никто не может тягаться с ним, когда он беседует с прихожанами.
– Это верно.
– Я как зачарованный слушаю его проповеди.
– Поздравляю вас с успехами по службе, – сказала мне донья Мария.
Я почтительно склонил голову перед хозяйкой дома.