Добровольцы четырех линейных батальонов назывались «попугаями» по красному цвету своих мундиров. Значительно проще была форма батальонов легкой пехоты; их называли «патронташниками» по кожаному поясу, в котором они носили патроны. Другие – любители зеленого цвета – звались «зеленщиками»; впрочем, существует мнение, будто свое прозвище они получили как жители Пуэрта-де-Тьерра и других предместий Кадиса, где произрастают овощи. Носильщики и ремесленники входили в артиллерийский полк, и так как для своей формы они выбрали цвета лиловый, красный и зеленый, сочетание которых напоминало епископское облачение, их так и прозвали «епископами», причем эта кличка сохранилась за ними на все время войны. Пехотинцы, более скромные, одетые в простые костюмы незатейливого покроя, стали известны под кличкой «петрушки», а серьезных и важных бойцов городского ополчения окрестили «индюками» за их черный мундир с алым воротником. В общем, все отряды получили самые неожиданные наименования, и даже отряд, сформированный из польских перебежчиков[96], звался не польским, а «полякским».
Все эти бесчисленные «попугаи», «епископы», «петрушки» и «индюки» в свободные от службы часы высыпали на улицу Анча и площадь Сан-Антонио, называвшуюся в ту пору «Дамским заливом»; служба в Кадисе была вообще менее тягостной и опасной, чем в Сарагосе.
Их разноцветные мундиры вместе с формой наших и английских регулярных частей составляли самую веселую и пеструю смесь, какую только можно вообразить; добавьте к этому, что дамы отказались от черных туалетов и выходили на прогулку в нарядных платьях из белого, желтого и розового атласа, набросив на голову белую или черную мантилью и приколов к волосам, за неимением цветов, ленты цвета государственного флага и кокарды, – и вы сможете сами судить, до чего прекрасна была улица Анча; ведь если бы даже она обезлюдела, покинутая оживленной праздничной толпой, то и тогда, благодаря своим великолепным домам с разукрашенными балконами и цветными стеклами, она выглядела бы красивее всех улиц в наших южных городах.
Итак, на улице Анча меня, как обычно, встретили знакомые лица и оглушил шум голосов. Все спешили поделиться друг с другом впечатлениями дня:
– Слыхали, что пишет сегодня «Торговая газета»?
– Как же, она называет злодеями всех сторонников реформ и предвещает близкий час расплаты, когда епископ де Оренсе наденет кандалы на тех негодяев, которые грозят ему судом за отказ принести присягу.
– Однако эта «Торговая газета», враг свободы печати, дает волю языку.
– Зато как здорово отчитал ее сегодня «Листок»! Он пишет: «Для церковных крыс, противников света и разума, нет в мире лучшего освещения, чем костры инквизиции».
– Еще больше ей попало от «Испанского Робеспьера», который заявил: «Рухнет ветхое здание романо-мавританской готики, а его попечители останутся у разбитого корыта, – эти совы, эти нетопыри, эти зловредные мошки, которые…
…гасят лампы и масло пьют».
– Теперь посмотрим, что пишет «Листочек».
Из кармана на свет божий появился влажный от типографской краски куцый газетный листок, своего рода придаток к большому «Листку», его юный потомок, повествующий о событиях в кортесах.
– «После выступавшего со своим обычным красноречием сеньора Аргуэльеса воздух внезапно огласился телячьим мычанием: это Остоласе взбрело в голову – под смех трибун, под гам и шум галерки – защищать толстопузых ханжей и лиходеев, живущих за счет церковных доходов».
– Право, он еще слишком снисходителен к ним.
– Нас они обзывают еретиками и тупоголовыми.
– Сил нет терпеть эту сволочь! Пора поставить виселицу в «Дамском заливе» и вздернуть всю свору, начиная с попов и кончая знатью.
– Дайте сперва расправиться с Сультом[97], а уж потом мы, «патронташники», наведем такой порядок в Испании, что любо будет смотреть. Слыхали что-нибудь о лорде Грее?
– Он где-то около Бадахоса.
– Массена[98] отступает из Португалии.
– Французы оставили Кампо-Майор.
– Кастаньос вот-вот встретится с Веллингтоном.
– Сеньора донья Флора де Сисньега, разрешите пожелать вам всяческих благ.
– Вам также, сеньоры «попугаи», и вам, лорд Грей. Доброго здоровья, сеньор де Арасели, весьма сожалею, что вас так трудно заполучить к себе в дом.
Одновременно с доньей Флорой передо мной вырос лорд Грей.
В голосе доньи Флоры я, к своему большому удовольствию, уловил укор. Обмениваясь приятными словами и всевозможными любезностями, мы пошли следом за дамой, словно свита ее придворных.
– Сеньоры, – сказала донья Флора, – свобода печати доставит нам немало огорчений. Вы видели, как «Политический ревизор» вмешивается в мои дела и позволяет себе судить и рядить, бывают ли у меня на приемах философы и якобинцы. Можно подумать, что в числе моих друзей найдется хоть один, кто не заслуживает глубочайшего уважения. Правда, бессовестные газетчики не посмели назвать моего имени, но всем и без того понятно, в кого направлены их стрелы.
– Сеньора, – отозвался один из «попугаев», – свобода печати, как сказал в кортесах Аргуэльес, таит в себе немало яда, но в ней же вы найдете и противоядие. «Политический ревизор» намекает? Отплатим ему той же монетой, только забросаем его не мелкими орешками, а тыквами, начиненными не холодным свинцом, как ядра Вильянтруа, а огнем и картечью, как наши.
– Что вы хотите этим сказать, мой друг?
– А то, что в нашем распоряжении имеются «Испанский Робеспьер», «Домовой кофеен» и плутишка «Листочек», – они уж позаботятся о том, чтобы воздать должное церковным крысам.
– Будьте уверены, сеньора донья Флора, – сказал «епископ», – что стрела вылетела из гостиной Пакиты[99] Ларреа, супруги сеньора Беля де Фабер.
– А что, если написать острую и злую сатиру на вечера в этом доме, высмеяв всех его участников, и послать стихи в редакцию «Робеспьера»? – предложил «индюк».
– Возникнут разговоры, будто бы такая сатира родилась в моей гостиной, а мне это нежелательно, – сказала донья Флора. – Мое правило – жить со всеми в мире. Я собираю у себя почтенных и рассудительных людей, чтобы приятно провести вечер, а не затем, чтобы плести интриги и козни.
– Надо отстаивать наше право собирать у себя общество по душе, – сказал то ли «епископ», то ли «зеленщик», теперь уж не припомню.
– В траншеях и то легче дышится, – отозвалась донья Флора. – Я не хочу ссориться с Пакитой Ларреа, но если она принимает у себя всяких Вальенте, Остоласу, Тенрейро, Морро[100] и Боруля, то у меня, по счастью, бывают Аргуэльес, Торено и Кинтана, и мой выбор пал на них не потому, что они зовутся либералами, а просто у нас общие взгляды на жизнь.
– Не лишайте нас удовольствия и разрешите сочинить хотя бы куплеты в честь приемов у Пакиты Ларреа, – взмолился «петрушка».
– Нет, нет, сеньор «петрушка», – возразила донья Флора, – умерьте свой пыл, я вижу, пресловутая свобода печати превратилась в бич Божий, карающий нас за наши прегрешения, как говорит сеньор Конгосто.
Должен заметить, что донья Франсиска Ларреа, супруга почтенного и образованного немца Бёля де Фабер, была, подобно своему мужу, весьма начитанной женщиной, глубоко чувствовавшей прелесть кастильского языка. У этой четы родилась дочь Сесилия Бёль[101], выдающаяся писательница, которая дала нам прекрасные правдивые картины обычаев Андалузии; ее книги по справедливости получили признание как в Испании, так и за ее пределами.
После того как целая туча «попугаев», «патронташников» и прочих представителей добровольческих отрядов обрушила на донью Флору потоки похвал и любезностей, дама, пользуясь минутной передышкой в беседе, обратилась ко мне:
– Хороши же вы, нечего сказать, сеньор дон Габриэль! Сколько дней глаз не кажете! После той памятной бурной сцены с доном Педро ты избегаешь показываться в доме. А между тем на моей чести лежит тень подозрения.
– Сеньора, скажу откровенно, меня страшит огромный меч сеньора Педро, он ревнив, как турок, это совершенно очевидно. Его милость великий крестоносец способен отомстить мне за оскорбление, нанесенное его особе.
Вслед за тем я в нескольких словах рассказал лорду Грею о случившемся.
– Забудь свои опасения, – сказала донья Флора. – Знаешь, я буду тебе весьма признательна, если ты сейчас отправишься к нам и передашь графине важное известие.
– С огромным удовольствием. Но не застану ли я там дона Педро?
– Конечно, нет!
– Теперь я спокоен.
– Так вот, поскорее ступай и скажи Амаранте, что ежели она желает видеть Инес и даже побеседовать с ней, пусть поспешит в кортесы. Девушка получила пропуск в ложу.
– Что вы говорите! – воскликнул я в изумлении. – Инес в кортесах?
– Да, все три набожные девушки направились в церковь Сан-Фелипе. Как это тебе нравится? Только я вышла из Счетной палаты, что на площади Сан-Агустин, как вдруг навстречу мне идут три девушки со своим достойным наставником. Дон Пако сказал, что бедняжки целых две недели умоляли донью Марию разрешить им короткую прогулку по городской стене. Настойчивые просьбы и жалобы смягчили железное сердце графини, и сегодня она разрешила своим пленницам погулять, но не долее чем полтора часа. Надев на них чуть не монашеское облачение, сеньора позволила им выйти из дому под опекой дона Пако, который пользуется ее безграничным доверием. Сеньора дала строгий наказ пройтись три раза взад и вперед от Таможенного дворца до бастиона Канделарии и не вздумать, чего доброго, приближаться к улицам, ибо со времени открытия кортесов городские улицы, по словам сеньора Тенрейро, стали обиталищем дьявольских соблазнов… А как поступили мои милые девочки? Сейчас услышишь. Едва дойдя до бастиона, они взбунтовались и потребовали, чтобы дон Пако повел их в кортесы, они просто умирали от желания увидеть это замечательное зрелище. Бедняга дон Педро наотрез отказался нарушить полученный от госпожи наказ, но девочки заартачились, подняли крик и наконец принялись щипать и колоть беднягу булавками. Пресентасьон даже предложила кинуть дона Пако в море; наконец они стащили с него шляпу и взяли ее в залог, требуя, чтобы он вел их в кортесы, ежели желает получить обратно столь необходимую часть своего туалета. Одна из девушек получила пропуск в ложу, несомненно, от какого-нибудь предприимчивого ухажера, о целях которого можно легко догадаться. В свое время поклонники, лишенные возможности встречаться со св