Графиня пыталась умоляющим взглядом призвать меня к осторожности, но я не мог молчать; мысли, лихорадочно кипевшие в моем мозгу, превращались в неудержимый поток красноречивых слов, которых я не в силах был удержать.
– Разве тебе ничего не говорит глубокая любовь той, которая сейчас обнимает тебя, Инес? Когда из нищеты твоих детских лет ты перешла к величию твоей юности, чьи руки обнимали тебя с нежностью? Чей голос тебя утешал? Чье сердце откликнулось на призыв твоего сердца? Кто скрасил одиночество твоего нового блестящего положения? Ты, несомненно, почувствовала, что между графиней и тобой существуют более тесные узы родства, чем те, которые признаны в свете. Ты догадалась, ты знаешь, твое сердце не могло ошибиться. Надо ли говорить яснее? Природа всегда, во всех случаях жизни одерживает верх. Голос крови в эту минуту подскажет тебе правду. Сеньора, крепче прижмите к себе Инес и знайте, что никто не вправе вырвать ее из ваших объятий, ибо только вы ее истинная госпожа. Инес, ты можешь спокойно и доверчиво прижаться к этой груди, она не таит в себе ни эгоизма, ни коварных замыслов против твоего блага, она полна любви. Рядом с тобой самое святое, самое благородное и дорогое существо – твоя мать.
Сказав это, я умолк, отдыхая, как Бог после сотворения мира. Я чувствовал истинное удовлетворение от своих слов; слезы, волнение, глубокие и молчаливые переживания матери и дочери, сплетенных в тесном, неразрывном объятии, были мне лучшей наградой, чем все рукоплескания и ликующие крики толпы, венчающей красноречие оратора. Последние слова вырвались из моего сердца так, словно они душили меня.
Меж тем как мать и дочь, оставшись наедине, изливали друг другу свою безграничную нежную любовь, я спустя шесть часов после рассказанных событий сидел напротив сеньоры доньи Флоры за узким столом, на котором стояли две чашки шоколада, служившего нам утренним завтраком. Поговорив о событиях, с которыми уже познакомился читатель, моя собеседница искусно направила разговор на желаемую тему.
– По словам Амаранты, – сказала она, – ты неравнодушен к молодой девице, которую вчера привел к нам. Нечего сказать, хорош скромник! Ну что скажут люди о юнце, который вместо того, чтобы искать поддержки у солидных особ, сходит с ума по своим юным сверстницам?.. Габриэль, опомнись… прислушайся к голосу рассудка… пойми…
– Опомнился, прислушался и понял, донья Флора. Раскаиваюсь в своем безрассудстве… Меня попутал дьявол и… Но я слышу шаги и полагаю, они принадлежат дону Педро дель Конгосто.
– Иисус, Мария и святой Иосиф!.. А ты тут пьешь вместе со мною шоколад!.. Это ужасно, где стыдливость и приличия!
Ей не пришлось продолжать, потому что в столовую вошел дон Педро, весь забинтованный и залепленный пластырями, – таковы были горестные последствия блестящей битвы при Кондадо. Испуганно вскочив, донья Флора залепетала:
– Сеньор дон Педро… поверьте, юноша находится здесь по чистой случайности… Нас, женщин, не щадит клевета… Этот мальчик так неосторожен и безрассуден…
Конгосто гневно взглянул на меня, сел и произнес:
– Оставим на время этот вопрос. Поговорим о нем позже… А сейчас я пришел сообщить вам, что вот-вот сюда пожалует сеньора графиня де Румблар, пригласившая с собой достопочтенных лиц, дабы они послужили ей свидетелями.
– Боже мой! Судьи в моем доме!
– Похоже на то, что лорд Грей похитил вчера вечером донью Инеситу и привез ее сюда.
– Вы заблуждаетесь! Однако донья Мария и впрямь идет сюда! Я вся дрожу… В дом кто-то вошел.
Не успела она договорить, как внизу послышался шум, а наверху поднялась суматоха. В столовую вошла Амаранта, с нею Инес; они высказывали разные суждения, но в конце концов было единодушно решено, что надо с достоинством принять графиню де Румблар и ответить на ее обвинения, ежели она их изложит, опираясь на закон.
Все мы, за исключением Инес, собрались в гостиной, где вскоре появился мрачный кортеж во главе с доньей Марией; она вошла с такой суровой торжественностью, что любая королева или императрица могли бы позавидовать ее величественной осанке. На мгновение в гостиной воцарилась гнетущая тишина – ее нарушила наконец донья Мария; не теряя времени на приветствия, она приступила прямо к делу, не в силах долее сдерживать клокотавшую в ее груди бурю.
– Сеньора графиня, – произнесла она, – мы пришли в ваш дом за юной особой, порученной моим попечениям; этой ночью она была похищена из моего дома одним человеком, по существующим предположениям, лордом Греем.
– Да, сеньора, она здесь, – ответила Амаранта. – Это Инес. Если она была поручена попечениям посторонних лиц, то я требую ее, как свою дочь.
– Сеньора, – ответила, дрожа от гнева, донья Мария, – ваши мошеннические уловки бессильны перед законом. Закон не признает вас матерью этой девушки.
– Ну а я признаю себя ее матерью, о чем и заявляю во всеуслышание, дабы вам это стало известно в законном порядке. Вы опираетесь на один закон, я на другой; тем временем моя дочь не выйдет из моего дома, ибо она пришла сюда по собственной, доброй воле, отнюдь не повинуясь какому-либо соблазну, но с твердым намерением жить в моем доме, как послушная и любящая дочь.
– Поступок лорда Грея не удивляет меня, – сказала донья Мария. – В обычае английских дворян неблагодарностью отвечать на гостеприимство, оказанное им в порядочном доме… Но нет, я не вправе возлагать вину на него одного, светского человека, лишенного веры и благодати единственной праведной церкви. Неудивительно, если слепой споткнется. Больше всего я обвиняю ее; меня потрясает легкомыслие этой ветреной девушки… В самом деле, сеньора графиня, я начинаю думать, что вы правы, называя ее своей дочерью. Яблоко от яблони недалеко падает.
– Сеньора донья Мария! – воскликнула Амаранта; от ярости ее голос дрожал и прерывался, а слова звучали невнятно. – Моя дочь явилась в мой дом, отнюдь не соблазненная лордом Греем. Она пришла в сопровождении одной особы, кого именно – не имеет значения, она пришла по своему желанию и воле. Я счастлива, ибо таким образом моя дочь, которую я люблю больше всего на свете, освободилась от пагубного влияния двух юных ханжей, которые прячут своих женихов под парчовыми мантиями святых в домашней молельне.
Донья Мария вскочила, словно стул, на котором она сидела, подбросило взрывом. В ее глазах сверкнули молнии, ее изогнутый нос с горбинкой заострился и стал походить на орлиный клюв; вытянутый подбородок, унаследованный от славных кельтиберских праотцев, затрясся, она открыла было рот, собираясь дать достойный ответ, но передумала. С надменностью королевы готской династии[132], призванной вершить правосудие, она перстом указала на свою собеседницу и презрительно процедила:
– Здесь мне не место. Мы уходим отсюда. Я совершила ошибку. Сеньора графиня, мне было нежелательно доводить дело до крайности, я пыталась избавить вас от посещения представителей закона. Но ничего другого вы не заслуживаете, а я, я отказываюсь взять на себя роль судьи и альгвасила в этом доме.
– Пользуясь своим опытом в тяжбах и добрыми отношениями с этим сбродом, подыщите в их среде супругу для вашего достойного отпрыска, сеньора графа, знаменитого завсегдатая мадридских таверн и притонов. Игрой в монте он наверняка сумеет восстановить пришедшее в упадок родовое состояние, не прибегая к помощи насильственного брака с юной наследницей майората.
– Уйдем отсюда, сеньоры; вы свидетели всего здесь происшедшего, – произнесла донья Мария.
Не мешкая долее, кипя от гнева, который отражался на ее олимпийски величественном челе, графиня решительной поступью направилась к выходу и покинула гостиную, сопровождаемая своей свитой, в хвосте которой плелся дон Пако.
В гостиной воцарилась гробовая тишина. Освободив свое сердце от накопившегося с давних пор негодования, Амаранта погрузилась в размышления и, казалось, раскаивалась в своей вспыльчивости; донья Флора выглядела озабоченной; Конгосто, вперив взор в землю, несомненно, перебирал в голове возвышенные рыцарские мысли. Из состояния полного смятения нас вывел неожиданный визит, вызвавший всеобщее изумление. В гостиной появился лорд Грей.
Его лицо хранило следы пережитых прошлой ночью волнений, а невнятная прерывистая речь свидетельствовала о том, что этот необыкновенный ум еще не успел вернуть себе обычное хладнокровие.
– Вы выбрали неудачное время для своего посещения, милорд, – сухо сказал дон Педро. – Здесь только что была донья Мария, чье негодование по поводу вашего неслыханного поступка столь же велико, сколь и серьезно.
– Я видел, как она вышла, – ответил англичанин. – Вот почему я здесь. Я желал бы знать… Подозрение падает на меня, сеньора графиня? Меня обвиняют?..
– А как же вас не обвинить, черт возьми!.. – воскликнул дон Педро. – Доложу вам, что, говоря о вас, сеньора донья Мария не стеснялась в выражениях… и, разумеется, с полным основанием. Похитить донью Инеситу, хотя бы и с согласия той, которая называет себя ее матерью!..
– Ну, в таком случае я спокоен, – сказал лорд Грей. – Мне, как видно, приписывают подвиги этого шельмеца Арасели, не догадываясь о моих собственных. Я выясню недоразумение, хотя мне по сердцу подобного рода деяния. Что поделать, придется отказаться от незаслуженной славы… Графиня будет удовлетворена.
Амаранта не ответила.
– Вы лицемерите, – сказал дон Педро. – Сваливаете на ближнего своего собственные гнусные поступки.
– С огорчением вижу, сеньор дель Конгосто, – весело откликнулся лорд Грей, – что на вашем лице запечатлелись в виде пластырей и повязок славные страницы экспедиции в Кондадо.
– Милорд, – проговорил с досадой наш герой, – недостойно кабальеро высмеивать несчастья, вызванные случайностью. Прежде чем поступить подобным образом, я проверил бы, не тяготит ли мою совесть бремя каких-либо провинностей. Моя совесть не упрекает меня в нечистых поступках вроде тех, что вы вчера совершили.