– Никогда. Я их не читаю, я сама их придумываю.
– Еще того хуже.
– Каждый вечер я сочиняю новую историю.
– Придуманные романы вреднее прочитанных, донья Пресентасьон.
– Приходите к нам снова.
– Приду. Но разве лорд Грей недостаточно вас развлекает?
– Лорд Грей тоже перестал у нас бывать, – с огорчением заметила девушка.
– А что было бы, если бы донья Мария узнала, что вы здесь?
– Она убила бы нас. Но она не узнает. Мы уж что-нибудь придумаем. Скажем, что были в монастыре Кармен, где брат Педро Адвинкула читал нам жития святых. Мы уже однажды сказали так матушке, брат Педро Адвинкула нас не выдал. Он святой человек, я его очень люблю. У него такие белые тонкие руки, ласковые глаза, мягкий голос, он остроумен в разговоре, умеет наигрывать оле[103] на прелестном маленьком органе и, если с нами нет матушки, говорит на светские темы с таким изящным юмором.
– Брат Педро Адвинкула бывает у вас в доме?
– Да, он друг лорда Грея и духовный наставник Инес; Инес готовится к замужеству, а Асунсьон пойдет в монахини… Я предполагаю (но это между нами), что это он доставил нам пропуск в кортесы.
– А вас он ни к чему не готовит?
– Меня, – ответила девушка с глубоким отчаянием в голосе, – меня он ни к чему не готовит.
Я чувствовал себя совершенно растерянным и ошеломленным перед этой очаровательной неопытностью, детским лукавством, безудержной откровенностью и простодушием девушки, получившей сугубо религиозное образование и сохранившей ребяческую наивность. Она была так хороша собой и говорила с такой милой, естественной живостью, что было наслаждением смотреть на нее. Я так и съел бы ее, как обычно принято говорить о детях. Я не нахожу других слов, чтобы выразить мое восхищение перед этим сверкающим потоком остроумия и озорства, чистосердечия и непосредственности.
Хотя Пресентасьон уже вышла из детского возраста, я назвал ее ребенком; в самом деле, на меня она производила впечатление девочки, которая изображает из себя взрослую и изрекает истины, вызывающие у нас удивление и смех. По правде говоря, эта девушка из семьи де Румблар вызывала у меня наряду с улыбкой чувство грусти.
Бросив взгляд на ложу для дам, находившуюся рядом с эпистолой[104] в той части, которую можно назвать просцениумом церкви, я различил двух девушек.
– Они там, они там!.. – сказал я моей спутнице.
– Да, а в соседней ложе для дипломатов сидит лорд Грей. Вы видите его?.. Он сидит, задумчиво обхватив руками голову, и о чем-то размышляет.
– Он не говорит с девушками, да это и невозможно, ведь их разделяет перегородка. Они только что вошли в ложу.
В этот момент появился красный, как перец, дон Пако; проложив себе путь сквозь густую толпу «галерников» (как именовались в ту пору приверженцы кортесов и конституции; этим же именем их называли в насмешку позднее, в эпоху преследований[105]), он подошел к нам и сказал:
– Слава богу, они нашлись… Лорд Грей обманом повел их к церковной колокольне, они вошли туда внутрь и снова вышли на улицу… Какая неслыханная низость!.. Я вне себя от ярости. Что они там делали, сеньор де Арасели, что они делали!.. Донья Инесита бледна как смерть, а лицо доньи Асунсьонситы пылает, как мак… Уйдем отсюда, моя девочка, уйдем.
– Да, уйдем, – повторил я.
– Я отсюда не двинусь, Пакито. Мне здесь нравится. Вот уже покончили с чтением газет и документов, снова начинаются речи. Кто это сейчас выступает?
– Сеньор де Аргуэльес. Ничего себе птица! И такие вещи выслушивает ребенок! – сказал дон Пако, повышая голос более, чем это было допустимо в таком месте. – Призывать к отмене юрисдикции, привилегий помещиков, пыток, права ставить виселицу при въезде в город и назначать судей! Они желают упразднить займы и прочие мудрые установления, на которых зиждется величие нашего королевства.
– Пусть все отменят! – с гневом сказала Пресентасьон. – Я с места не двинусь, пока не будет все отменено.
– Девочка сама не понимает, что говорит, – продолжал громко дон Пако, не замечая недовольного ропота среди наших соседей. – Выходит, что донья Мария не смеет сама назначать алькальда в Пенья-Орададе, ни взимать угодное ей количество фанег[106] с помола на мельнице в Эррумбларе или дюжину кур в Баэсе, не вправе запретить рыбную ловлю в своей речке, а ее ослам не позволяется пастись на соседнем участке, где можно вволю пощипать травы.
– Сеньор аббат, – раздался чей-то громкий голос, и тяжелая рука придавила плечо наставника, – сядьте и молчите.
– Кабальеро, – сказал другой, – можно узнать, кто вы?
– Я дон Франсиско Хавьер де Хиндама, – учтиво отвечал оробевший старик.
– Я потому спрашиваю, что едва вас увидел и услышал, как враз учуял, что вы ханжа.
– Вы наверняка из братства дураков, – подхватила девушка, сидевшая против дона Пако. – Трещите без умолку, не даете депутатов послушать.
– Хватит, сеньоры, – прикрикнул третий, – тихо! Нечего сюда приходить и сетовать, что ослы не смеют пастись в чужих лугах.
– Он сам осел.
– Соблюдайте порядок и тишину! – крикнул пристав. – Не то именем его величества всех вас выгоню на улицу.
– Здесь нет никакого величества! – сказал дон Пако.
– Кортесы – его величество, сеньор безобразник! – прикрикнул на дона Пако один из «галерников».
– Этот тип из тех, что приходят сюда и рукоплещут, едва заслышав ослиный рев Остоласы.
Видя, что обстановка обостряется, я постарался проложить нам троим путь сквозь толпу, и это вызвало новую волну ропота и недовольства. Одновременно среди депутатов тоже послышались нарекания на шумное поведение трибун. Председатель призвал «галерников» к порядку, и, когда они несколько поутихли, слово взял депутат Тенрейро. Едва священник из Альхесираса начал говорить, как по рядам прокатилась волна смеха, и чем больше напрягал голос оратор, тем сильнее заглушали его трибуны. Невозможно повторить здесь все издевательские выкрики и бранные слова, которые, подобно лавине, обрушились на него. Еще ни один самый незадачливый актер мадридского театра не был так жестоко освистан. Удивительнее всего было то, что слушатели повадились одним и тем же способом откликаться на выступления Тенрейро: стоило ему открыть рот, как суверенный народ тут же поднимал крик. А он пришепетывал, смешно размахивал руками, обрушивал свой олимпийский гнев на толпу, заполнявшую трибуны, с удрученным видом скрещивал на груди руки, морщил лицо и с необыкновенным достоинством изрекал благоглупости, то ратуя за инквизицию, то поддерживая вошедший в моду народный суверенитет, представленный своеобразным собранием священников и партизан. В самом деле, глядя на него, можно было умереть со смеху.
Председатель знал, что заседание, на котором выступает Тенрейро, можно считать потерянным, ибо зрители на хорах поистине не знали удержу; они то и дело вступали в пререкания с депутатом, и часто затевалась такая перепалка, что приходилось очищать зал заседаний от публики.
Так именно и произошло в тот день, когда альхесирасский Цицерон, обратившись к присутствующим на хорах, прокричал, размахивая руками и заикаясь от волнения:
– Вы там, на хорах, нам известно, что все вы подкуплены!
В ответ грянул шквал оскорблений и брани, церковь превратилась в дом умалишенных. Взволнованные депутаты валили друг на друга вину за небывалый скандал; внизу раздались яростные крики, нас называли подлой сволочью, приставы начали выгонять всех на улицу. Оставаться долее стало невозможным. Мы с Пресентасьон попытались выйти, но наткнулись на плотную стену людей, не желавших подчиниться приказу председателя. Кое-кто, впрочем, выбрался на улицу, но шум не стихал, а самое худшее, что в этот момент неожиданно подняли голос сторонники освистанного оратора. Однако народ не сдавался.
– Холопы, святоши!
– Прислужники французов!
– А вы… – Тут последовало словцо, которое читатель может услышать разве что на площади, в кабаке или, наконец, где-нибудь в грязной трущобе.
Но на этом наши злоключения не закончились – дон Пако, ободренный тем, что кто-то встал на защиту бедняги Тенрейро, рискнул вступиться за своего верного друга и собеседника.
– Этих завистников приводит в ярость, что человек говорит им правду в глаза! – воскликнул он.
Не в добрый час открыл дон Пако рот. Над головой его мгновенно вырос лес рук и кулаков. Пресентасьон крикнула:
– Они убьют бедного дона Пако!
Несчастный выскочил в дверь, вернее говоря, его вытолкали, и весь клубок – мстители и их жертва – очутился на улице. На трибуне сразу стало свободнее, и нам удалось выйти вслед за волной людей, против воли покидавших заседание. Мы жаждали выручить учителя из беды, но он уже был для нас недосягаем. По счастью, ни у кого из преследователей не оказалось с собой оружия, но локти и кулаки причинили бедняге немало вреда. Преследуемый врагами, он быстро скатился вниз по лестнице, спотыкаясь, падая и вновь поднимаясь.
К нашему великому огорчению, огромная толпа народу отделяла нас от бедняги, казалось, людскому потоку, хлынувшему вниз, не будет конца. Когда же мы выбрались наконец на улицу, дона Пако и след простыл. Тщетно озирались мы по сторонам и расспрашивали прохожих – никто ничего толком не знал. Одни говорили: «Его втолкнули в церковь», – другие уверяли: «Его вытолкали на улицу».
– Что делать, вот беда! – сокрушалась Пресентасьон. – Куда делся бедный дон Пако? Придется мне возвращаться домой одной или с вами.
На улице тоже кишела толпа, среди которой я заметил нескольких подозрительных субъектов из тех, что вырастают словно из-под земли при каждом народном волнении и готовы бросить на весы политических схваток если не свой авторитет, то хотя бы свою дубинку. Несчастный Тенрейро, несчастный Остоласа! Какая овация ожидала их на улице! Братство дубинки, правда, не так старо, как мир, но уж давно не ново.