– Вот что, Николай Нилович, – категорично заявила Вилора, – давайте-ка, ложитесь, я вам общеукрепляющую схему поставлю.
Бурденко несколько оторопело посмотрел на нее, а затем сердито нахмурился.
– Вот что, милочка моя… – недовольно начал он, но девушка упрямо вздернула подбородок.
– И не спорьте даже. Вы вот мне рассказывали, сколько я своим шаманством человек вытянуть смогу… так я вам сейчас то же самое говорю! Вы посмотрите на себя – еле живой и руки трясутся. А ведь не мальчик уже. А ну как вас инфаркт или инсульт свалит – сколько бойцов и командиров без вашей помощи останутся? Страшно подумать! И каких командиров! Вот если бы вас вчера в Киевском госпитале не было – наша армия целого генерал-лейтенанта лишилась бы! А его даже во время войны за полгода, как лейтенанта, не выучишь! Так что давайте-ка быстро раздевайтесь и ложитесь. Я вас быстро обработаю, пока поезд еще стоит.
Николай Нилович удивленно посмотрел на Вилору, немного подумал, а затем махнул рукой.
– Ну, шут с тобой. Столько уже со стороны смотрел, как ты людей протыкаешь, – пора и на себе попробовать. Делай[63]!..
Едва они въехали во двор большого, помпезного здания, внешне больше напоминавшего дворец, чем лечебное учреждение, как к их машине тут же устремились люди.
– Николай Нилович, добрый день, с возвращением! А вот тут у меня…
– Николай Нилович, с возвращением, мне тут запрос…
– Николай Нилович, мне срочно нужно…
– Николай Нило…
Вилора, выбравшаяся из машины вместе с Бурденко, оказалась мгновенно оттеснена от него всей этой толпой и растерянно остановилась, не зная, куда дальше идти и что делать.
– Товарищ Сокольницкая…
Она оглянулись. Рядом с ней стоял Петруша. Вид у него был весьма забавный. Похоже, он изо всех сил пытался выглядеть попредставительней и… ну… погрознее что ли, но получалось это у него, прямо скажем, не очень. Смешно у него получалось, честно говоря. Особенно забавно выглядели уши, торчащие из-под фуражки.
– Николай Нилович мне уже вчера отдал все приказания насчет вас, – солидно произнес старший военфельдшер. – Так что пойдемте, я вас провожу.
– Куда?
– Ну-у-у… в строевую часть. Там встанете на довольствие. У вас есть где в Москве остановиться?
– Н-нет, – еле заметно запнувшись, мотнула головой Вилора. В принципе, вероятно, можно было попытаться решить этот вопрос. У папы в Москве было много друзей и знакомых. И они с папой даже несколько раз останавливались у них, когда приезжали в Москву. Причем пару раз уже после смерти мамы, в то время, когда девушка уже была вполне взрослой, чтобы запомнить адрес. Но это было еще до того, как папу арестовали. А как к ней эти люди отнесутся теперь – неизвестно. И проверять это ей совсем не хотелось.
– Тогда после строевой зайдем к сестре-хозяйке, получим у нее ордер на койку. Ну а потом я отведу вас к вам в кабинет.
– Но… – Вилора растерянно посмотрела в сторону дверей, за которыми исчез Николай Нилович, окруженный многочисленной свитой, – я бы хотела…
– Бесполезно, – с видом старого опытного делопроизводителя произнес Петруша. – Это теперь, считай, до обеда. У нас так всегда после того, как товарищ генерал с фронта возвращается.
– Ну, тогда пойдемте, – вздохнув, сказала девушка. Вот так и началось ее пребывание в Москве.
10
Обершарфюрер СС Густав Ойбель был вполне доволен своей службой. Ибо он надел форму вовсе не потому, что мечтал о подвигах или там о великой славе. Отнюдь нет. Он надел форму для того, чтобы хорошо устроиться в жизни.
В Германии всегда с большим пиететом относились к военной форме. Человек в форме почти во все времена пользовался в обществе большим уважением. Но раньше к этому уважению прилагался еще и риск быть убитым или искалеченным. О, Густав знал это получше многих. Он узнал об этом в окопах прошлой войны.
Ойбель попал в армию только на третий год войны, когда «увернуться» от призыва уже никак не получилось. Ну не воинственный он был человек… И, вернувшись после поражения Германии домой, в родной Эберсберг, маленький городок, расположенный в тридцати километрах от Мюнхена, Густав довольно долгое время изо всех сил избегал возможностей вновь надеть форму. Но… все изменилось, когда военную форму надели политики. О, да! Ойбель еще в далеком тысяча девятьсот тридцатом понял, что это – шанс. И что теперь, даже такому не очень воинственному человеку, как он, вполне можно надеть военную форму, не сильно при этом рискуя. Более того, при этом его еще и будут считать храбрецом, настоящим немцем и вообще солью нации.
С той поры прошло не так много времени, но все расчеты Густава уже успели не раз оправдаться. Нет, он не заслужил много наград. Их у него было всего две, и среди них ни одной боевой. Но зато какие! Если по поводу первой – «Аншлюс-медали»[64] кое-кто еще мог бы покривить губы, то зато вторая – шеврон старого бойца[65] служила предметом зависти очень и очень многих. А весь вопрос состоял всего лишь в двух месяцах. Промедли Ойбель со вступлением в НСДАП[66] всего пару месяцев – не видать бы ему этого шеврона как своих ушей. Но – успел.
На получаемое им жалование, вместе со всеми надбавками, положенными ему как ветерану партии, а также кое-какими другими побочными доходами (а что поделать – маленькому человеку, дабы заработать себе на жизнь, приходится крутиться), Ойбель выучил сына и пристроил его в ту же структуру, в которой подвизался и сам. Сейчас его мальчик, так сказать, отдавал долг рейху в одном из новых концлагерей, комплекс которых в прошлом году развернули неподалеку от Аушвица[67], в «возвращенных землях»[68]. А также выдал замуж обеих дочек и обзавелся скромным, но уютным собственным домиком на окраине Мюнхена. Густав любил свою семью, своих детей и всегда старался дать им самое лучшее…
Восточный поход фюрера Густав весьма одобрял. А что – годы идут, и уже пора присматривать местечко, где можно провести тихую и спокойную старость. И в этом смысле Ойбелю пришлись по душе планы фюрера по немецкой колонизации вновь присоединяемых земель. Он всегда мечтал о собственном фольварке. В мечтах ему грезились большой дом, крытый аккуратной черепицей, конюшня, новомодный машинный двор с парой тракторов, грузовичком, локомобилем и блестящей лаком легковушкой для собственного выезда, овин, амбар, коровник, овчарня, птичник. Непременно, тихий, уютный яблоневый сад. Пруд. Голубятня. А что – нежнейшая птица, если уметь ее готовить! Три-четыре десятка батраков из местных, которым великий немецкий фюрер принесет свет европейской цивилизации, вполне довольных своим существованием. Густав же не зверь, и не собирается морить усердных работников голодом или издеваться над ними беспричинно. Ну а тех, кто не будет усердным… пастор всегда говорил: «Поощрять лень и нерадивость работника – губить его душу». А Ойбель – добрый католик и никак не может себе позволить оставить без помощи того, над кем дамокловым мечом висит опасность сгубить свою бессмертную душу…
И пока все ожидания обершарфюрера полностью оправдывались. Ну, если судить по тому, как шли дела. Доблестная немецкая армия рвалась вперед, к победе, и пока не было видно никаких признаков того, что этой победе что-то угрожает. Поэтому, когда он, как обычно, в восемь часов утра подошел к двери Sutzhaftlagerfüh-rung[69], концентрационного лагеря «Лесной», наиболее крупного из относящихся к управлению Stalag 352, расположенного рядом с деревней со смешным и глупым славянским названием Masukovshina, неподалеку от окраин довольно крупного и, в общем-то, вполне современного города Minsk (интересно, и как только эти unter-mensch, вообще сумели его построить?), настроение у него было просто отличное. И так продолжалось до тех пор, пока он не открыл дверь и не вошел внутрь…
– Не советовал бы, – спокойно произнес по-немецки русский военный, сидевший сбоку от стола начальника sutzhaftlagerführe гауптштурмфюрера Легловски, едва Ойбель, у которого от неожиданности перехватило дыхание, судорожно нашарил клапан своего штатного «парабеллума». А когда обершарфюрер не отреагировал на этот совет должным образом, встал и сильно врезал Густаву в солнечное сплетение. После чего толкнул его на стул и все так же спокойно, даже где-то небрежно, вытащил пистолет из так и не расстегнутой Ойбелем кобуры.
– Ну что, поговорим? – поинтересовался он у Густава после того, как тот слегка отдышался. Обершарфюрер ничего не ответил… Нет, не подумайте, что появление русского военного в этом кабинете было таким уж из ряда вон выходящим происшествием, в случае которого сразу же необходимо было хвататься за пистолет.
Гауптштурмфюрер Легловски регулярно… кхм… приглашал к себе русских военных, составлявших основную часть переменного контингента этого лагеря, дабы пообщаться с ними на предмет взаимовыгодного сотрудничества. Он вообще был гуманистом. И всегда предпочитал договариваться. Угощал сигаретами. Рассказывал о блестящих перспективах жизни в Третьем рейхе. О цивилизованном подходе. О европейских ценностях. И кто виноват, если люди не понимали подобного цивилизованного обращения? Впрочем, эти славяне, по наблюдениям обершарфюрера, вообще были непроходимо тупы. Так что время от времени (ой, ну ладно, будем точны – чаще всего) Ойбелю приходилось вызывать в кабинет шарфюрера Реккермана или унтершарфюрера Кнапке, крепких, здоровых молодцов, будто сошедших с плакатов Министерства народного просвещения и пропаганды, которые довольно быстро объясняли упрямцам, насколько те не правы…
Вот только все русские, которые до сего момента входили в этот кабинет, как правило были одеты далеко не по форме, без ремней и, главное, без оружия. Даже без пистолета. Этот же умудрился припереться в кабинет в полной форме и со здоровенным русским ручным пулеметом с плоским круглым магазином сверху. В кабинет Sutzhaftlagerführung концентрационного лагеря «Лесной», если вы на минутку забыли. Расположенный в здании управления концлагеря, стоящего в его самом центре. Один. Не потревожив ни одного часового.