– Сеньора, – простонал дон Пако, бросаясь на колени, – если вы не позволите донье Асунсьонсите остаться дома, вы погубите свою душу. Ну что особенного она сделала? Вышла погулять. Ведь правда, дорогая девочка?
– Нет, матушка никогда не простит! – в отчаянии закричала девушка. – Уведите меня прочь отсюда. Я не достойна быть в этом доме… Матушка меня не прощает. Лучше убейте меня сразу.
– Успокойся, дитя мое, – сказала маркиза де Лейва. – Ты совершила тяжкий грех, но если тебе не удастся вернуть любовь матери и уважение друзей, я все же не покину тебя в горе. Встань. Где лорд Грей?
– Не знаю.
– Он пришел за тобой с твоего согласия?
Несчастная закрыла лицо руками.
– Отвечай, дитя мое, мне надо знать правду, – сказала маркиза. – Возможно, прегрешение твое не так тяжко, как показалось сразу. Ты по доброй воле ушла с ним?
О присутствии доньи Марии говорило одно только дыхание, с глухим шумом вырывавшееся из ее стесненной груди. Наконец мы отчетливо разобрали слова, которые она произнесла со стоном раненой львицы:
– Да… по доброй воле… по доброй воле.
– Лорд Грей, – поспешно добавила Асунсьон, – поклялся, что завтра же примет католичество.
– И женится на тебе, бедняжка! – милосердно подсказала маркиза.
– Старая, обычная история, – шепнул мне на ухо Каломарде.
– Сеньоры, – сказал Вильявисенсио, – уйдем. Наше присутствие лишь усугубляет горе несчастной девушки.
– Повторяю, все должны оставаться на местах, – проговорила графиня де Румблар замогильным голосом. – Я желаю, чтобы вы видели, как хоронят честь моего дома. Асунсьон, простить я не могу, но если ты хочешь, чтобы я терпела твое присутствие, признайся до конца во всем.
– Он обещал мне принять католичество… сказал, что навсегда уедет из Кадиса, если не… Я поверила…
– Довольно! – решительно произнес Вильявисенсио. – Пусть бедному ребенку дадут покой и отдых.
– Но этот низкий человек покинул ее!
– Он выгнал ее из дому! – подхватил дон Пако.
В гостиной раздались крики негодования.
– Сегодня утром, – продолжала Асунсьон, с трудом переводя дыхание, – лорд Грей ушел и оставил меня в доме одну. Я вся дрожала от страха. Внезапно в дом ворвались женщины… ах, такие, такие страшные!.. Они набросились на меня с кулаками и неистовыми воплями, рвали на мне платье, бросали в лицо отвратительные слова… Потом уселись за стол, который для них накрыл слуга милорда, и принялись пить, есть, спорить между собой, кого из них он больше любит… Тогда я поняла, в какую пропасть я скатилась. Лорд Грей вернулся… Я назвала его поведение низким…
Он молчал… Потом схватил туфлю и стал бить по лицу этих низких женщин… Он старался всячески угодить мне. Сказал, что увезет меня с собой на Мальту. Я отказалась ехать и горько расплакалась, взывая к Иисусу Христу… Женщины появились снова, их сопровождали какие-то грубияны, один из них оскорбил меня. Лорд Грей стулом разбил ему голову… Брызнула кровь… Боже мой, это было ужасно!
Голос девушки то и дело прерывался; сделав над собой нечеловеческое усилие, она продолжала:
– Потом лорд Грей сказал, что не может принять католичество и будет рад, если я поступлю в монастырь, чтобы похитить меня оттуда. Он уже собирался снова выйти из дому, когда слуга доложил, что его желает видеть сеньора… Тут вошла очень важная сеньора и назвала его неблагодарным… А надо мной она стала издеваться… Боже, какой ужасный день… Сеньора сказала, что я известна как самая набожная и благочестивая девушка в Кадисе, и просила меня не забыть лорда Грея в моих молитвах… Я горела от стыда… искала нож, чтобы покончить с собой… Потом…
Мы были тронуты и потрясены трагическим рассказом несчастной девушки, не заслужившей столь тяжкой участи.
– Потом… вошли несколько мужчин, такие странные! Они были одеты в наряд крестоносцев, как дон Педро дель Конгосто, и пришли напомнить лорду Грею, что ему предстоит дуэль… Потом… милорд снова стал просить меня поехать с ним на Мальту… Я молила его лишь об одной милости – убить меня… Он расхохотался, схватил нож и сделал вид, будто в самом деле хочет меня зарезать… В ужасе я вырвалась от него… Я бежала с криком по всему дому и слышала, как он смеялся. Вдруг ко мне подошел слуга и сказал: «Милорд велел мне проводить вас домой». А когда мы вышли из дома, слуга остановился у порога и сказал: «Что-то неохота идти так далеко, ступайте одна» – и хлопнул дверью… Я сделала несколько шагов. И вдруг на меня набросилась какая-то женщина и стала бить, упрекая, будто я отняла у нее любовь лорда Грея. А я, полуживая, была не в силах защищаться… Наконец мне удалось вырваться из ее рук. Потом я заблудилась на незнакомых улицах, все искала набережную, чтобы броситься в море; блуждая, я снова очутилась близ дома лорда Грея… Тут меня нашли дон Пако и мой брат… Я ни за что не хотела идти домой, но они против моей воли привели меня туда, откуда я преступно бежала и куда вернулась, расплатившись за свое преступление… Все кары чистилища и ада ничто в сравнении с пережитым… Но и после всех перенесенных бед я не стою прощения. Тяжек мой грех… Я заслужила смерти и молю Бога ниспослать мне ее немедля, чтобы ни одного дня больше не жить опозоренной и обесчещенной… Сеньора матушка, прощайте! Прощай, дорогая сестра! Я не хочу жить!
Она умолкла и, потеряв сознание, упала на пол. Взволнованные, подавленные, мы устремили взгляд на донью Марию, а та, наклонившись вперед в своем кресле, подперев щеку рукой, сидела молча и мрачно, похожая на Сивиллу Микеланджело, потом, не выдержав, – ведь даже горы содрогаются под ударами молнии, – разразилась безудержными слезами. Ее лицо пылало огнем, слезы текли из глаз, как расплавленный металл.
– Дитя мое, – сказала маркиза, – ступай отдохни… Сеньор дон Франсиско или ты, Диего, отведите Асунсьон в ее комнату.
Горестное видение скрылось от наших взоров.
– Сеньоры, – сказал Вильявисенсио, – у меня душа рвется на части, я ухожу.
– Так… весьма сожалею… – пробормотал Остоласа и тоже удалился.
– Я испытываю истинное сочувствие… – произнес Вальенте и последовал за Остоласой.
– С моей стороны… – сказал, откланиваясь, Каломарде, – ежели потребуется возбудить судебное дело…
Все разошлись. Один я остался – казалось, непреодолимая сила пригвоздила меня к дому, где на моих глазах разыгралась эта потрясающая сцена. Прямо передо мной сидела, рыдая, графиня де Румблар. Я был до крайности удивлен, что она способна проливать слезы. Рядом со мной маркиза де Лейва тоже плакала.
Но тут к нам троим в гостиной прибавилось еще одно лицо – на пороге появилась странная фигура, старомодное чучело, карикатура на средневекового рыцаря, потешный образ испанского благородства и мужества далеких славных времен… Глядя на этого шута, который так не вовремя предстал перед нами, я спрашивал себя: «Зачем пожаловал сюда дон Педро дель Конгосто? Неужто он полагает, что его смехотворные рыцарские доспехи могут сослужить службу в столь трудных обстоятельствах?»
Маркиза де Лейва, открыв глаза, мельком равнодушно поглядела на стоявшего перед ней нелепого урода и обратилась ко мне:
– Что вы думаете о лорде Грее?
– Это презренный человек, сеньора.
– И он останется безнаказанным?
– Нет, ни в коем случае, – сказал я с гневом.
Между тем дон Педро, сделав несколько шагов, поднял руку и застыл перед доньей Марией как живое воплощение нелепости и трагизма.
– Сеньора донья Мария! – произнес он с жаром. – Этой ночью… в одиннадцать… в Калете!
– О, благодарение Богу! – воскликнула знатная сеньора и рывком поднялась с кресла. – Благодарение Богу, еще остался один рыцарь в Испании!.. Четыре человека присутствовали при плачевном рассказе о бесчестии моей дочери, и никому из них не пришло в голову своей рукой покарать низкого англичанина.
– Сеньора, – проговорил Конгосто глухим голосом, который вызвал у меня на этот раз не смех, как бывало раньше, а дрожь ужаса. – Сеньора, лорд Грей умрет.
Слова дона Педро звучали неумолимым пророчеством. Я поднял глаза и внезапно увидел его преображенным. Этот паяц, пережиток героических времен, мгновенно перестал быть в моих глазах карикатурой, едва я представил себе, как рука его поднимается для справедливого возмездия.
– Вам ли, дон Педро, браться за такое дело, – сказала недоверчиво маркиза де Лейва.
– Сеньора донья Мария, – вдохновенно повторил нелепый шут, проникнутый высокой идеей предстоящего подвига, – этой ночью… в одиннадцать… в Калете! Все предусмотрено.
– О, будь тысячу раз благословлен единственный голос, прозвучавший в защиту моей чести среди равнодушного мира. Ужасный век, и под твоей сенью нашлось место для благородных, возвышенных чувств!
Я был поистине ошеломлен поведением дона Педро, которое при иных обстоятельствах вызвало бы у меня лишь снисходительную усмешку.
– Будь тысячу раз благословенна, – продолжала донья Мария, – единственная рука, готовая отмстить за нанесенное мне оскорбление, среди растленного поколения трусов, неспособных на высокие деяния.
– Сеньора, – сказал дон Педро, – прощайте, я ухожу, мне надо подготовиться.
И он поспешно покинул гостиную.
– Мария, – обратилась маркиза де Лейва к своей родственнице, – успокойся, попытайся уснуть…
– Я не могу, – ответила донья Мария. – Мне не до сна… О, Господи, неужели ты оставишь безнаказанным этого презренного человека?.. Пойми, моя дорогая, я испытываю злобное удовлетворение, повторяя слова: «Этой ночью… в одиннадцать… в Калете».
– Не ожидай от дона Педро ничего, кроме сумасбродства… Успокойся… Я слыхала, что вся сцена с дуэлью между доном Педро и лордом Греем задумана в нарочито донкихотском стиле. Не так ли, кабальеро?
– Да, сеньора, – ответил я. – Но уже десять часов… Как секундант лорда Грея, я должен быть там.
Почтительно распрощавшись с дамами, я вышел. На лестнице меня остановил дон Диего, который, задыхаясь, поспешно поднимался наверх.
– Габриэль, – сказал он, – сейчас сюда приведут это сокровище донью Инеситу.