– Ты однажды провожал ее в кортесы… Как раз в тот день, когда они вышли из дому, упал снаряд, и брат Педро Адвинкула, можно сказать, спас их… А дон Пако, представь себе, слег и пролежал пять дней… Домой он вернулся весь обклеенный пластырем – бедняге так досталось, словно его палкой избили.
– Несчастный!.. Не забудьте, мой друг, что вечером мы идем в таверну к Поэнко.
– Как же, не хватает, чтобы я забыл! Да я заранее трепещу, предвкушая удовольствие. Ты говоришь, Пепилья Поэнка тоже там будет?
– Соберутся все красотки.
– Мне кажется, я не дождусь той минуты, когда матушка наконец уснет.
– Жду вас у Пуэрта-де-Тьерра.
– Им надо было бы называться Небесными воротами, а не Земными. А Пышка тоже там будет?
– Как же.
– Непременно приду, даже если матушка всю ночь спать не ляжет… Прощай. Спешу поужинать, прочесть молитвы и через полтора часа буду на месте… Так и быть, плутишка, расскажу Пресентасьон, что виделся с тобой. То-то она обрадуется.
Распрощавшись с доном Диего, я снова отправился к лорду Грею и, увидев, что он готовится выйти из дому, сказал:
– Милорд, графиня Амаранта поручила мне просить вас наведаться к ней.
– Сейчас же отправлюсь туда… Вы свободны сегодня вечером?
– Свободен, к вашим услугам.
– Несколько позже мне понадобится ваша помощь. Где мы встретимся?
– Нет надобности договариваться о месте встречи, – ответил я. – Мы так или иначе сегодня встретимся. Но у меня к вам большая просьба. Моя шпага никуда не годится. Не одолжите ли вы мне вашу, толедской стали.
– С радостью. Возьмите.
Англичанин протянул мне свою шпагу и взял мою.
– Бедняга Куррито Баэс! – сказал он со смехом. – У вас с ним, как видно, дуэль назначена на сегодняшний вечер. Но, друг мой, я не могу разорваться на части. Сегодня мне невозможно присутствовать при гибели этого человека.
– Почему? На все хватит времени.
– Назначим час.
– Не стоит. Мы встретимся. Прощайте.
– Ну что ж, прощайте.
Близился вечер, и я поспешил в кабачок. Дон Диего сильно замешкался. Прошел час, другой, я едва сдерживал досаду и охватившее меня лихорадочное нетерпение. Наконец он появился, и я успокоился.
– Поэнко, – крикнул он, стуча рукой по столу, – давай сюда мансанилью. И не найдется ли у тебя рыбы, чтобы возбудить жажду?.. Дорогой Габриэль, доброжелательный и милосердный человек, сообщаю тебе, что, проходя только что по улице Бурро, я не мог удержаться, чтобы не заглянуть в дом к Пепе Кайфас, и вот – оставил там все четыре дуро, которыми ты меня снабдил сегодня днем. Не проявишь ли ты щедрость и не дашь ли еще четыре дуро? Ты ведь знаешь, я скоро женюсь.
Я исполнил его просьбу.
– Сеньор Поэнко, где Пепилья?
– Она пошла на исповедь – покаяться в грехах.
– На исповедь? Твоя дочь исповедуется? Не разрешай ей близко подходить к монахам. Ты же знаешь, что монахи – это «гнусные, презренные твари, пребывающие в праздности и лени и живущие в своего рода харчевне, где они предаются всякого рода удовольствиям…».
– Сегодня все за мой счет, дядюшка Поэнко, – сказал я. – Подайте херес.
– Благодарствуй, отважный воин. Ты всегда был великодушен. Так, значит, я могу напиться. Поэнкильо, не скажешь ли мне, где можно увидеть сегодня Марию Энкарнасьон?
– Сеньорито дон Диего, – отвечал плут, – я не возьмусь сказать вам, где она находится, даже если вы мне дадите все ваши четыре дуро. Мария Энкарнасьон, выйдя отсюда вместе с Куррито Баэсом, направилась на улицу Торно-де-Санта-Мария.
Вошли несколько уже знакомых нам парней, и дон Диего пригласил их с нами выпить, на что они согласились с превеликим удовольствием.
– Ты прямо с заседания кортесов, Вехарруко? – спросил дон Диего одного из них.
– Да… Выступал Лардисабаль. Что тут только поднялось, какой шум!
– Они все плуты! – воскликнул Ломбрихон. – Ничего себе глотка у этого депутата. Сам под потолок, штаны одного цвета, сюртук – другого, вошел в раж и знай себе хлещет. Наворочал с гору!
– Ну что ты в этом смыслишь, Ломбрихон? Он сказал, что народ…
– Да у меня от него до сих пор в ушах гудит, Вехарруко. Он плел что-то о мокрократии…
– Можно побиться об заклад, что не узнаешь, кто из них глупее, – сказал дон Диего наставительно. – Демократия, а не мокрократия, «это такая форма государства, при которой суверенный народ осуществляет самоуправление, причем все граждане равны перед законом».
– В самую точку. Здорово говорит этот ангелочек. Будь моя власть, он завтра же был бы депутатом.
– Настанет день, и вы будете голосовать за меня, друзья мои Вехарруко и Ломбрихон, – произнес дон Диего, у которого зашумело в голове от чудесного вина и пробудившегося честолюбия.
– Да здравствует суверенный народ! – гаркнул Вехарруко.
– Да здравствуют кортесы! – проревел Ломбрихон, выстукивая на столе мелодию малагеньи[129]. – Я говорю, что пляска девушек под звон гитары, десяток ладных парней да бочка доброго вина из Требухены[130] и чарка по кругу – все это мне, право, больше по душе, чем кортесы, где не услышишь другой музыки, кроме колокольчика председателя и «бум-бум-бум» орателей.
– Тащите сюда девушек, несите гитары! – крикнул дон Диего, успевший к тому времени утратить половину своего и без того не слишком богатого ума.
– Поэнко, если ты их притащишь, мы сделаем тебя…
– Депутатом…
– Чего там депутатом! Ты станешь у нас минестром! Да здравствует свобода печати, и наш славный минестр Поэнко!
Горячие головы и сердца наших собутыльников воспламенялись все больше, время шло, и шло оно быстрее, чем мне требовалось для выполнения задуманного. Пробило девять, десять, близилось к одиннадцати.
Однако голова моего приятеля дона Диего оказалась сильнее, чем можно было предполагать, и долго выдерживала все новые и новые возлияния; но когда появились красотки и началась музыка, благородный отпрыск знатного рода, как говорится, закусил удила и отдался душой и телом самому грубому и отвратительному разгулу, какой только может предложить сибариту андалузский трактирщик. Он плясал, пел, стоя на столе, держал политические речи, подражал индюку, хрюкал свиньей и в конце концов, когда было уже очень поздно, а я, снедаемый нетерпением, чувствовал себя взвинченным до предела, свалился замертво под стол, как курдюк с вином. Красотки уединились с Вехарруко и Ломбрихоном; гитаристы веселились в дальнем углу таверны; грузный Поэнко храпел, словно раненый зверь; все складывалось для меня как нельзя лучше. Я тихонько вытащил из кармана уснувшего дона Диего оба ключа и как безумный бросился на улицу.
Пиршество затянулось слишком долго, близилась полночь.
Я не бежал, а стремглав летел, пожираемый страхом, что время упущено, и вмиг очутился на улице Амаргура. Человек, в отчаянии решившийся пойти на преступление, не испытывает, совершая свою первую в жизни кражу, столь сильного волнения, какое испытывал я, осторожно и бесшумно поворачивая ключ в замочной скважине! Когда я тихонько толкнул дверь, она распахнулась передо мной без малейшего скрипа благодаря мерам, предусмотрительно принятым доном Диего. Я вошел и с минуту растерянно стоял среди кромешного мрака прихожей; потом ощупью добрался до патио, где надо мной через застекленную крышу светилось небо, позволяя мне идти увереннее. Отперев ключом вторую дверь, которая вела на лестницу, я стал медленно подниматься, держась за перила.
Сердце мое бешено колотилось, грудь так распирало, что казалось, она вот-вот разорвется на части. Я нащупал свою шпагу, чтобы убедиться, на месте ли она, и проверил, свободно ли клинок скользит в ножнах. В темноте перед моими глазами вставал силуэт лорда Грея, а рядом – знакомая тень, убегавшая вместе с ним, чтобы кощунственно нарушить все законы. Рассуждая спокойно, я должен признаться, сеньоры, что в ту минуту я, конечно, не отдавал себе ясного отчета, для чего и с какой целью задумал столь рискованное предприятие. Собирался ли я удовлетворить свою жажду мщения? Хотел ли я насладиться собственным унижением или воспрепятствовать дерзкому решению безумных любовников? Не знаю. В груди моей бушевала ярость, лоб пылал, сжатый железными тисками.
Ревность несла меня на своих черных крыльях, острыми когтями раздирала мою грудь. Отданный в ее власть, я не мог предвидеть, чем кончится мое приключение.
Попав в залитую лунным светом галерею, окружавшую патио, я стал яснее различать все предметы. Тут я задумался и, смутно начертав план действий, сказал себе:
– Спрячусь на время. Очевидно, лорд Грей еще не пришел. Что ж, придется его подождать.
Внезапно я уловил неясный шум и прислушался: то были легкие шаги и шорох юбки. Прошло еще мгновение, и я различил женский силуэт, который показался на другом конце галереи, вдали от моего убежища. Оглядевшись, я заметил высокий черный шкаф, бросавший длинную тень, в этой тени я и спрятался. Впиваясь глазами в темноту, я узнал Инес. Еще несколько шагов, и она прошла мимо меня. Хорошо бы превратиться в тонкий лист бумаги, думал я, прижимаясь к стене, чтобы быть как можно незаметней.
В полумраке я увидел, что Инес взволнована. Она то шла к лестнице, то возвращалась назад, снова шла вперед и снова пятилась. Все ее движения говорили о тревоге, граничившей с отчаянием. Из груди ее вырывались глубокие вздохи, она то поднимала глаза к небу, словно молила о милосердии, то размышляла, закрыв лицо руками, и опять впадала в отчаяние.
«Она ждет его, – сказал я про себя. – Лорд Грей еще не приходил».
Неожиданно Инес вернулась назад в комнаты и вскоре снова выбежала с накинутой на голову длинной шалью. Осторожно, едва касаясь пола маленькими ножками, она снова скользнула мимо меня, направляясь к лестнице, и вновь попятилась.
«Инес сходит с ума, – подумал я, – собирается одна выйти из дому. Он, несомненно, ждет ее на улице».