Лорд Грей с досадой отстранил пристававших к нему женщин, и мы вошли вдвоем в комнату, где кабатчик принимал лишь избранных. На столе, стоявшем рядом с нашим, вмиг появилась батарея андалузских вин, которым не было и не будет равных в мире.
– Сегодня я собираюсь много пить, – сказал мне англичанин. – Не создай Бог хереса, свет был бы несовершенным. В какой день Бог сотворил его? Я полагаю, это случилось к концу недели, когда Он собрался отдохнуть, ибо как мог бы Он спокойно почивать, не завершив своего дела?
– Так оно, верно, и произошло.
– Нет, мне кажется, это случилось в тот славный день, когда Бог произнес: «Да будет свет», ведь, друг мой, херес и есть свет, а кто говорит «свет», тот говорит «разум».
– Сеньор милорд, – с нарочитой таинственностью начал Поэнко, подходя к моему другу, – Мария де лас Ньевес с ума сходит по вашей светлости. Все в порядке, она получила свою шаль, серьги, черную юбку. Никто не в силах устоять против вашей красоты, и ежели ваша светлость останется здесь долее, все наши девушки сойдут с ума.
– Поэнко, – сказал лорд Грей, – не приставай ко мне со своими девушками и убирайся отсюда, пока я не разбил бутылку о твою голову.
– Что ж, ухожу. Не сердитесь, мой юный сеньор. Я человек разумный. Но да будет известно вашей светлости, что я дал тетушке Игадильос два дуро, поручив ей отнести по назначению шаль и все прочее.
Лорд Грей достал два дуро и, не глядя, швырнул их на пол, а кабатчик, подобрав деньги, счел за благо покинуть нас.
– Друг мой, – сказал мне англичанин, – для меня не осталось ничего неизведанного в темной бездне порока. Все, что я увидел на дне этой пропасти, отвратительно. Этот животворный напиток – единственная ценность в нашей жизни. Он происходит от славной виноградной лозы и никогда нас не обманет. Его благородный огонь зажигает пламя разума в нашем мозгу, оттачивает наше восприятие и поднимает нас над пошлой действительностью жизни.
Поклонник Анакреона[85], лорд Грей владел искусством пить красиво и с изяществом, облагораживая порок. Следуя его примеру, я тоже пил, впервые в жизни испытывая желание забыться, усыпить боль, усвоить миропонимание, которое оправдывает пристрастие англичан к вину.
Со стороны залива прогремел пушечный выстрел.
– Французы усиливают бомбардировку, – сказал я, выглядывая в окно.
– А под звуки этой музыки священники и адвокаты, заседающие в кортесах, пытаются уничтожить старую Испанию и создать на ее месте новую. Они потеряли рассудок.
– По-моему, милорд, не они, а кто-то другой.
– Они добиваются равенства. Чудесно! Ломбрихон и Вехарруко станут министрами.
– Если воцарится равенство и с религией будет покончено, кто вам помешает жениться на испанке? – сказал я, возвращаясь к столу.
– А я хочу, чтобы мне помешали.
– Зачем?
– Чтобы силой вырвать ее из цепких когтей, чтобы смести все преграды, воздвигнутые между нами религией и национальностью; чтобы расхохотаться в лицо дюжине епископов и сотне спесивых дворян, чтобы одним пинком разрушить десяток монастырей, насмеяться над славной историей семнадцати веков христианства и восстановить первобытное состояние.
Он говорил, сжигаемый лихорадочным жаром, а я в душе только потешался над ним.
– Испания – прекрасная страна, – продолжал он. – Эта сволочь из кортесов погубит ее. Я бежал из Англии, спасаясь от моих земляков с их крикливыми парламентскими диспутами о ценах на хлопок и муку, и нашел наслаждение в этой стране, где вместо пузатых фабрикантов я увидел изящных щеголей; вместо суровых полисменов – ловких мошенников и контрабандистов; вместо боксеров – тореро; вместо кончивших академию генералов – партизан; вместо наших постоялых дворов я нашел здесь монастыри, исполненные поэзии, а вместо сухопарых, помешанных на этикете лордов – испанских дворян, распивающих с красотками вино в тавернах; вместо наших философов и педантов я увидел миролюбивых бездельников монахов; вместо горького пива – светлое пламя вина и, наконец, непостижимую душу страны… Ах, друг мой, мне надо было родиться в Испании! Если б я родился под этим солнцем, я был бы сегодня партизаном, а завтра нищим; на рассвете – монахом, а после полудня – тореро; махо[86] и пономарем в женском монастыре; аббатом и петиметром[87], контрабандистом и грабителем с большой дороги… Испания – страна обнаженной Природы, безудержных, не знающих узды страстей, сильных чувств, добра и зла, страна привилегий, за которые ведется вечная неустанная борьба… Я люблю ваши старинные крепости, они воздвигнуты Историей для того, чтобы я получил наслаждение брать их приступом. Мне любо дразнить норовистых, упрямых испанцев, бросать вызов опасности, играть с огнем, издеваться над логикой, делать невозможное возможным, достигать недоступного, сметать суровые преграды нравственности; мне по душе спорить и тягаться с бурей, не зная, выйду ли я целым и невредимым из ее гибельных водоворотов. Мне любо услышать: «Ты не пройдешь», – и ответить: «Пройду».
Я ощущал небывалый жар в голове, кровь пылала в моих жилах. Слушая лорда Грея, я испытывал неодолимое желание сбить с него спесь.
– Так нет же, не пройдете! – сказал я надменно.
– А я говорю, что пройду.
– Мне нравятся прямые, справедливые, честные люди, я ненавижу безумцев с их нелепыми, высокомерными притязаниями. Там, где я вижу гордеца, я делаю все, чтобы унизить его; там, где я вижу злодея, я убиваю его; там, где я вижу наглого чужака, я изгоняю его.
– Дружище, – сказал мне англичанин, – похоже, мансанилья бросилась вам в голову. По примеру Ломбрихона и Вехарруко я спрашиваю вас: «Голубчик, уж не мне ли вы это говорите?»
– Вам.
– Разве мы не друзья?
– Нет, мы не друзья, мы не можем быть друзьями! – воскликнул я в пылу опьянения. – Лорд Грей, я ненавижу вас!
– Еще глоток вина, – насмешливо произнес англичанин. – Вы сегодня необыкновенно дерзки. До того, как мы сели за стол, вы собирались кого-то убить.
– Да, да… и этот человек – вы.
– Но почему я вдруг должен умереть, друг мой?
– Потому что я так хочу, лорд Грей, немедля выбирайте место и оружие.
– Оружие? Ну что ж, стакан хереса.
Вне себя я вскочил и, полный решимости, занес стул над головой лорда Грея; но лорд Грей продолжал сидеть, невозмутимый, равнодушный к моей ярости, такой спокойный и улыбающийся, что мой пыл внезапно угас, и я не смог обрушить удар на ненавистного врага.
– Успокойтесь. Мы будем драться, но только позже, – сказал он и весело расхохотался. – А сейчас я открою причину этой дикой вспышки гнева и жажды убить меня. Горе мне!
– Говорите.
– Всему виною юбка. Предполагаемое соперничество, сеньор дон Габриэль.
– Выкладывайте все разом! – воскликнул я, снова чувствуя прилив безудержной отваги.
– Вы ревнуете и чувствуете себя оскорбленным, воображая, будто я отбил у вас вашу даму.
Я молчал.
– Ничего подобного, друг мой. Продолжайте спокойно наслаждаться радостями любви. Помнится, вы говорили Поэнко, что охотитесь за Марией де лас Ньевес – право, ей больше пристало бы называться Марией де лос Фуэгос[88]. Вам кто-то шепнул, будто я… как тут сказал Поэнко: «…и прочее и прочее». Друг мой, сперва Мария мне и в самом деле нравилась, но как только я замечаю, что девушка приглянулась другому, я тотчас отказываюсь от нее. Уж таков мой обычай, я называю его благородством души. И знайте, что это не первый случай в моей жизни. В знак примирения разопьем еще одну бутылку.
Я был ошеломлен, недавняя моя ярость сменилась внезапным ослаблением умственных способностей, не найдя слов, я так ничего и не ответил лорду Грею.
– Но, друг мой, – продолжал англичанин, на которого вино не произвело такого сильного действия, как на меня, – мы ведь с вами узнали, что за Марией де лас Ньевес ухаживает – ухаживает! – чудесное слово, ни на одном языке оно не звучит так прекрасно, как на испанском… Так вот, за ней ухаживает паренек из Хереса, и мне сдается, он оказался более удачливым, чем мы с вами. Вы, несомненно, хотели убить именно его.
– Да, его, его! – подхватил я, чувствуя, что на чердаке у меня немного проясняется.
– Рассчитывайте на мою помощь. Куррито Баэс – ведь так зовут паренька из Хереса – самовлюбленный глупец и задира, который со всеми ищет драки. Что ж, я не прочь с ним подраться. Мы его вызовем.
– Мы его вызовем, да, сеньор, мы его вызовем!
– И убьем его на глазах у этого табора, чтобы все видели, как глупец гибнет от руки кабальеро… Но я не знал, что вы влюблены. С каких же пор?
– Это началось давно, очень давно, – ответил я со странным ощущением, будто комната плывет перед моими глазами. – Мы были детьми, сиротками, брошенными на произвол судьбы. Несчастье сблизило нас, и – мы сами не заметили, как это случилось, – пришла любовь. Мы вместе испытали неисчислимые беды; надеясь на Бога, веря в силу нашей любви, мы преодолели все опасности и невзгоды. Я привык думать, что она нерасторжимыми узами связана со мной; долгое время мое сердце, исполненное безграничной веры, не знало ни роковых сомнений, ни мук ревности, ни любовных терзаний.
– Поразительно! Такие переживания – из-за кого, из-за Марии де лас Ньевес!..
– Но вот пришел конец всему, друг мой. Мир рухнул. Разве вы не видите, как его осколки падают на мою голову? Она изнемогает под их ударами. Мой несчастный мозг разлетается мельчайшими крупинками, обдавая стены там… тут… и вон там. Вы видите?
– Да, вижу, – ответил лорд Грей, заканчивая бутылку.
– Я погребен под развалинами. Солнце погасло… Разве вы не замечаете? Не видите, какой непроглядный мрак нас окружает? Все потемнело – небо, земля, луна и солнце рассыпались, как пепел сгоревшей сигары… Мы расстались, огромные пространства разделили нас, дни шли за днями, дни за днями; тщетно тянулся я к ней, стремясь до нее дотронуться, но мои руки встречали лишь пустоту. Она поднялась ввысь, я остался там, где был. Я искал ее взглядом и не находил. Она скрылась. Где? Вы скажете… в моей памяти. Я запускал руки в свой череп и шарил там, но не мог поймать ее. Она была пузырьком воздуха, крохотной частицей, неуловимым атомом, который терзал меня наяву и во сне. Я хотел забыть ее и не мог. По ночам я сжимал на груди руки и говорил: «Вот она здесь, и никто ее не отнимет у меня…» Когда мне сказали, что она меня забыла, я не поверил… Я выбежал на улицу, мир хохотал надо мной. Ужасная ночь! Я плюнул в небо, и небо потемнело… Я рассек рукой грудь, вынул сердце и, выжав его, как апельсин, бросил псам.