Либке быстро прошел по коридору и выскочил на лестницу, громко хлопнув дверью. А сквозь полуоткрытую дверь кабинета по коридору разнесся голос рейхсмаршала:
– Идите и помните – это дело на контроле у фюрера!
Впрочем, на этот раз он произнес эту фразу едва ли не на два тона ниже. Зато тот, кто ему отвечал, на этот раз в ответ не проблеял, а проревел:
– Jawohl, herr Reichsmarschal! – после чего дверь кабинета снова распахнулась, и в коридор буквально вывалился офицер в мундире СА со знаками различия группенфюрера. Его лицо было Курту незнакомо.
Следующие полчаса Курт наблюдал, как в кабинет, занимаемый вторым лицом рейха, постепенно просачивались все, кто до этого торчал в коридоре, отчего коридор постепенно пустел. Сам гауптман предстать пред очи столь высокопоставленной личности не торопился. Во-первых, это… ну… было бы просто нечестно, он же пришел одним из последних. Во-вторых – неправильно с точки зрения субординации. Ибо он был из всех присутствующих практически самым младшим по воинскому званию. Ну и, в-третьих (причем, если честно, эта причина была в его побуждениях самой определяющей) – с течением времени раздраженный рык рейхсмаршала, время от времени все еще раздававшийся из кабинета, с каждым новым посетителем становился все более приглушенным и спокойным.
Так что к тому времени, когда подошла очередь фон Зееншанце войти в кабинет, о том эпическом разносе, которому он сам был косвенным свидетелем, в голосе Германа Геринга напоминали только слегка рокочущие нотки. Наконец, предыдущий посетитель, которым оказался тот самый гауптман, выскочил из кабинета и Курт, глубоко вдохнув, вскинул руку, обтянутую черной лайковой перчаткой и решительно постучал в дверь.
– Да!
Гауптман распахнул дверь, сделал три четких шага и, отточенным движением вскинув руку к виску, коротко представился:
– Гауптман фон Зееншанце, господин рейхсмаршал.
Сидевший за большим двухтумбовым столом грузный человек с обрюзгшим лицом, одетый в синий мундир люфтваффе с витыми погонами, увенчанными имперскими орлами на плечах, озадаченно уставился на него, не совсем понимая, кто это только что вошел к нему в кабинет и какого хрена ему тут надо, но буквально через мгновение на его лице вспыхнуло понимание, и он кивнул:
– Ах, ну да, ну да… садитесь, гауптман. Рад, что вы наконец-то до меня добрались.
– Я был…
– Да-да, – прервал его Геринг, – мне докладывали. И как, что удалось установить?
Фон Зееншанце недоуменно замер. Это у него спрашивают, что удалось установить в процессе расследования нападения на аэродром, на котором базировался пятьдесят первый ягдгешвадер?
– Э-э, прошу простить меня, герр рейхсмаршал, но я – пехотный офицер и не обладаю должной квалификацией в области розыска и…
– Ерунда! – раздраженно тряхнул бульдожьми брылями Геринг. – Генерал Гудериан сообщил мне, что вы занимаетесь этими русскими диверсантами уже третий месяц, и что во всей группе армий нет по ним лучшего специалиста, чем вы…
Курт зло стиснул зубы. Ну, спасибо, дядюшка, вот уж удружил! Donnerwetter[52], не стоило звонить дяде из Быхова, но ему так хотелось поделиться… Рейхсмаршал, между тем, продолжил:
– …так что не скромничайте и расскажите мне, что вы там накопали. А то я пока не могу добиться от Бах-Залевски ничего внятного. А между тем – дело на личном контроле у фюрера!
Ну, еще бы. На разгромленном русскими диверсантами аэродроме, расположенном на окраине белорусского городка со смешным славянским названием Stari Bihov погиб один из любимчиков фюрера, впрочем, на этот раз вполне заслуживший подобный статус.
Вернер Мельдерс воистину был лучшим – храбрым, честным, доблестным воином, самым результативным истребителем люфтваффе, первым, превысившим результат самого лучшего аса Первой мировой войны – Манфреда фон Рихтгофена. Кроме того, он так же первым в мире превысил результат в сто сбитых вражеских самолетов, первым получил Рыцарский крест и первым же Дубовые листья, мечи и бриллианты к нему. Два первых лица рейха – сам фюрер и рейхсмаршал относились к этому молодому человеку с большим пиететом и любовью, видя в нем живое воплощение того типа человека, которого они хотели возродить… Ну, или создать, если легенды лгали, и «истинные арийцы» были всего лишь красивым мифом. Его очень берегли. С июля ему даже было запрещено принимать участие в боях, для чего Геринг сделал его инспектором истребительной авиации люфтваффе. Впрочем, двадцативосьмилетний пилот, в отличие от большинства его соратников по Главному штабу люфтваффе, и на этой должности частенько находил возможности вырваться из Берлина на фронт[53]. И вот нынешняя командировка стала для него последней. К тому же он погиб не в небе, а на земле, и не овеянный языками пламени от сгорающих сбитых врагов, а… сгорев в луже полыхающего авиационного топлива, вытекающего из бочек разгромленного русскими диверсантами немецкого склада ГСМ. Ну, или, если ему сильно повезло, его убили чуть раньше, а обгорел уже его холодный… э-э-э, вернее, еще теплый труп.
На фоне подобной потери не просто разгром, а тотальное уничтожение элитного, лучшего в люфтваффе пятьдесят первого ягдгешвадера, который Геринг не раз именовал «новой реинкарнацией легендарной первой эскадрильи “Рихтгофен”», что в устах ее последнего командира[54] звучало особенно весомо, выглядело уже просто «текущими неприятностями». Хотя на положении дел на фронте наиболее ярко отразится именно оно. Как и потеря еще одного полного гешвандера и двух «приблудившихся» штаффелей бомбардировщиков. Не говоря уж о всякой другой мелочи.
– Итак… – нетерпеливо поторопил Геринг Курта. Гауптман вздохнул про себя и начал рассказывать…
На разгромленный аэродром он прибыл вчера вечером. Тот был заполнен сотнями людей, которые катили, таскали, замеряли, пилили и загружали все, что можно – куски металла, обломки самолетных крыльев и фюзеляжей, разбитые и изувеченные останки авиамоторов, перекрученные остовы автомобилей и автобусов, покореженные зенитные орудия и… трупы. Сотни трупов. Причем, судя по тому, как привычно и сноровисто работали выделенные на погрузку солдаты, какая-то часть трупов уже была отсюда вывезена…
А посреди всего этого копошения стоял штурмбанфюрер СС и задумчиво смотрел на абсолютно целую, и потому выглядевшую в этом хаосе совершенно чуждо Flak-30. Фон Зееншанце пару минут постоял, рассматривая всю эту суету, а затем медленно двинулся к человеку в черном мундире, продолжавшему все так же разглядывать зенитку.
– Добрый день, герр штурмбанфюрер, представитель ОКХ гауптман фон Зееншанце.
Эсэсовец развернулся к Курту, окинул его тем же самым задумчивым взглядом, каким рассматривал Flak, и коротко кивнул:
– Штурмбанфюрер СС Макс Рауш, начальник зондеркоманды семь-Б. В настоящий момент старший над всем этим безумием, – небрежно представился он. И поинтересовался: – Приехали полюбоваться на наш позор?
– Скорее пополнить свою копилку, Макс, – дружелюбно отозвался фон Зееншанце. Да, он, как и подавляющее большинство офицеров вермахта, не слишком хорошо относился к СА, СД, СС и иже с ними, но сейчас в его интересах было не провоцировать конфликт, пусть даже и потешив собственное самолюбие, а установить с этим штурмбанфюрером максимально доверительные рабочие отношения.
– Копилку?
– Да, – все так же дружелюбно кивнул Курт. И пояснил: – Я давно интересуюсь русскими диверсантами.
В глазах штурмбанфюрера мелькнуло узнавание.
– Фон Зееншанце… а-а-а, как же, как же, помню-помню. Читал ваш запрос на расследование по поводу атаки на мосты, – штурмбанфюрер хмыкнул и покачал головой, а потом снова развернулся к Flak’у.
– Позвольте полюбопытствовать, чем вас так заинтересовала эта зенитка? – после пары минут молчания, снова подал голос Курт.
– Эта?
– Ну да.
Эсэсовец вздохнул.
– Просто пытаюсь понять, кем надо быть, чтобы додуматься построить всю операцию на коротком обучении своих людей обращению с совершенно незнакомым им оружием.
И тут Курт почувствовал, как у него сильно засосало под ложечкой. Штандартенфюрер Макс только что, пусть и несколько другими словами, сказал ему то, что он сам говорил дяде насчет того русского капитана. Гауптман невольно подался вперед.
– Что, знакомы с таким стилем? – усмехнулся эсэсовец, заметив его телодвижение.
– О, да! – кивнул Курт. – Более того, именно его я всюду ищу.
– Так вы, я вижу, уже в курсе того, что здесь произошло? – с безразличием в голосе, в котором фон Зееншанце все-таки сумел различить едва заметные фальшивые нотки, поинтересовался штурмбанфюрер. Курт усмехнулся про себя. Ревнует… А может и нет, просто сразу сделал стойку на возможную утечку.
– Ни в малейшей степени. И буду рад, если вы меня просветите.
– Вот как? – эсэсовец на этот раз уже явно нарочито вскинул бровь и вообще всем своим видом постарался не просто продемонстрировать, а, скорее даже, выпятить собственный скепсис. Судя по всему, намекая, что пока гауптман его не развеет – рассчитывать на искреннее сотрудничество не стоит. А штурмбанфюрер, между тем, продолжил: – И почему же вы в таком случае рванули сюда? Насколько я помню, в обязанности представителей ОКХ не входит борьба с диверсантами или расследования случаев нападения таковых.
– Это – личное, герр Рауш, – пояснил Курт. – Мне пришлось столкнуться с одним из русских диверсантов еще к западу от Минска. И он меня… – фон Зееншанце на мгновение запнулся, но затем твердо произнес: – Победил. С тех пор я открыл на него охоту.
Улыбку эсэсовца можно было бы назвать даже добродушной, но Курт явственно ощутил за ней отвратительную смесь пренебрежения, брезгливости и даже презрения, с которым всякие мелкие лавочники и бюргеры, составлявшие основу подразделений СА и СС, относились к тому, что они считали «глупыми аристократическими заморочками». Однако она его не особенно задела – именно на такое отношение он и рассчитывал. Ибо объяснение его интереса «всякими