– Не знаю… молчи… нет, никого из этого дома, – ответила она в смятении. – Ты мне больше не веришь?
– Нет, почти что нет.
– Разве я когда-нибудь лгала тебе?
– Никак не разберусь, что представляет собой этот дом и его обитатели. Мне кажется, что здесь, в этой обители лжи и притворства, все обман. Лгут те, что живут здесь, лгут те, что приходят сюда, и даже я вынужден был прибегнуть ко лжи, чтобы появиться здесь. Воздух этого дома насыщен фальшью и обманом. Сердца, порабощенные деспотической властью, должны пожертвовать своей искренностью за право на жизнь. Здесь с высоты своего кресла правит злой гений семьи – донья Мария. Мне душно здесь, я жажду бежать отсюда. Меня окружает тысяча неразгаданных тайн, а над всеми моими чувствами незримо властвует одно, самое тяжкое и мучительное из всех – недоверие. У меня сжимается сердце при горькой мысли, что я больше не верю, не могу верить ни словам, ни клятвам моей Инесильи.
– Успокойся! Донья Мария не сводит с нас глаз. Дон Диего тоже. Я умираю от горя… Но ради бога, сеньор дон Габриэль, – прибавила она, повышая голос, – человек, который собирается после войны принять священный сан, не должен с таким пылом говорить о битвах. Расскажите же, что было потом.
Донья Мария со своего трона подозвала меня торжественно-церемонным тоном:
– Сеньор дон Габриэль, мы все жаждем послушать те чудеса, о которых вы повествуете с таким жаром и волнением.
– Сеньор рассказывал мне, – произнесла Инес так непринужденно, что я был поражен, – как при осаде Сарагосы, когда он находился в одном из домов предместья, французы устроили подкоп, заложили несколько бочонков пороху – ведь верно? – и подожгли.
– А что же случилось затем, сеньор дон Габриэль?
– А затем мы взлетели на воздух, – сказал я. – Сожалею, что вас там не было… разумеется, чтобы вы могли полюбоваться подобным зрелищем…
– Благодарю вас.
Черные вороны полностью завладели мной, требуя подробно описать, как все произошло. Инес тем временем, повинуясь знаку доньи Марии, приблизилась к ее креслу, а я незаметно (ученье пошло мне, как видно, впрок) стал их подслушивать.
– Ты слишком долго беседовала с этим юнцом, – сказала с неудовольствием сеньора. – Двадцать минут! Целых двадцать минут продолжался ваш разговор!
– Сеньора матушка, – ответила Инес, – он во что бы то ни стало хотел рассказать мне о своих подвигах… Я пыталась положить этому конец, но все было тщетно. Он перечислил мне семь осад, пять битв и бог знает сколько стычек.
«Как ловко притворяется, как лжет, как обманывает! – воскликнул я про себя с бешенством. – Я готов задушить ее!»
Тут к Инес подошел лорд Грей, их беседа затянулась надолго. Кипя от ярости, мучаясь и ревнуя, я с трудом сдерживался и продолжал всячески поносить кортесы перед доньей Марией, Остоласой и Вальенте.
Время шло, донья Мария важно и величественно дала понять, что пора расходиться. Прощаясь со мной, Инес украдкой шепнула:
– Помни, что я сказала.
Потом она минут десять прощалась с лордом Греем.
Я жаждал вырваться из этого дома и больше никогда сюда не возвращаться. Откланявшись, я поспешил прочь из гостиной графини. На лестнице ко мне присоединился лорд Грей, вышедший вскоре после меня.
– Друг мой, – сказал я, когда мы очутились на улице, – вы повсюду пользуетесь благосклонностью дам.
Ответа не последовало. Лорд Грей шагал, нахмурившись, с опущенной головой, молчаливый, как изваяние. Тщетно я пытался вызвать его на разговор – он не проронил ни единого звука и, только прощаясь со мной, мрачно сказал:
– Друг, который овладеет моей тайной и использует ее помимо моей воли, не друг мне. Вы мне верите?
– Немного.
– Так вот, случается, я ссорюсь даже с друзьями.
– Прежде чем дело дойдет до ссоры, благоволите завершить мое обучение фехтованию.
– С большим удовольствием. Прощайте.
– Прощайте.
Прошло много дней. То я жаждал вновь попасть в гостиную графини де Румблар, то давал себе слово, что моей ноги там не будет, до того претили мне ложь и лукавство, превращавшие этот дом в театральные подмостки.
Некоторое время я не встречал англичанина ни на Острове, ни в Кадисе, когда же я сам отправился к нему, слуга сказал, что лорд Грей никого не принимает.
Это случилось в тот день, когда упало ядро. Понятно ли читателю, о чем идет речь? Я говорю о памятном дне, когда близ башни Тавира на Кадис упало первое вражеское ядро. Да будет известно, что это первое ядро, как, впрочем, и те, что за ним последовали, странным образом не разорвалось. И вот снаряд, который должен был посеять в городе смерть, отчаяние и слезы, вызвал смех и шутки. Юноши извлекли из него свинец и, поделив между собой, разнесли во все концы города. В те времена у женщин вошла в моду прическа с локонами, ниспадавшими на шею штопором, и свинец нужен был для изготовления металлических заколок, которые поддерживали завитые пряди волос.
Таким образом, французские ядра оказали важную услугу кадисским модницам. Вмиг были сочинены знаменитые куплеты:
В Кадисе рвутся бомбы,
а патриотки
все мастерят из осколков,
ах, папильотки.
Итак, в тот день, когда упало первое ядро, я, не достучавшись в дверь знатного англичанина, случайно повстречал на обратном пути дона Диего, который по воле судьбы вторично привел меня в дом доньи Марии.
– Ты от лорда Грея? – спросил дон Диего. – Говорят, он впал в меланхолию и нигде не показывается. Знаешь, мне удалось добиться от матушки обещания больше не принимать его.
– Но по какой причине?
– А по той, что он слишком любит девушек, и мне не нравятся его беседы с моей невестой. Матушка не желала уступать мне, но я настаивал: «Или я, или лорд Грей». Вот ей и пришлось согласиться.
– Другими словами, ему отказали от дома.
– Под благовидным предлогом. Матушка сказала, что плохо себя чувствует и временно прекращает приемы.
– А на улицу девушек не пускают?
– Только по воскресеньям, когда они вчетвером идут к ранней мессе. Но ты приходи к нам, когда хочешь. Матушка тебя ценит и всегда о тебе спрашивает. Как раз сегодня ты мне очень нужен. Идем, ты будешь моим свидетелем.
– Свидетелем?
– Да. Матушка собирается наказать меня, ей насплетничали, будто вчера видели меня в кафе. Я и в самом деле там был, но, разумеется, всячески отрицал это и, чтобы придать больше веса моим словам, сказал: «Спросите дона Габриэля, он вам подтвердит, что мы вместе смотрели, как качают воду на водокачке…»
– Что ж, пойдем.
В патио мы узнали от слуги, что доньи Марии нет дома.
– Да здравствует свобода! – воскликнул, прыгая от радости, дон Диего. – Габриэль, мы одни. Ура, сестрички, давайте веселиться!
Из дома донеслись громкие крики, возвещая, что девушки ликуют, сбросив иго тягостного рабства. Едва мы вошли на половину дона Диего, как навстречу нам устремился дон Пако с ремнем в руке; он задыхался, что-то несвязно бормотал, костюм его был, против обыкновения, в беспорядке, парик взлохмачен.
– Сеньорито дон Диего, – выпалил он, собравшись с силами, – сеньора запретила вам выходить из дому. Когда она вернется, я доложу ей о вашем непослушании.
Дон Пако походил на заливающуюся лаем собачонку, мимо которой человек пройдет равнодушно, даже не останавливаясь.
Юный граф схватил в руки палку, стоявшую у кровати, и, угрожающе размахивая ею, закричал:
– Каналья, негодник! Попробуй сказать хоть одно слово, я тебе все кости переломаю.
– Этого я больше не в силах терпеть! – проговорил дон Пако, и уже не ярость, а слезы дрожали в его голосе. – Всевышний Бог и ты, Пресвятая Дева, сжальтесь надо мной! Они доконают меня. Если я позволю им делать все, что вздумается, сеньора прогневается, а я скорее предпочту, чтобы солнце погасло, чем вызову гнев моей госпожи. Если же я попытаюсь удержать их, мне не миновать побоев, щипков и царапин… Как хотите, сеньор дон Диего, а на этот раз ваша матушка узнает правду. Я больше не в силах молчать… До сих пор я покрывал ваши ночные похождения. Но как заглушить голос совести, который кричит: «Злодей! Предатель! Неверный слуга!..» Нет, я все доложу сеньоре, а тем временем – порядок, тишина, повиновение и все по своим местам.
В слепой ярости дон Диего взмахнул палкой и принялся колотить злополучного наставника, приговаривая:
– Порядок, тишина, повиновение!
Без моего заступничества дон Диего, наверное, прикончил бы беднягу, а тот, боясь всполошить криками соседей, терпеливо сносил удары и только шепотом, задыхаясь от слез, повторял:
– Этот дикарь убьет меня! Заступитесь за меня, дон Габриэль, заступитесь!
В поисках спасения дон Пако выскочил в коридор, мы поспешили за ним, и все трое, пробежав через просторное помещение, очутились на пороге комнаты с большими зарешеченными окнами, выходившими на улицу; здесь мы застыли, ошеломленные диковинным зрелищем, какое только можно вообразить себе в приличном доме, где вдруг сняты все запреты. Асунсьон, Пресентасьон, Инес – все три девушки, очаровательные и озорные, казалось, совсем потеряли голову, неожиданно очутившись на свободе. Но прежде чем рассказать вам, читатель, как вели себя юные пленницы, которые на один миг получили право свободно порхать по своей клетке, я опишу, как эта клетка выглядела.
Рабочие корзинки и пяльцы с вышиванием говорили о том, что здесь помещается мастерская, где графиня при помощи рукоделия воспитывает юное потомство. Невысокое, но весьма обширное кресло с продавленными пружинами служило, как видно, излюбленным местом пребывания хозяйки, отличавшейся немалым весом. На маленьком столике лежали книги, по всей вероятности, религиозного содержания; стены были сплошь увешаны эстампами и вышитыми картинами, среди которых обращали на себя внимание собачки с черными бусинками глаз и торчащим кверху хвостом.
На небольшом алтаре рядом с картинками, вырезанными из книг, высились статуэтки святых и старинные серебряные канделябры; восковые свечи были обвиты серебряной лентой и украшены у основания затейливыми бумажными фестонами. Великолепные букеты искусственных цветов, несомненно сделанные ловкими руками монахинь, дополняли убранство алтаря.